Они все смотрели, еще с болью, надрывно дыша.
— Вот она, эта колокольня! Теперь вы сами видите?
— Что, что он говорит? — по-русски спросил тот, у кого по всему лбу шла борозда старого странного шрама в виде почти правильной буквы «М».
— Тю вуа? Это одно клош, глоке!.. — перевел ему другой и заговорил по-французски.
— Ясно, ясно… Вижу… Колокольня…
— Русский? — спросил Калганов, хотя и так было слышно, что русский.
— Тоже руский?.. Ясно. Задача ясна. Кто, хоть один, доберется — звони до последнего. Алярм! Зо? Алярм глоке!
Удо подтвердил: «Зо, зо! Алярм!»
Все, оказывается, знали. Наконец и он сам все понял. Задача была ясная, только добраться бы до колокола, ударить в набат, поднять тревогу в надежде, что где-то услышит кто-то… а может быть, кому-то было известно, где и кто, — услышат, поймут, что тут людям подошла какая-то самая последняя, нож к горлу, крайность, людям ничего не осталось, только кричать, только поднять в ночной воздух к небу сигнал последнего отчаяния, какой взлетает в эфир с гибнущего, горящего, погружающегося в океанский холод корабля: «S…O…S», «спасите наши души!..»
До сих пор, пока их отгоняли из лагеря на запад, подальше от наступающего Восточного фронта, им можно было хоть цепляться за какую-то надежду. После того как колонны лагерников вдруг повернули в горы, совсем в сторону, почти что обратно к востоку, — цепляться стало не за что: их вели к каменоломням. Старинным, чуть ли не древнеримским, давно заброшенным, глубоким как пропасти каменоломням.
До сих пор только одно удерживало эсэсовцев. Только одно мешало им попросту перестрелять из пулеметов всех, кого они вывели из лагеря. Только одна эта вечная докучливая забота всех убийц: куда спрятать труп? Тем более если трупов будет десять-одиннадцать тысяч! И вот тут-то явилась у них эта счастливая мысль или приказ: древние каменоломни в горах!..
— Тут нам обязательно надо переходить через дорогу, — сказал Удо.
Лесная тропинка все время поднималась вверх и привела их на опушку. Тут они остановились среди редких кустов. Прямо у них перед глазами, сползая плавным поворотом под уклон, текла в темноте узкая горная дорога, полная медлительного затаенного движения, скрипа колес, приглушенного урчания моторов, хруста сапог по гравию.
Длинная серебряная спортивная машина покорно ползла за телегой, запряженной двумя коровами, скрипела ручная тележка, за которой шли дети и, понуро опустив голову, тащились собаки; повизгивала детская коляска, вся перекосившаяся от тяжести поклажи, между двух грузовиков, а по обочине гуськом шагали люди, придавленные раздувшимися рюкзаками.
Все это появлялось из-за заворота, с медлительностью безнадежности двигалось, протекало мимо и уходило в глубокую тень, за поворот дороги. Бессмысленное, безвольное общее поточное движение никуда.
— Милосердный боже, — сказал Рено (кроме лагерного номера у него была еще только эта кличка по заводу, где его схватило гестапо). — Боже милосердный, — повторил он печально и торжественно. — Мы, солдаты Франции, ревели, как сопливые мальчишки, от стыда и бешенства, когда на наших глазах по всем дорогам половина Франции вот так уходила от немцев… И вот я дожил — немцы бегут на запад. Как я мечтал дожить до этого дня, и вот в душе у меня ни капли радости. Точно все это какой-то великий обман. Ведь это совсем не те люди бегут.
— Те самые, — сказал Удо.
— Может быть, есть и те самые. Нет, тех, кто мне нужен, тут нет. Тех, из гестапо, тут нет. Всех тех, кто не станет волочить мешки на ручной тележке. Я гляжу и говорю себе: радуйся, вот оно, возмездие, — и чувствуют обман. Одни совершают преступление, а месть рушится на головы других, вот в чем дело.
— Пойди поцелуйся с ними! — разобрав, в чем дело, сказал русский.
— Достань-ка мне парочку ручных гранат и увидишь, как я умею с ними целоваться.
— Надо переходить, а не болтать. Как нам через дорогу перейти?
— Может быть, лучше вон там, на самом завороте?
Русский сказал:
— Правильно! На завороте.
Они пробрались по кустам, дошли до поворота и медленным спокойным шагом втиснулись в общий поток движения, между длинной парной повозкой и громозким автофургоном — дезинфекционной камерой.
В общей замедленной сутолоке они понемногу перебрались на левую сторону и за поворотом, не оглядываясь, даже головы не поднимая, шаркая по-лагерному ногами, стали уходить.
Их, конечно, видели, от их полосатых курток даже сторонились, когда они цепочкой переходили дорогу, понемногу приближаясь к краю. На них мельком с удивлением оглядывались, наверное ища конвоиров, но не останавливались, проходили мимо, боясь отстать и потерять свое место в общем потоке.
Солдаты мотопехоты в железной машине, с автоматами, в полном порядке сидевшие лицом друг к другу в два ряда, проводили их глазами, когда они уже пересекли дорогу. Они-то уж могли прекрасно разглядеть эту полосатую четверку, понуро шаркающую, заложив руки за спину, медленной походкой скованных общей цепью рабов. Конвоиров не было видно, но солдаты не удивились, тут все было в порядке, сразу видно. Эти лагерники идут не своей волей: их ведут. Не нужно было разыскивать глазами конвоиров. Слишком знакомая картина. Ясно было, что конвой тут есть. Он где-то на своем месте… К тому же в машине были не эсэсовцы какие-нибудь, наверное простые фронтовые солдаты мотопехоты, отупевшие в беспросветных, бесконечных отступлениях…
Потом еще несколько раз они пробовали опять побежать. Очень медленно, спотыкаясь и падая. Хуже всего было то, что чаще всех от слабости падал именно Удо, который должен был показывать дорогу. Тогда, выбравшись на просеку, они взялись все за руки, как дети, и опять затрусили мелкими шажками, поддерживая друг друга, то и дело падая все вместе. И тут они услыхали собаку. Коротко взлаивая, она шла по следу. Очень быстро шла, как будто им наперерез. Они остановились, прислушиваясь.
Удо, еще тяжело дыша, закинул за плечо руку, залез к себе за ворот куртки и вытащил через голову веревочную петлю, висевшую на шее. На конце петли, у него на груди, был привязан пистолет.
— Это мне дай, — сказал русский.
— Почему тебе?
— Я хорошо стреляю. Офицер. Понял?
Ему отдали пистолет, он проверил обойму, прислонился спиной к стволу дерева и поднял пистолет. Все смотрели на опушку просеки — слышно было, что собака быстро идет, вот-вот может выскочить на открытое место.
Русский подвинулся, встал поудобнее так, что плечом оперся о ветку, и все равно видно было, что рука у него дрожит. Он шире расставил ноги и поднял пистолет обеими руками.
Лагерная овчарка выскользнула из кустов, молча промчалась через просеку, взвизгнула и прилегла. Тогда они сквозь ветки, невдалеке за деревьями, разглядели человека в белой рубашке. «О, дурак проклятый!» — не сдержав досады, крикнул человек и злобно дернул собаку за обрывок ремня. Собака с радостной готовностью вскочила, он ударил ее кулаком по голове и свистящим шепотом скомандовал: «Лежать».
Продолжая досадливо ворчать, он проворно поднял с земли и встряхнул черный эсэсовский мундир, аккуратно расправил складки рукава, снял фуражку и портупею и все это бережно уложил на траву. Фуражку и портупею сверху. Потом из бумажного свертка вытащил штатское пальто, торопливо натянул его в рукава и туго затянул пояс. Надел и поправил на голове мягкую шляпу. Он очень торопился, но все время потихоньку ругал собаку, а она виновато припадала и прижималась мордой к земле.
Потом коротко и повелительно подал ей команду. Собака вскочила и побежала туда, куда он показал ей рукой, но что-то не поняла и вернулась. Это повторилось еще раз — собака послушно бросалась бежать, но, как только замечала, что он от нее уходит, виновато, но упрямо возвращалась к его ногам.
И тут она вдруг учуяла людей, почуяла тот лагерный запах, который она безошибочно узнавала, запах людей, которых ненавидела, на которых ее натаскали как на крупную беззащитную дичь. Она сейчас же глухо рыкнула, рыскнула вправо, влево и метнулась к хозяину, позвала его за собой, но хозяин почему-то не побежал, как всегда, за ней следом, помогая ловить эту их общую дичь, а, ухватив за ошейник, удержал на месте. Она с горящими глазами, уже заранее глубоко и быстро, с жадным всхрипом дышала, предчувствуя погоню и удачу — она ведь чуяла: дичь совсем близко; хозяин притянул ее к себе, приставил ей к затылку пистолет и выстрелил. Собака медленно повалилась на бок. Ноги ее побежали, цепляясь за воздух. Она еще дернулась мордой, попыталась обернуться взглянуть на хозяина. Может быть, чтоб что-то понять.
Хозяин спрятал в карман пальто пистолет, быстро огляделся кругом, все было тихо, и он опустился на колено, с чувством проговорил:
— Бедный ты мой, глупый парень… — присел на корточки и погладил собаку по спине там, где нельзя было испачкать руку в крови.
Он повторил еще раз про глупого парня, на этот раз совсем плаксивым голосом; наверное, ему было жаль собаку. Или себя. Или то золотое время, какое они провели вместе с собакой, охраняя лагеря и вылавливая беглецов-заключенных.
Потом он быстро встал, отряхнул землю с испачканного колена, приостановился, с размаху поддал ногой свой аккуратно сложенный под кустом мундир, накрытый фуражкой, и скрылся в кустах.
— Не надо! — сердито сказал Удо и дотронулся до руки русского, державшего пистолет. — Нельзя! Слышишь! Нам ничего нельзя. Нам только колокол!
Русский, вздрогнув, нехотя отвел ствол, нацеленный в спину убегавшего, и покорно повторил:
— Я, я, ферштее… Глоке… Алярм глоке…
Ворота обведенного каменной стеной монастыря были наглухо заперты. Старинные дубовые ворота, прошитые частыми рядами толстых гвоздей с широкими медными шляпками. Меди на них было почти столько же, сколько дерева. Такие и гранатой не подорвешь.
Они пошли вдоль стены и добрались до запертой калитки. Сквозь ее старинную могучую кованую решетку можно было только поглядеть на просторный двор, вымощенный брусчаткой, и подножие башни колокольни.
Охваченные слабостью полной безнадежности, они тащились вдоль бесконечной стены, похожей на тюремную. Только они-то были снаружи, и попасть внутрь было еще труднее, чем если бы они пытались оттуда бежать.