— Вот именно. Точно. Вы понятливая. Меня тоже… Он про меня вам говорил?
— Не очень-то. Что-то мельком.
— Ругал? Нет? Значит, презирал… Вы эту историю знаете, как по горам колокола трезвонили чуть не всю ночь… А может, и всю. Там замолчал, дальше подхватят! Читали! В книжечке описано.
— Читала, что в книжечке.
— И давно читали?
— Нет, недавно. Он мне прежде не говорил ничего.
— Вот видите, до чего несчастный характер у человека. Не говорил даже, а?.. Я так и уверен был! А ведь он на колокольне безусловно был.
— Откуда вам знать. Вас-то там не было.
— Именно на колокольне? Не было. Но у меня уверенность. И вот говорю, чтоб вы это знали. Был он там.
— Да. Знаю.
— Все-таки сказал?.. И то спасибо. Вот и я вам сказал. Он, по своему отчаянному характеру, меня не желал… как бы выразиться… оправдать. В душе, конечно. Это из области исключительно внутренних чувств. А спросите: мог я его выручить? Нет, не мог. Я только на себя навлечь мог. Я-то что мог отвечать: видел я его? Нет, не видел. Уверен, что они ушли из колонны на колокольню, звонить?.. Уверен, а доказать не могу, — значит, мне приходится отвечать: не могу знать. И это правда. Хотя в душе я уверен был, а меня не про душу спрашивают, а где я находился и что фактически своими глазами видел!.. Да и дело-то уж настолько прошлое… Жизнь-то, она течет, а? С большим шумом течет, и все заглушается, что там позади осталось… К чему это я?.. Ага, и вдруг при мне нечаянно говорят, а я слышу: Калганов. Батюшки мои! Как, Калганов жив? И с того дня во мне вспыхнула надежда… переиграть… прошлое мое, и повадился я к вам ходить!
Надеялся я ему доказать, что он неправ. Так? А я прав. И я прав, это точно. Тогда почему я так добиваюсь себя оправдать и за что я обязан его помнить? Не обязан. Это точно. Так? А помню. И вот с вами на кухне затеваю беседу не к месту. Можете вообразить, что я человек сильной, чувствительной нежности? Нет, не воображаете?.. И правильно. Все идет согласно установленному порядку, и нечего хрюкать.
Вы, однако, со своим отцом все-таки сумели как-то подружиться, а у меня этого не предвидится… Нет, и ни в коем случае. Мои детки уверены, что, за исключением занимаемой мною должности, я существую исключительно для повышения ихнего уровня материального благосостояния. На что же я им еще? А дальше? А у них малюточки, лепетунчики в настоящий момент тоже подросли и вытянулись дылды девки… и дылдам подавай всего того же, только вдвое. Ладно, не возражаю, ладно, но неужто все так же просто, подобно как в «Клубе из жизни животных», какой-нибудь морской перликан толстоносый — втыкает птенцам в глотку рыбок-лягушек на корм, учит в воду шлепаться, а зачем это он делает, ему самому совершенно неизвестно… Ну извините, это совсем не к месту, это у меня вырывается. Не к месту, нет, не к месту…
Хохлов встал, как будто с удивлением огляделся: куда это его занесло — и крепко растер себе широкими, толстыми ладонями лицо.
— Больше никого у меня в жизни не осталось… в живых… Он последний был. Как родного похоронил. Не поверите? Самому не верится.
Он постоял в дверях, собираясь уйти, раза два обернулся, точно хотел что-то сказать, но только закряхтел со стоном и, как бы махнув рукой, вышел.
Квартира номер двести семьдесят четыре, бывшая в течение трех дней центром внимания для жильцов всего подъезда дома номер сто двенадцать Б, снова стала тем, чем была до происшедшего в ней события: одной из тысяч квартир в сотне многоквартирных корпусов.
Жена Алексея Алексеевича, ночевавшая во время его болезни на диване в столовой, переехала обратно в опустевшую спальню и потихоньку плакала там по ночам. Нина, тоже потихоньку от матери, плакала в своей комнате. Вместе они почему-то никогда не плакали, точно в доме было два разных горя — у каждой свое. И каждая была уверена, что настоящее горе только у нее.
В столовую никто из них не заглядывал: она стала как бы нейтральной зоной. Обедали и чай пили на кухне.
Об умершем они никогда не разговаривали. Вероятно, каждая считала все, что его касалось, своим делом. И никого не желала туда пускать.
— Надо заплатить за телефон, за электричество, — сказала мать, приподнимая крышку кастрюли и как-то недоуменно заглядывая внутрь. Кастрюля стала непомерно велика, чтоб готовить всего на двоих.
— Ладно, схожу.
— Квитанция и деньги в маленьком ящичке.
Нина встала и, слегка волоча ноги в ночных туфлях, прошлепала в спальню. Слышно было, как она отодвигала ящичек, затем наступила долгая пауза, тишина, потом с треском ящичек был захлопнут, и Нина вернулась в кухню медленной, но твердой походкой.
— Что это значит? Откуда эти деньги?
— Какие деньги? Где? Я же тебе сказала!
— Где-где! В твоем ящике. Откуда столько денег?
— Украла. Банк ограбила. Тебе что за дело?.. Еще допрашивать! Подумайте!
— Откуда взялись эти деньги? — бесстрастным голосом настойчивого следователя повторила Нина, и мать это тотчас уловила.
— Следователь явился! Не лазай по чужим ящикам. Прокурор!
— Ты сама сказала…
— Я сказала: заплати за электричество. А не копаться носом.
— Они сверху лежат. Я машинально… Противно… Ты у Хохлова взяла! Говори!
— Хоть у Петухова!.. Я не себе взяла. Можешь идти книжки свои читать, я сама заплачу.
— Как ты смела! Это позорно… У какого-то Хохлова, тебе не стыдно!..
Пытаясь сохранить невозмутимое спокойствие, мать схватилась без надобности за крышку кастрюли, но вдруг с сердцем отшвырнула ее на плиту. Крышка свалилась, загремела и колесом покатилась по полу, оставляя за собой мокрый след по шашечным квадратикам.
— Тебе, моя милая, обидно!.. Такой уж он нехороший — гадкий дядя Хохлов! А ты, доченька, у нас горденькая! Прямо бы ему в рожу эти деньги, двести семьдесят пять рублей, так и швырнула!
— Уж не приняла бы с поклоном! Вообще в руки бы не взяла.
— Кланялся-то мне он, а не я ему, все равно спасибо тебе за поучение! Я ему деньги швырну, и моя гордость во мне павлиний хвост распустит, а старушонка Маргарита пускай помучается остаток дней!.. Недолго ведь: может, месяц, может, поменьше.
— Все еще старушонка на уме у тебя! На что ей деньги, да еще такие, выдумываешь ты себе от… от пустоты жизни… Ну ладно, извини, это я зря и глупо… Не мое дело.
Мать усмехнулась. Странной была усмешка: ни злая, ни примиренная.
Она нагнулась, подняла с полу крышку, подставила ее под струю из крана и потом спокойно снова прикрыла ею кастрюлю.
Нина с внезапной зоркостью проследила за ее движением. Крышка легла не звякнув, в движении руки было что-то успокаивающее, мягкое. Как будто она кастрюлю успокаивала и успокоила. И еще вокруг крышки провела кончиками пальцев, тоже ласковым, округлым движением.
— У моей этой… окаянненькой — ее родственница подглядела, да и ухитрилась-таки стащить триста рублей. И тут же ходить к ней перестала. А это у нее давным-давно на похороны, заветные, были отложены. Пожалуй, там трехсот-то и не было, но уж она так вообразила и верит, клянется, корчится, ревет, мечется, вскакивать порывается… Все на свете позабыла, а вот только подай триста рублей, ее мечту, что ее хоронить будут торжественно и прилично. У всякого свои мечты.
— Сумасшедшая.
— Не сказала бы…
— Что ж ты сделать можешь?
— Поеду, покажу, уверю, вот, мол, это я для верности у себя спрятала.
— А она поверит?