Мать подвинулась молча, и они, лежа на спине рядом, на так недавно опустевшем диване, смотрели в потолок и думали обе об одном и том же.
— Когда ты его полюбила?
— Откуда мне знать. Сразу.
— А на балконе?
— Он тебе говорил?.. Он тебе все говорил? Что?
— Все, все, все. Как ты его любила и он, он тебя!
— Он говорил тебе это? Ей-богу, правда? Мне он так давно не говорил.
— И ты ведь тоже. Все мы немножко идиоты. А я еще и дура. И самоуверенная, скрытная стерва. Я тебе до сих пор ничего не сказала!
Не слушая слов, только чувствуя безмерно разрастающуюся горькую радость, оживая сердцем, мать облегченно повторила:
— Он, значит, говорил!.. Господи!.. Он тебе все рассказывал, а я же с ума сходила… а ему, значит, хотелось… чтоб ты знала? Да?..
— Да, да, да, и я обещала ему вот поцеловать тебе руки, привести тебя к нему… не успела. Тебя не было, но ведь это ничего не значит, мама! Он знал, он слышал все, что я ему обещала… — Она обеими руками схватила руку матери и, прижимая ее к мокрым губам, горячо, торопливо и жадно поцеловала. — Так и будет, мама, теперь будет, да? Мы с тобой! Да? Мы с тобой!
— Да. Ну да, да…
— И каждый вечер в час назначенный…
— Ой, только этого… не надо сейчас этого, я не могу… Где же мы прежде-то были с тобой, девочка моя… где же мы раньше-то были? Где?