Купол оранжереи штриховали капли дождя, внутри горели несколько расставленных среди кактусов свечей. Их пламя отражалось на стекле в промежутках между иглами и лопатками растений, еще больше оттеняя мокрую тьму снаружи. По рельефу Иводзимы бегали тени. Лорел, бездельничая, валялась на кушетке; девушка не спала, но либо выпила лишнего, либо просто устала, — голова ее почти касалась черно-синего острия листа агавы, в то время как мысли блуждали далеко-далеко. Вроблески и женщина с неподходящим именем Женевьева сидели друг против друга в плетеных креслах. Хозяин наполнил два бокала вина. Женевьева держала свой обеими ладонями, словно тот мог упорхнуть.
— Как ты себя чувствуешь? — заботливо — или пытаясь выглядеть заботливо — спросил Вроблески.
Женщина несколько раз моргнула и, не глядя на собеседника, без выражения ответила:
— Нормально.
— Я рад, что ты согласилась приехать.
Если фраза и показалась ей странной — разве у нее был выбор? — то она не подала виду. Возможно, ее ничего больше не удивляло.
— Не жизнь, а сплошной кошмар, верно?
Женевьева повела плечами: какая, мол, разница?
— Я не напрашивалась на встречу.
— Что правда, то правда, — согласился Вроблески. — Кстати, во что это ты закутана?
— В занавес, — ответила она. Похоже, она посчитала это объяснение достаточным или попросту не захотела вдаваться в детали.
— И ты под ним голая?
— Под одеждой мы все голые.
— Очень глубокая мысль, — тихо произнес Вроблески. — Покажи.
Женщина помедлила ровно настолько, чтобы отпить еще глоток и поставить бокал на пол, и плавно, величественно поднялась, позволив бархатному занавесу — если это был действительно занавес — опуститься сзади на кресло. Полностью обнаженная, она потянулась, ища опоры, кончиками грязных пальцев к краю рельефной карты, но Вроблески подал воспрещающий знак. Тогда женщина отступила на шаг и искоса взглянула на собственное молочно-бледное отражение в стекле оранжереи, затем с невозмутимым спокойствием перевела взгляд на Вроблески.
— Я хочу, чтобы ты повернулась ко мне задом, — сказал он.
— Как угодно.
Женщина выполнила указание, словно позировала на уроке рисования. Вроблески поднялся и подошел к ней почти вплотную. От тела исходило тяжелое амбре — запах лука и застоявшегося пота, но хозяин дома не обратил на него внимания. Он пристально всмотрелся в татуировку на спине женщины.
— Когда ты ее сделала?
— Не я сделала, а мне.
— Кто?
— Не знаю. Я не видела его лица. Кто угодно мог быть. Даже ты.
Вроблески никак не отреагировал на колкость.
— Меня привязали, — продолжала Женевьева, — к металлическому столу. Где — не знаю. В каком-то подвале. А может, и нет. Где именно это случилось — неважно, так ведь?
— И с тех пор ты живешь на улице?
— Я всегда жила на улице.
— Тебе известен смысл этой татуировки?
— Смысл? Что ты имеешь в виду?
— Да ты, я погляжу, философ. Я имею в виду, что эта татуировка — карта, верно?
— Ты хорошо соображаешь. Я долго думала, прежде чем дошла своим умом.
— Тебя не интересует, карта чего именно?
— Раньше интересовало. Потом я перестала о ней думать. Что бы там ни было на карте, я туда не хочу.
— Как знать… Возможно, ты там уже побывала, — заметил Вроблески, продолжая внимательно рассматривать тату, щурясь от недостатка света, как путешественник, завороженный надписью на стене заморской пещеры. Он сделал еще шаг и протянул руку, как бы желая дотронуться до женщины, но кончики его пальцев замерли в нескольких сантиметрах от поверхности кожи, словно опасаясь ожога.
— Ты не собиралась ее свести?
— Такая операция мне не по карману.
— Или могла бы нанести поверх нее другую татуировку, что-нибудь посимпатичнее. В японском стиле, например.
— Могла бы? Я?
— Конечно, если ты не считаешь, что уже поздно.
Женевьева восприняла последние слова как угрозу.
— Что ты намерен со мной сделать?
Вроблески посмотрел на жертву с некоторой симпатией. Вопрос был задан по существу.
— Не знаю, — искренне произнес он. — Пока не решил.
— А какие есть варианты?
— Этого я тоже пока не решил.
— Хочу еще вина, — сказала Женевьева.
Вроблески наполнил ее бокал.
— Послушай, тебе придется пожить у меня некоторое время. Здесь тебя не обидят. Пока я не определюсь, какой вариант лучше.
— Лучше для кого?
— А ты сама как думаешь, Женевьева?
Та оглянулась на Лорел. Девушка на тахте ответила приветливой улыбкой.
— Решил завести гарем? — спросила Женевьева.
— Нет. Ничего подобного.
— Фрик-шоу?
— Мы все немножко фрики, разве не так?
Неожиданно в оранжерею вошел Аким, остановился рядом с Женевьевой, держа в руках черный шелковый халат — длинный, просторный, с вышитыми лиловыми и красными маками, — и ласково набросил его женщине на плечи, похлопав ее по боку с интересом, несколько выходящим за рамки формальных обязанностей.
— Теперь о тебе позаботится Аким, — сказал Вроблески. — Аким умеет заботиться.