Думаю, вы поймете меня лучше, когда я расскажу вам… Это случилось много лет назад, но я помню все до последней детали… Кроме того, Саломон обещал сказать, как он нашел эту бумагу и этот снимок, так что я… Будет правильно, если я просвещу вас относительно их происхождения…
Он вновь поднес к губам рюмку, словно надеясь почерпнуть в ней силы для продолжения. И когда он заговорил, перед ними снова был тот профессор, которого оба хорошо знали, — с удивительным прозрачным низким голосом.
— Мне было девять или десять лет, и я жил в том самом городе, в котором родился, в Рокедале… О нем, помнится, я уже рассказывал: о его легендах, его тайнах, его безбрежном море… Но то, о чем я буду говорить, имеет отношение не к Рокедалю, хотя произошло именно там, а к моему деду по материнской линии, Алехандро Герину… Мой дед Алехандро был столяром; он овдовел, когда родилась моя мать, и, быть может, именно эта трагедия пробудила в нем внезапное желание заняться тем, что ему действительно нравилось, то есть поэзией. Те, кто его знал, утверждали, что стихи были у него в крови и струились по венам. Даже Мануэль Герин, нынешний рокедальский поэт, сын одного из племянников моего деда, уверяет, что унаследовал свою профессию от дяди Алехандро…
Эта страсть подтолкнула деда сделать то, что в то время считалось почти немыслимым: он уехал из городка, предоставив свою новорожденную дочь заботам одной из сестер, которая была бездетной и поэтому с радостью взяла младенца. Из его редких писем стало известно, что обосновался он в Мадриде, а также о том, что, как только ему удавалось заработать своим ремеслом какие-никакие деньги, он пытался публиковать свои стихи. Потом, неутомимый странник, он собрал пожитки и отправился в Париж. Но тут разразилась война, и известия от него приходить перестали. Прошли годы, Франция была под оккупантами, и все в Рокедале стали думать, что мой дед умер или, что тоже возможно, сидит в тюрьме. Когда война закончилась, они уверились в том, что никогда больше о нем не услышат. И вот тут-то случилось нечто еще более невообразимое, чем его отъезд: он вернулся. — Сесар сделал паузу и провел указательным пальцем по поверхности снимка, словно был слеп и намеревался прочитать рельефные слова. — Вам должно быть понятно то удивление, с которым его встретили. Многие люди уезжали, многие оставались, но из тех, кто уехал, в послевоенную Испанию не возвращался почти никто. Дедушка Алехандро был исключением. В один прекрасный день его увидели сходящим с поезда с чемоданом в руке, точно так же как его видели входящим в вагон другого поезда несколько лет назад. Поводом для приезда стала свадьба его дочери. Излишне говорить, что весть о его возвращении никого не обрадовала. Все думали, что он будет противиться этому браку, но он удивил всех еще раз, потому что единственное, чего он желал, по его собственным словам, так это осесть в Рокедале и прожить здесь на покое до конца своих дней. Кроме того — немаловажная деталь! — он привез деньги. Часть из них он подарил дочери, другую — сестре, которая ее воспитала, а немного денег оставил себе, чтобы открыть на них маленькую столярную мастерскую. Он обещал, что никого не побеспокоит, и сдержал свое слово. Люди его приняли. Поняли, что зла он никому же желает, что пришел с миром. Странными казались только две вещи: он абсолютно не желал, даже если к слову приходилось, говорить о своей жизни в Париже, а еще он не говорил о поэзии. «Я не поэт, — утверждал он. — И никогда поэтом не был. Столяр я». — И, говоря это, смотрел на собеседника так, что у того пропадало всякое желание еще раз спросить об этом.
Прошли годы, родился я и рос, восхищенный историей моего деда Алехандро, «парижанина». У меня вошло в привычку проводить дни в его мастерской на окраине городка, и дед, вообще-то упрямый, в конце концов меня принял. У меня были определенные литературные амбиции, ему я говорил, что хочу сделать то же, что сделал он: уехать из Рокедаля, чтобы стать писателем. Я показывал ему мои стихи, но он никогда их не читал. Просто он допускал меня в свое одиночество. Он называл меня Гури, был со мной всегда приветлив, нахваливал мои глаза, мою фигуру. Кончилось все тем, что нас связала крепкая дружба, и благодаря ей я смог понять то, чего не знали остальные: мой дед вовсе не пресытился «жизнью богемы» и не пережил горькое разочарование от неожиданного поворота ветреной фортуны, которое заставило его вернуться. На самом деле мой дед жил в постоянном страхе. Этот страх был старым, витающим в воздухе, как зараза. Дед пристрастился к выпивке, привык к молчанию, к мельком бросаемым взглядам… Как будто он ждал, что вот-вот что-то случится, и одновременно этого боялся…
Мне было, как я вам уже сказал, лет девять-десять, когда все произошло. Это случилось летом, я был на каникулах, что позволяло мне видеть деда чаще, чем обычно. В то утро я отправился в его мастерскую, как почти в любой другой день, и…
Его удивило, что дверь была закрыта.
Хотя заказчиков у старика не было (порой целыми днями никто не наведывался), дверь по утрам он никогда не закрывал, даже в праздники. Мальчик испугался, что дедушка заболел. Постучал костяшками пальцев в дверь и подождал. Потом принялся барабанить в оконное стекло.
— Дедушка?!
Внутри кто-то завозился, что немного успокоило мальчика. Может, старик просто заснул? В последнее время он много пил и неохотно покидал постель. С другой стороны, погода в тот день не очень располагала к прогулкам. Небо было серым, а жара удушающей. Ветер нес из Африки жар Сахары, который едва смягчался морем, и горы, ощетинившись кустами ладана, мерцали вдалеке. Два гелиотропа, которые дед посадил в горшок, казались такими же растревоженными, как и день. «Наверное, будет гроза, — подумал мальчик, — один из тех летних ливней, которыми изливаются дырявые тучи». Его такая перспектива вполне устраивала: если пройдет дождь, то вечером будет здорово спуститься на пляж. Море под струями дождя всегда отличалось какой-то зловещей красой, на пирсе ошалело кричали чайки. Кроме того, его приятели непременно воспользуются безлюдьем, чтобы пострелять в черных уток самодельными, но очень острыми грабовыми дротиками. Может, и дед захочет составить им всем компанию.
— Гури? Это ты?
Дверь открылась, и в тот же момент улыбка исчезла с лица мальчика. Бледный, потный, как свеча, тающая безо всякого пламени, старик смотрел на него расширившимися глазами. По накалу его слов мальчик понял, что дед пьян.
— Входи же, Гури, давай.
— Что с тобой, дедушка?
— Входи!
Старик закрыл дверь и прошел внутрь. Они оказались в мире, где пахло стружкой, в мире, населенном страшными на вид инструментами, ароматным и молчаливым деревом. Мир мебели без отделки, без лица: предметы эти походили на еще не родившихся младенцев. В дальнем конце мастерской располагалась дедова спальня, его «скит отшельника», как он ее называл. Комната была в равных долях заставлена винными бутылками, банками с лаком и креозотом. От графина шел резкий запах алкоголя, а грязный стакан свидетельствовал о том, что хозяин, по-видимому, пил с прошлого вечера.
Старик ходил из угла в угол, неторопливо, осторожно выглядывая в окна и проверяя, хорошо ли закрыты двери. Потом он наклонился и поднял мальчишку на руки:
— Гури, окажи мне одну услугу, важную услугу… Я хочу, чтобы ты выяснил сегодня же, прямо сейчас, где остановилась женщина, которая вчера вечером приехала в город… Слушай меня, не перебивай… Я хочу узнать ее имя и откуда она приехала… Она очень молода и очень красива, так что все ее наверняка заметили. Гури, не подведи меня… Хороший мой, не подведи…
— Женщина, да, дедушка?
— Да, молодая, высокая и очень красивая. Она приехала вчера вечером. Хочу, чтобы ты мне сказал, откуда она приехала… И… Обожди, не убегай пока что!.. Самое-то важное. Вернее говоря, две самые важные вещи: проверь, носит ли она кулон на груди, ну, знаешь, такое золотое украшение… Если да, то поспрашивай, какой оно формы. Но, ради всего святого, если ты на нее наткнешься — слушай внимательно! — если ты ее вдруг увидишь… Послушай меня, Гури, мальчик мой… Не разговаривай с ней, не подходи к ней, даже если она будет звать… Даже если позовет! Ты меня понял?..
— Дедушка, пусти, ты делаешь мне больно…
— Ты меня понял?
— Да, дедушка.
— А теперь беги и возвращайся как можно скорее.
Мальчик был совершенно не против того, чтобы выполнить первую часть этого распоряжения. Он просто сгорал от желания уйти оттуда. То, как дед вел себя, наводило на него ужас. Он не знал, что такое творилось со стариком, но стоило ему заглянуть деду в глаза, как по спине бежали мурашки.
Вернулся он спустя два часа. На этот раз дверь в мастерскую была открыта. Голос старика, доносящийся откуда-то из глубины, пригласил его войти. Деда он нашел сидящим в плетеном кресле-качалке.
— Никого, дедушка.
— Что-что?
— Я хочу сказать, что нет никого, кто приезжал в город — ни вчера, ни за всю неделю.
— Ты уверен?
— Совершенно уверен. Я спрашивал в пансионе, в гостинице… Сбегал в бар «Ла Троча». Там всегда обо всем знают. И мне сказали, что никто не приезжал. Никто.
Он не захотел прибавить то, что слышал практически от каждого, с кем поговорил, и в чем и сам был убежден: что его деду не стоит так много пить. Он не смог бы сказать это старику. Он до безумия любил этого человека с седой бородкой, медленно расползающейся по голове благородной лысиной и глазами, которые в лучшие свои моменты напоминали распахнутые окна в тот мир, который мальчик так хотел познать.
Он думал, что дед обрадуется, услышав новости, но увидел, что это не так: казалось, дед расстроился еще сильнее, чем раньше. Но вдруг выражение его лица изменилось. Он улыбнулся и подмигнул внуку:
— Мне очень неудобно просить тебя еще об одном. Но если тебя это не устроит, просто скажи мне, и лады, идет?
— Идет, деда.
— Ты у меня парень что надо, замечательный парень. Так вот, мне хотелось бы, чтобы… чтобы ты попросил у родителей разрешения прийти ко мне сегодня вечером. Поиграем в карты или во что-нибудь другое, во что захочешь… Потом, если тебе не нужно будет бежать домой, я уступлю тебе кровать, а сам буду спать на диване… И я тебя не побеспокою, обещаю…
— Но, деда…
— Да, я понимаю, что предложение скучновато для тебя, но…
— Скучновато, говоришь?.. Да оно здоровское! Побегу отпрашиваться у мамы!
Никакой проблемы с мамой не было, и он заранее был уверен в таком исходе. В семье, как и вообще в Рокедале, все в конце концов сошлись во мнении, что старик совершенно безобиден. Правда, мать ничего не хотела знать об этом живущем на окраине столяре, от которого она получила только улыбку, поцелуй и приличную сумму денег, но она не мешала сыну частенько к нему забегать.
Тем не менее, когда пришел назначенный час, случилось нечто, что едва не порушило все планы. Сгусток горячего воздуха, собравшийся в небе, разрядился над морем и протащил тучи песка и пыли по улицам городка. Мальчик догадался выйти из дома пораньше, чтобы родителям не взбрело в голову не отпустить его в непогоду. Но, несмотря на эту предусмотрительность, к мастерской он подошел уже под проливным дождем. Что-то напоминавшее огонек светлячка под стеклянным колпаком плавало в окне. Старик впустил его внутрь.
— Да ты совсем промок, малыш. Заходи и сушись.
Первым, что привлекло его внимание, был изменившийся голос деда. Он уже не дрожал, в нем не было страха, но и других эмоций не было. Изо рта по-прежнему пахло алкоголем, но не больше, чем утром. И движения его были четкими, резкими, уверенными. Из всего этого мальчик сделал вывод, что старик трезв как стеклышко. И только потом, спустя много лет, он пришел к выводу, что ошибался. Но в тот далекий день ребенок еще не знал, что есть такая степень опьянения, что начинается уже за пределами дрожи, заикания и шутовского вида, — это абсолютное опьянение, которое сродни сумасшествию и умеет прятаться в глубине взгляда.
Старик прошел через всю мастерскую, не покачнувшись, добрался до своего «скита», освещенного парой свечей, вставленных в пустые бутылки, и, почти не сгибая коленей, уселся в свое плетеное кресло-качалку.
— Сними рубашку и повесь ее сушиться. У меня есть немного сыра, если хочешь заморить червячка.
— Я только что поужинал, деда.
Какое-то время они смотрели друг на друга в полной тишине, только дождь шумел за окном, и тут мальчик заметил, каким бледным было лицо деда. Как будто за то время, что они не виделись, вся кровь из его головы вытекла через какое-то отверстие.
Наконец дед снова заговорил:
— Я очень благодарен тебе за то, что ты пришел… Мне хотелось поговорить с тобой, кое-что тебе рассказать… Рассказать правду… — Дед чуть склонился над внуком и улыбнулся. — Честно говоря, я хочу рассказать тебе все. — Он замолчал, но улыбка никуда не делась: она казалась инкрустированной в его лицо, как та отделка, которой он украшал мебель в своей мастерской. — Ты много раз спрашивал меня, продолжаю ли я писать стихи, так?.. Что ж, открою тебе секрет… — Он протянул руку к книжным полкам и вытащил тетрадку с изрядно помятой обложкой. — Здесь то, что я никогда никому не показывал. На этих страницах ты найдешь все, что я написал за последнее время… Все.
Мальчик чуть было не улыбнулся в предвкушении, но тут кое-что понял.
Это осознание пришло таким яростным, таким взрослым, почти ощущением пощечины на лице.
Его дед был болен. Серьезно болен. И не то чтобы заболел он как-то внезапно, в это мгновение, нет, это мгновение всего лишь позволило прорваться давней хвори, обитавшей внутри, проложить наконец себе дорогу сквозь его усталые черты, через глаза, похожие на два невосприимчивых к свету омута, и губы, покрытые серебристой пленкой слюны.
Старик замер в своем кресле. Мальчику почудилось, что морщинистое лицо, которое он видел перед собой, было лицом незнакомца, какого-то дряхлого сморчка, полностью слетевшего с катушек, старого козла. «Его дед — старый козел, вот он кто».
— Хотел бы ты прочесть поэму, которую сочинил твой дед, малыш? Поэму, которую он писал на протяжении нескольких лет?.. Ну давай же, не скажешь же ты «нет»! Парень, ты же всегда хотел прочесть поэму твоего знаменитого деда Алехандро!.. Хочешь ее прочесть?.. — И вдруг, между двумя раскатами грома, крик: — Отвечай мне, сукин сын!
Мальчик сказал «да», но его собственные уши не слышали этого ответа.
— Ну так вот она, держи.
Тетрадь не дрожала, однако затряслась, когда ее взяла детская рука.
— Читай ее. Читай мою поэму, пацан.
С трепетной осторожностью мальчик открыл первую страницу. Слов там не было, только рисунок, неумело выполненный цветными карандашами, — желтый цветок. На второй странице — синяя птица. На третьей — женщина, привязанная к спинке кровати, ноги широко раздвинуты, а
дамы
на следующих — человечьи головы с красными петушиными гребешками, растущими из черепа; лицо с белыми глазами; рыжая девочка с отрезанными кистями рук засовывает одну из культей себе в
дамы числом тринадцать
девушка с острыми зубами; черенок метлы до самых веток засунут в чьи-то гениталии
дамы числом тринадцать:
номер один Приглашает
зачеркивания, пятна, открытые рты; покрытое червями лицо; повешенный человек; женщина со вспоротым животом; гадюка, проползающая по глазу младенца
дамы числом тринадцать:
номер один — Приглашает,
номер два — Наблюдает,
— Тебе нравится моя поэма, парень?
Ребенок не отвечает ни слова.
— Нравится тебе моя поэма? — настаивает старик.
— Да.
— Читай дальше. Конец мне особенно удался.
Он пролистывал страницы быстро, в такт ударам собственного сердца. Целый мир безумных цветных картинок бросился ему в лицо. Последняя страница была не тетрадной, вложена отдельно. Она была единственной, на которой было что-то написано. Он узнал почерк деда. Если это и была поэма, то очень странная. Больше всего она походила на список имен.
Дамы числом тринадцать:
Номер один — Приглашает,
Номер два — Наблюдает,
Номер три — Карает,
Номер четыре — Разум отбирает,
Номер пять — Страсть внушает,
Номер шесть — Проклинает…
— Номер семь — Отравляет, — декламировал дед одновременно с читающим ребенком, без запинки, без единой ошибки. — Номер восемь — Заговаривает… Номер девять — Взывает… Номер десять — Приговор исполняет… Номер одиннадцать — Прорицает… Номер двенадцать — Знает. — Он остановился и улыбнулся. — Вот они, дамы. Их тринадцать, их всегда тринадцать, но здесь названы только двенадцать, заметил? Ты можешь упоминать только двенадцать… И никогда, даже во сне, не смей говорить о последней… Худо тебе придется, если сорвется с твоего языка номер тринадцать!.. Ты что, думаешь, я вру?
«Старый козел. Твой дед — старый козел». Он собирался с силами, чтобы ответить, пока взгляд его был прикован к этому лицу, разъятому на части безумием:
— Н-нет…
Старик откинулся на спинку кресла, будто бы ответ его удовлетворил или, по крайней мере, слегка успокоил. Мгновение он ничего не говорил. Буря за окнами ревела, словно огромная толпа.
Затем он вновь заговорил, но шепотом:
— Я познакомился с одной из них в Париже… Вернее, это она пожелала со мной познакомиться. Выбирают тебя всегда они, не ты их. Ее звали Летиция Милано. Естественно, это не было ее настоящим именем, а это — ее внешностью. — Рука извлекла откуда-то измятую фотокарточку и протянула мальчику. — Узнаешь меня?.. Этот снимок был сделан много лет назад, на бретонском пляже. Вот она, Летиция Милано. Я мог бы многое рассказать тебе об этой женщине, но не буду. Скажу тебе только о ее взгляде. Знаешь, что в нем было, малыш?.. То, что ты только что увидел в этой тетрадке. Все это.
Ребенок больше и больше пугался. Он не понимал ничего из того, о чем говорил дед, знал только, что совершил серьезную ошибку, придя этой ночью в его дом. Нечто, внушавшее опасение гораздо более, чем бледность, просвечивало из-под маски лица старика, искажая его черты, заставляя вращаться глазные яблоки, искривляя уголки рта в мимолетные гримасы, пока он говорил.
— Каждая дама может быть различными женщинами, многими женщинами, но мы, те, кто им принадлежит, умеем их узнавать. Они носят на себе знак. Медальон на шее. Видишь его?.. — Он показал на снимок. — Она носила медальон с Акелос, номер одиннадцать, та, что Прорицает… Взгляни на карточку. Какой формы у нее медальон, парень?..
Мальчик не отводил глаз от фото. Почувствовал, как по его голой спине пополз холодок.
— Напоминает… букашку.
— Это паук, — уточнил старик. Он снова выпрямился в кресле, и из его рта вырвался смешок. — Ты вот хочешь стать поэтом, так?.. А разве ты знаешь, что такое поэзия?.. Полагаю, в школе тебе скажут, что суть поэзии состоит в том, чтобы сочинять красивые фразы, которые рифмуются друг с другом… Но много, очень много лет назад жрец укладывал на алтарь младенца, вскрывал, как арбуз, его маленький кругленький животик и, пока вытягивал из него кишки, как длинного, длинного, очень длинного червя, декламировал «красивые» стихи… Настоящая поэзия — это чистый ужас, тебе говорит это твой дедушка…
Внезапно мальчик кое-что понял: плакать в старости — это смотреть так, как в тот момент смотрел на него дед.
— Ты не знаешь… Не знаешь, что именно заставила она меня увидеть… Ты понятия не имеешь, парень… Как тебе это объяснить?.. Есть два уровня. — Он поднял руку к глазам, ладонью вниз; рука не дрожала. — Один, тот, что вверху, — это мир, в котором мы живем. Но существует другой, более глубокий, очень глубокий…
Мальчик следил за траекторией опускающейся руки как зачарованный.
— Слои и слои мрака, подземелье, где стих — это такая тварь с красными глазами, которая… — Вдруг он остановился и повернул голову. — Ты слышал это?..
Он поднялся и заглянул за закрытые ставни. Теперь он казался объятым ужасом. Молния на мгновенье осветила его застывшее лицо.
— Она обещала, что придет за мной!.. Ей нужны мои стихи… Они тебя избирают по какой-то неведомой причине и бросают в твои мозги семена черт знает каких ужасов, чтобы… чтобы ты написал пару строчек!..
И вдруг, изогнувшись, широко открыв рот, он закричал. Его вопли заставили ребенка содрогнуться всем телом.
— Из-за этого я и вернулся!.. Неужели ты думаешь, что мне есть хоть какое-то дело до этой паршивой деревни?.. Но она уже здесь, я видел ее вчера вот из этого самого окна, клянусь тебе!.. Теперь у нее рыжие волосы, а глаза — зимняя ночь… И она хочет моих стихов!.. У меня кровь в жилах стынет при мысли о том, что она может со мной сделать! — И согнулся в приступе рыданий без слез, рыданий, походивших на каучуковую маску, которую кто-то вытягивал из его щек. Вдруг он поднял глаза. — Не-щ-щ-щ-счастный ребенок! — прошипел он. — Говорит, что хочет быть поэтом!.. Какой глупец!..
Мальчику показалось, что старик сейчас бросится на него. Нервы у него не выдержали, он выпустил из рук тетрадь, схватил свою рубашку и бросился бежать. Пока он бежал из мастерской посреди ночи и сквозь ливень, ему снова послышался голос деда. И он никогда не забудет свое ощущение в тот момент: как будто бы беседа продолжалась, как будто он не убегал или не он был тем, к кому обращался старик, без конца повторяя одно и то же:
— Прости меня… Умоляю тебя, прости меня… Прости меня…
— На следующий день мастерская не открылась. И через день тоже. И еще день спустя. Через четыре дня зеленые и огромные, как гребни спящих динозавров, волны вынесли на берег его тело. Мои родители скрыли от меня подробности, лишь сообщили, что он погиб. Но один мой приятель, которому случилось быть на пляже, когда вытаскивали тело, рассказал обо всем, что с ним сделали рыбы: о цвете его языка и его крови, о том, что море лишило его лица и мужского достоинства. Мне еще долго снилось это тело. Потом я его забыл. Люди говорили, что в ту грозовую ночь мой дед напился, отправился на волнорез и бросился в море. Но мне не были нужны ни судьи, ни жандармы, чтобы быть вполне уверенным в том, что он мог это сделать. Позже, когда нам передали его вещи, я нашел среди них тетрадь, но ни фотокарточки, ни листка с перечнем дам там не было. Я предположил, что он бросился в море вместе с ними. А теперь ты, Саломон, явился, словно море, и вернул их мне… Надеюсь, ты нам поведаешь, где ты их нашел…
— Это абсурд, — изрекла Сусана.
Она вернулась с пакетом и бумагой для самокруток, но никто не принял ее приглашения. Тогда она сняла кофту, уселась на ковре, вытянула ноги и свернула сигаретку с марихуаной для себя одной. Закурила в тишине, оперев голову на кресло, глаза в потолок. До темноты оставалось немного. Дождь прекратился, но тучи клубились на горизонте поверх парка Ретиро.
— Это полный абсурд. Конечно же, есть рациональное объяснение того, что случилось с Саломоном…
Рульфо был приятен этот глас трезвого рассудка. Час назад, когда он слушал историю Сесара, он уже готов был отпустить тормоза; но, рассказывая о собственных приключениях (которые, по мере того как шло время, казались ему все более и более невероятными), поверил в то, что мир окончательно и непоправимо обезумел. Как могло так случиться, что оба события, разделенные сроком почти в полвека, соотносились друг с другом? То, что Сесар упомянул медальон в форме паука и имя Акелос, заставило его содрогнуться, но не меньшее впечатление произвел тот факт, что он нашел фото и листок деда Сесара в том, чужом доме. Что означают эти совпадения? И он был благодарен Сусане, выступившей в защиту здравого смысла, хотя и был убежден, что она и сама не верила в то, что говорила.
— Ну пожалуйста… Неужто вы всерьез думаете, что некая Лидия Гаретти через сновидения установила связь с Саломоном и этой другой девушкой? И что Летиция Милано и Лидия Гаретти имеют отношение к некой Акелос? Интригует, ничего не скажешь, но абсурд. Конечно, снимок и листок были в доме, ну и что из того? Может, Летиция ее родственница. Кроме того, Сесар, как ты можешь быть уверен в том, что этот листок — тот самый, что показывал тебе дед? С тех пор прошло столько времени…
— Есть вещи, которые не забываются никогда.
— И никогда не упоминаются, по всей видимости. Ты никогда об этом не рассказывал. — Во время последней реплики Сусана повернула голову к Сесару.
— Да я не придавал этому значения. И всегда полагал, что мой дед просто сошел с ума… до тех пор, пока не услышал сегодня историю Саломона.
— История Саломона может иметь множество объяснений, так же как и твоя.
— В твоих словах я не сомневаюсь.
— Я тоже. В чем у меня есть сомнения, так это в твоей интерпретации. — Она обернулась к Рульфо и улыбнулась. — Извини, но должен же хоть кто-то сказать нечто разумное в этот вечерний час, как ты полагаешь?
— Безусловно, — согласился Рульфо.
— Я верю, что тебе снились эти сны и что ты нашел в том доме все, что, по твоим словам, ты нашел, но, во-первых, девушка, которая была с тобой…
— Ракель.
— Именно. Не могла ли она что-то скрыть? Может, она сейчас сидит и потешается над твоей наивностью.
— Не думаю. — Рульфо постарался не выдать свое раздражение, вызванное этим ее предположением. В его намерения не входило слишком распространяться относительно Ракели, он ограничился тем, что представил ее в качестве «свидетеля». — Она выглядела такой же ошарашенной, как и я. Ей снилось то же самое, и пришла она туда по той же причине.
— И вы оба вдруг оказались там одной и той же ночью, и, как по мановению волшебной палочки, дом открывается для вашего визита?.. Да ладно, Саломон, ну ты чего!.. — Она затянулась сигаретой и куснула ноготь. — Все это было… нагромождением случайностей, которые ты интерпретировал на свой манер… — И она изобразила свою фирменную заговорщическую улыбку. — Я тебя знаю, в том числе и то, что ты всегда был романтиком. Ты всегда мечтал, чтобы с тобой когда-нибудь приключилось нечто, подобное этой истории, разве не так?..
«Странные истории, странные вещи», — подумалось Рульфо. Те, что так не нравятся Бальестеросу. Но тут Сусана была не права: ему они тоже не нравились.
— Но Сесар-то вовсе не романтик, — возразил он. — И именно он подтвердил мою историю. На самом деле я пришел к тебе, Сесар, потому что, кажется, что-то припомнил… Не упоминал ли ты однажды о дамах?..
Сауседа с таинственным видом кивнул:
— Верно, и именно здесь находится другая сторона этого любопытного вопроса, о которой вы пока не знаете. Напряги-ка память: конференция, посвященная Гонгоре[20], пять лет назад, здесь, в Мадриде… Отовсюду съехалось много народу…
— Теперь вспомнил: обед с тем австрийским профессором…
— Герберт Раушен. Интереснейшим типом он оказался, этот Раушен. На обеде мы сидели за столом как раз друг против друга, и он принялся говорить мне о поэтическом вдохновении. Его теория показалась мне привлекательной. Он полагал, как и греки, что поэт «одержим», то есть охвачен некой внешней силой. Конечно, он имел в виду не дьявола, а «внешние влияния». И тут в один прекрасный момент он меня спрашивает, не знаком ли я с легендой о тринадцати дамах. Для меня это было чем-то вроде дежавю: я моментально вспомнил ту ночь с моим дедом в мастерской и был… Ну, сказать, что я был ошеломлен, будет недостаточно. Я подтвердил, что кое-что об этом слышал. Ты ведь сидел рядом, Саломон, и ты спросил, что это за легенда…
— И никто из вас мне не ответил.
— И правда. Раушен сменил тему, а я был так растерян, что не знал, что сказать. Но я никогда не рассказывал тебе о том, что было дальше. После обеда он пригласил меня прогуляться. Я согласился, заинтригованный, ожидая великих открытий и разоблачений. Однако начало нашей беседы меня, скорее, разочаровало: он говорил о том, как хорошо он себя чувствует в Испании, о своем желании поселиться здесь (он жил в Берлине), об испанских коллегах, своих знакомых… В общем, ходил вокруг да около, касался различных тем, как будто не решался резко спланировать как раз на ту, которая, я уверен, интересовала нас обоих. Наконец он спросил меня, что я знаю об этой легенде. Я ответил, что почти ничего, и это правда. Я всегда полагал, что вся история была фантазией моего деда. Он как-то странно на меня взглянул и пообещал прислать мне одну книгу. «Это дерзкое и забавное эссе, — объявил он, — но, думаю, вы сможете извлечь из него некоторую пользу». Мы распрощались в тот же день, а неделю спустя я получил по почте испаноязычный экземпляр «Поэтов и их дам» — анонимное произведение, опубликованное первоначально по-английски и по-немецки в середине двадцатого века… У меня до сих пор где-то должна лежать эта книга, потом поищу… И уверяю вас, Раушен ничуть не преувеличил: речь шла о творении бредовом. Я бросил читать на середине, слегка рассердившись. В ней на соответствующих литературных примерах развивалась одна любопытная теория — о существовании некой секты, тайно занимавшейся внушением вдохновения великим поэтам. Автор не пояснял причину, по которой они это делали, он всего лишь приводил примеры, рассказывал истории. — Сесар ненадолго прервался, чтобы налить себе коньяку. Заодно наполнил рюмку и Рульфо, слушавшему его с большим вниманием. — Главных членов этой секты было тринадцать, они называются «дамы». Каждая дама занимает в секте, в соответствии с иерархией, свою ступень и наделяется символом и особым тайным именем. Их миссия — вдохновлять поэтов. «Но с какой целью?» — задавался я вопросом. Однако повторю: книга не давала ответа на этот вопрос. Некоторые дамы вошли в историю: Лаура — источник вдохновения Петрарки, Смуглая леди — для Шекспира, Беатриче — у Данте, Диотима — у Гёльдерлина…[21] Я прочел только первые главы. Помню, что Лаура, вдохновительница «Книги песен» Петрарки, была, по мнению автора книги, дамой номер один, той, что Приглашает, чье тайное имя было Бакулария и чья внешность — девочки одиннадцати-двенадцати лет, белокурой, очень красивой — была не более чем, как уверял автор, неким обличьем… Потому что хотя он и не пускался в объяснения, откуда они взялись, но зато утверждал, что дамы — существа сверхъестественные… В общем, истории показались мне чистой воды фантазиями. Неделю спустя Раушен снова позвонил. Очень интересовался моим мнением об этой книге. Я предпочел отозваться сдержанно. Сказал ему, что теория о существовании тайной секты, взявшей на себя труд вдохновлять поэтов всего мира, по меньшей мере любопытна. Тогда он стал настаивать на следующей встрече. Сказал, что есть нечто, о чем в книге не упоминается и что очень важно и о чем мне надо узнать. Я спросил, что он имеет в виду. «Дама номер тринадцать», — сказал он. Я тут же вспомнил, о чем мне рассказывал дед, и спросил Раушена, почему ни в коем случае нельзя называть эту даму, а также почему это так важно. Но он хотел все это обговорить спокойно и обстоятельно. Я объяснил, что сейчас очень занят, и мы отложили встречу.
— А что было потом? — задала вопрос Сусана.
— Потом было то, что он мне больше не позвонил. И я позабыл и об этой теме, и о Герберте Раушене. В то время я как раз занимался тем, что сворачивал свои университетские дела, и потерял его след. Думаю, он все еще живет в Берлине. Но в любом случае мне представляется, что объяснение всего, что случилось с Саломоном, вовсе не обязательно должно иметь сверхъестественную природу… Речь может идти, например, о секте, которая сохранилась до наших дней. Розенкрейцеры, масоны и многие другие ведут свое происхождение от гораздо более древних обществ… Вполне возможно, что-то подобное имеет место и в случае с дамами. Группа из тринадцати женщин, например. И одной из них могла быть Лидия Гаретти.
— Эта теория видится мне более приемлемой, — сказала Сусана. — Мы живем в век разных сект.
Сесар с воодушевлением потер руки:
— Предлагаю попытаться собрать всю возможную информацию об этом деле. Я постараюсь разыскать эту книгу и разузнать, где сейчас находится Раушен… Сусана, ты, кажется, знакома с парой-другой журналистов: как ты думаешь, не сможешь ли ты раздобыть какие-нибудь сведения о Лидии Гаретти — из тех, что не попадают в печать? Реально это все или нет, но совершенно точно, что эта женщина держала в доме фотокарточку и текст, собственноручно написанный моим дедом… Невероятно!.. Одного этого достаточно, чтобы мне захотелось узнать о ней побольше…
— Хм, — произнесла Сусана, — хорошо, я согласна сыграть роль следователя. — И добавила, улыбаясь Рульфо: — Хотя бы исключительно в память о прежних временах…
Он ушел от них довольно рано, когда только начало смеркаться. Всю дорогу история, которую поведал Сесар, бурлила и клокотала у него голове. С ним творилось что-то в высшей степени странное: ему представлялось, что та фотокарточка и та бумага были именно там, в доме Лидии, именно для того, чтобы он их нашел и, следовательно, чтобы Сесар вспомнил все случившееся с его дедом и о своих встречах с Гербертом Раушеном. Как будто бы события, пережитые Рульфо с тех пор, как он начал видеть кошмары, представляли собой разрозненные фрагменты, которые ему нужно постепенно собрать и соединить в общую картину.
До улицы Ломонтано он добрался, когда полностью стемнело. Припарковал машину, заехав на поребрик, и направился к дому по практически пустой улице. В голове крутился вопрос: позвонить ли Ракели, как только войдет в квартиру, — всего лишь поинтересоваться, все ли с ней хорошо, или спросить, не согласится ли она на встречу завтра? Чувствовал он себя совершенно измотанным.
Достал ключ от парадной,
вверх-вниз
когда его услышал: ритмичные звуки, какой-то
вверх-вниз, вверх
стук за его спиной, обычный звук среди множества других.
Вверх-вниз, вверх-вниз…
Он обернулся и увидел на противоположном тротуаре девочку. У нее были очень светлые волосы, пряди которых падали ей на лицо. Одета она была как побирушка. Она играла с красным мячиком, заставляя его подскакивать на асфальте. На груди ее что-то поблескивало, что-то вроде золотого медальона.
Девочка смотрела на него.
И улыбалась.
Мяч продолжал прыгать по той же траектории, между ее рукой и тротуаром: вверх-вниз, вверх-вниз…
Вдруг она взяла мяч в руки и пошла прочь.
«Девочка с белокурыми волосами, хотя это не более чем ее обличье».
Засомневавшись в сохранности собственного рассудка, он все же решил пойти за ней.
Узкие центральные улицы Мадрида напоминают галлюцинации, где соединяется похожее и различное. Девочка, однако, вполне уверенно продвигалась к своей цели. Она покинула улицу Ломонтано, свернула под прямым углом, обогнула припаркованный на тротуаре мотоцикл и компанию молодежи, двигавшуюся ей навстречу.
Рульфо предусмотрительно держался на некотором расстоянии позади нее. В один прекрасный момент, после того как она еще дважды свернула за угол, он потерял ее из виду. Оглянулся по сторонам и заметил девочку возле витрины продуктового магазинчика, где были выставлены кувшинчики с медом. Она тут же снова двинулась в путь. «Она ждала меня, — подумал он. — Никаких сомнений, она хочет, чтобы я шел за ней».
Волосы девочки в свете фонарей отливали иридием, ее отражение дробилось в никеле луж. У Рульфо появилось сводящее с ума впечатление, что никто, кроме него, не видит девичью фигурку, но вдруг идущие рука об руку пожилые супруги обратились к ней, желая, без сомнения, спросить, не заблудилась ли она и не нужна ли ей помощь. Девочка сделала вид, что не расслышала, и продолжила свой путь. Итак, это вовсе не некий продукт деятельности его мозга, не призрак какой-нибудь: девочка существует, и он идет вслед за ней.
Они миновали небольшую площадь, потом не слишком оживленную улицу, а затем свернули в другую, еще более безлюдную. И вот тут девчушка скрылась из виду, шмыгнув внутрь обшарпанного здания из позеленевших от времени кирпичей. Рульфо осмотрел строение и насчитал четыре этажа. Он вошел в вестибюль и нажал на кнопку старого пластмассового выключателя — загорелась единственная электрическая лампочка. С лестницы до него доносилось шлепанье босых ног. Он взглянул вверх — как раз вовремя, чтобы заметить светлую девчоночью головку над перилами. И стал подниматься вслед за ней. Дойдя до третьего этажа и пошарив по стене в поисках выключателя, он вновь зажег свет. Девочки там не было, но ее шаги были слышны у него над головой. Дошел до четвертого и в изумлении остановился. Здесь тоже никого не было. Однако же и лестница, и звуки продолжались. Наверное, в доме была терраса на крыше или чердак.
Он поднялся выше и достиг следующей площадки, погруженной во тьму. Здесь выключателей уже не было, но в последних отблесках желтого света с нижних этажей он смог разглядеть чуть дальше еще одну дверь. Она была открыта.
Вдруг что-то произошло.
Банальная, в сущности, вещь, но она повергла его в безумие страха. Из темного проема двери выскочил мячик, подпрыгнул три раза, задел его ноги, словно котенок, ударился о стену, потом о перила. Рульфо следил за его траекторией, подобно игроку в бильярд, который провожает взглядом шар, решающий исход партии. Когда мяч остановился, он подумал, что девочка появится вслед за ним. Но этого не случилось.
Стояла полная тишина.
Не очень хорошо понимая, что ему следует предпринять, он наклонился и поднял мяч.
— Ты подашь мне его? — прозвучал наконец нежный голосок из темноты, что царила за дверью, голос, походивший на звучащий хрустальный свет.
Это был, без всякого сомнения, голос девочки. Рульфо слышал только собственное дыхание, будто у него заложило уши.
— Так ты мне его дашь? — вновь прозвучал вопрос.
— Я тебя не вижу. Где ты?
— Дашь мне его? — повторила она.
Пространство по ту сторону порога было густого, без оттенков, черного цвета. Должно быть, там было какое-то закрытое помещение, возможно чердак.
— Почему ты не хочешь мне показаться?
На этот раз ответа не последовало. Он сделал шаг и окунулся в темноту, чувствуя, что желудок его превращается в кусок льда.
И тогда он ее обнаружил, или ему показалось, что обнаружил, прямо перед собой: размытые пряди волос на уровне своей груди. Он протянул руку, в которой держал мячик, и красный шар, казалось, проплыл по воздуху из его пальцев в другие руки, поменьше.
Он не мог видеть черты лица этой девочки, но теперь различал не только волосы (волну света), но и что-то похожее на белую тень ниже ее головы, — быть может, это была пелерина на замызганном платье, в которое она была одета, — блеск (медальон?) и круглую поверхность мяча.
Молчание ее было абсолютным. Он не слышал даже ее дыхания.
— Кого ты ищешь? — неожиданно спросила девочка.
— Что?
— Кто те, кого ты ищешь?
Он принялся раздумывать над странным вопросом. Что же он в действительности ищет? Разве он что-то ищет? Искал ли он что-то с того самого момента, как все это началось?
Множественное число заставило его заподозрить, что на этот вопрос возможен только один ответ.
— Дамы, — сказал он. По его спине сбегала струйка ледяного пота.
Облако волос шевельнулось, проплыло мимо него, вышло на площадку. Лестница снова жалобно заскрипела под босыми ногами.
Свет успел погаснуть, и Рульфо пришлось спускаться в полной темноте. Когда он щелкнул выключателем и заглянул в лестничный проем, то смог различить голую ручку, скользящую по перилам.
Девочка его намного опережала, поэтому ему пришлось прыгать через ступеньки, но когда он оказался в вестибюле, то не нашел ее. Чертыхаясь сквозь зубы, он выскочил на улицу. Он ее потерял, невероятно!
Недоумевая, он снова зашел в парадную. За рядом почтовых ящиков увидел другую лестницу, которая спускалась вниз и упиралась в закрытую дверь. Это наверняка был вход в небольшой подвал, в котором располагались счетчики, судя по доносившемуся звуку.
Тут ему в голову пришла абсурдная мысль: «Ведь она задала ему свой вопрос в самой высокой точке здания, а что, если сейчас она ждет его там, в самом низу?»
Вверх-вниз.
Мысль была абсурдной. Девочка не могла войти в этот подвал так, чтобы он этого не заметил. Правду сказать, он вообще был уверен в том, что дверь заперта на ключ.
Вверх-вниз.
Несмотря ни на что, он подумал, что ничего не потеряет, проверив. Он спустился по короткой лесенке и повернул дверную ручку. Дверь не была заперта. Это действительно было помещение для счетчиков. Сенсорный выключатель света в вестибюле тихо попискивал. Комнатка была малюсенькой, но, в отличие от чердака, полностью просматривалась благодаря свисавшей с потолка лампочке, которую Рульфо зажег, нажав на кнопку выключателя на стене. Ведро и другие принадлежности для уборки стояли в углу. Пахло хлоркой и плесенью.
Девочки там не было.
А за его спиной?
Он обернулся, надеясь ее увидеть. Но еще раз ошибся. Никого не было. Он глубоко вздохнул и толкнул дверь, намереваясь закрыть ее,
и увидел
девочку, стоящую
в комнате со счетчиками, заслоняя своим телом все те вещи, которые какую-то долю секунды назад он мог видеть без всяких помех. Он еле сдержал вырвавшийся крик, словно неожиданно наткнулся на тарантула в собственном доме. Ему показалось, что воздух сгустился и породил эту небольшую фигурку.
Девочка уже не улыбалась:
— Почему ты их ищешь?
Свет лампочки позволял рассмотреть ее намного лучше, чем раньше. Она выглядела несколько старше, чем ему показалось вначале, лет одиннадцати-двенадцати: белокурые волосы, тугие локоны, лежавшие на плечах, василькового цвета глаза со снежной белизны белками. Ее темно-зеленое платье с белой пелериной во многих местах, особенно по подолу, было порвано, и сквозь дырки на юбке виднелись тонкие ноги. Золотой медальон был в виде лавровой ветви. Красный мяч в ее руках забавно контрастировал с цветом платья и кожи, кожи такой белизны, какой Рульфо до того момента видеть не доводилось, — это была белизна холодного минерала, борной кислоты, на которой вены выглядели как трещины на разбитом, а потом склеенном фарфоре.
Она была поразительно красива.
— Почему ты их ищешь? — повторил свой вопрос очень звонкий, но лишенный всякой интонации голос.
— Хочу с ними познакомиться, — пробормотал он.
Девочка снова шевельнулась. Двинулась прямо на него. Рульфо посторонился и дал ей пройти. Он припомнил подарок, полученный однажды от родителей: игра в самые простые вопросы, в которой маленькая фигурка при помощи магнита наводила указку на правильный ответ на бумажном поле. В тот момент он подумал, что девочка вела себя точно так же. В ее движениях не было ни тени эмоций: он отвечал — она передвигалась из одной точки пространства в другую. Единственное отличие заключалось в том, что на этот раз он не знал, правильны ли его ответы.
«Бакулария. Та, которая Приглашает».
Девочка вышла на улицу, Рульфо отправился за ней. Было холодно. Он видел, что она остановилась на тротуаре, прижав к себе красный мяч.
— Каким образом ты их ищешь? — спросила она, когда он приблизился.
«Ритуальные вопросы. Как будто оценивает, могу ли я быть „приглашенным“».
— Следуя за тобой, — произнес Рульфо без тени сомнения.
В это мгновенье девочка пересекла мостовую и толкнула огромную двустворчатую дверь, расположенную как раз напротив дома. Рульфо это строение с первого взгляда показалось старым гаражом, но, подняв глаза, он прочел вывеску над входом — составленное из погасших лампочек слово «Театр».
Он подошел и заглянул внутрь. Его взору предстал грязный вестибюль. В противоположном его конце он увидел чуть приоткрытую дверь, откуда шел тусклый свет. Девочка исчезла. Он отворил дверь и оказался в небольшом зале, в противоположном конце которого виднелась сцена, заставленная строительными лесами и металлическими конструкциями. Рампа была выключена, однако светильники в партере поблескивали. В театре находился еще один человек: с правой стороны в первом ряду сидел мужчина. Царившая тишина казалась неким предзнаменованием. Рульфо двинулся по центральному проходу и, дойдя до первого ряда, взглянул на незнакомца. Он был довольно солидного возраста, с густыми седыми волосами, симпатичной бородкой, в очках в золотой оправе. Одет он был элегантно: синий костюм, рубашка в голубую полоску и желтый галстук.
— Присаживайтесь, сеньор Рульфо, — обратился к нему мужчина, не взглянув на него, однако церемонно указав рукой на соседнее кресло.
Рульфо не очень впечатлил тот факт, что им известно его имя и что ему показывают, что его ожидали. Он послушался и опустился в кресло. Едва касаясь прямой, словно негнущейся спиной спинки кресла, мужчина продолжил говорить каким-то механическим голосом, не глядя на собеседника:
— Чего вы от них хотите?
Рульфо пришло в голову, что он начинает понимать эту игру в вопросы и ответы.
— Не знаю, — ответил он. — Возможно, познакомиться с ними…
Мужчина покачал головой:
— O, нет-нет. Это они желают познакомиться с вами. Работает все именно так: именно они повелевают, а мы им подчиняемся… Должен сказать, что это большая честь. Они никого так скоро к себе не допускают. Но вам они отворят дверь. Большая честь для чужака.
— А какое вы имеете к ним отношение?
— Все мы имеем к ним некоторое отношение, — ответил тот. — Правильней будет сказать так: они — во всем. Но в вашем случае я не обольщался бы: в ваших руках оказалось нечто, что принадлежит им, и они желают вернуть эту вещь. Вот так, запросто.
— Что вы хотите этим сказать? — задал вопрос Рульфо, хотя догадывался, о чем идет речь.
— Имаго.
— Фигурка, которую мы достали из аквариума?
— Естественно, а что другое может иметься в виду? Вы меня просто удивляете. — Произнося эти слова, мужчина улыбался.
Но, присмотревшись к выражению его лица, Рульфо понял, что улыбка эта вымученная — словно кто-то расположился за его спиной и держит на мушке.
— Могу я поинтересоваться, сеньор Рульфо, как вы с этой девушкой поступили с имаго?
Рульфо задумался над ответом. Он не хотел разболтать, что фигурка осталась в доме Ракели.
— Раз уж вы знаете все детали истории, почему бы вам не знать и об этом?
— Имаго должно находиться внутри тканевого чехла, под водой, — провозгласил этот господин, уклонившись от ответа, — в условиях полного устранения. Это очень важно. Верните фигурку, и все будет хорошо… Они сообщат вам, когда и где вы встретитесь. Но хочу сделать еще одно предупреждение, — продолжил он тем же ровным тоном. — На эту встречу могут прийти только вы и эта девушка, с фигуркой. Вы меня поняли, сеньор Рульфо? Оставьте своих друзей за рамками этого дела. Вопрос этот касается только вас, девушки и их. Я ясно выражаюсь?
— Да.
Рульфо содрогнулся. Откуда они знают, что он только что беседовал с Сесаром и Сусаной?
И тут господин в первый раз повернулся к Рульфо лицом и взглянул на него:
— Они пожелали, чтобы я сообщил вам, что я их однажды предал… и за это заплатила моя дочь. Меня зовут Блас Маркано Андраде, я театральный антрепренер.
И в этот момент, как будто прозвучавшие слова были оговоренным сигналом, огромный духовой оркестр из никому не видимых музыкантов озарил блеском металла сцену и одновременно зажглись ослепительные огни рампы. Из-за кулисы появился чей-то силуэт. Это была юная худенькая девушка с каштановыми волосами. Одета она была в обтягивающее фигуру трико цвета сырого мяса и на вид была лет шестнадцати-семнадцати. В чертах ее лица проглядывало легкое сходство с лицом Маркано. Приняв грациозную позу, она склонилась в приветственном поклоне, словно перед ней был полный зал.
— Она была моей дочкой, — сказал Маркано совсем другим тоном, словно ему в первый раз было позволено выразить свои чувства.
Девушка продолжала приветствовать зал и посылать в партер воздушные поцелуи, изящно сгибаясь в такт визгливому вальсу, но, пока Рульфо ее разглядывал, в голове его зародилась в высшей степени странная и при этом ужасающая уверенность.
Девушка была мертва.
Она склонялась, улыбалась, посылала воздушные поцелуи, но она была мертва.
Эта девушка уже давно умерла. Он понял это как раз в ту секунду.
Девушка закончила раскланиваться и покинула сцену, удалившись за ту же кулису, из-за которой вышла. Музыка смолкла, завершившись финальным звоном литавр, и сцена вновь погрузилась во мрак.
— Их наказания ужасны, — произнес Маркано в воцарившемся молчании. — Верните им фигурку, сеньор Рульфо.
Огни в партере стали блекнуть в тот самый момент, когда Маркано застыл в параличе, словно завод его внутреннего механизма закончился.
Рульфо встал, отыскал выход и, тяжело дыша, вышел на улицу.
Гонгора-и-Арготе Луис де (1561–1627) — испанский поэт, основатель барочного направления в испанской поэзии.
Гёльдерлин Фридрих (1770–1843) — немецкий поэт-романтик.