Некоторые исторические явления, в наше время научно доказанные и объясненные (или почти объясненные), например: лабарум императора Константина, кресты на облаках, отраженные снежной равниной, явления рефракции над горой Броккен, северное сияние в полярных странах — чрезвычайно заинтересовали, можно сказать, вдохновили ученого инженера из южных провинций, г-на Грава, и у него несколько лет назад созрел блистательный проект: извлечь пользу из обширных пространств ночного неба, словом, поднять небеса на уровень современной эпохи.
В самом деле, какой нам прок от лазурного небосвода, на что он годен? Лишь на то, чтобы тешить болезненное воображение пустоголовых
мечтателей. Разве не заслужит права па благодарность общества и, скажем прямо, на восхищение Потомства тот, кто обратит эти бесполезные пространства в поистине плодотворное, назидательное зрелище, кто извлечет выгоду из пустынных ланд, кто, наконец, сделает доходными необозримые небесные равнины?
Здесь нет места чувствительным излияниям! Дело есть дело. Необходимо прибегнуть к советам и, если понадобится, к содействию деловых людей, чтобы точно определить все значение, все финансовые выгоды поразительного открытия, о котором идет речь.
На первый взгляд, самая идея представляется неосуществимой и даже безрассудной. Распахать небесную лазурь, сосчитать звезды, эксплуатировать восход и закат, организовать вечерние сумерки, извлечь пользу из небосвода, до сей поры совершенно бесполезного, — какая дерзкая мечта! Какой сложный, тернистый путь, полный непреодолимых трудностей! Но разве Человек, вдохновленный идеей прогресса, не в силах разрешить любые проблемы?
Проникшись этой мыслью и решив, что если уж Франклин, типограф Бенджамин Франклин, сорвал молнию с неба, то a fortiori[4] возможно употребить ее на пользу человечеству, г-н Грав начал путешествовать, исследовать, сравнивать, расходовать средства, изобретать и в конце концов усовершенствовал гигантские линзы и колоссальные рефлекторы американских инженеров, в частности аппараты, установленные в Филадельфии и Квебеке и, при попустительстве автора, присвоенные фирмой Cant и Puff[5]. И вот теперь означенный г-н Грав (предварительно заручившись патентами) предлагает свои услуги нашим крупным промышленникам, фабрикантам и даже мелким торговцам, обещая создать для них поистине неслыханную Рекламу.
Никто не будет в состоянии конкурировать с новой системой великого популяризатора. В самом деле, представьте себе один из наших крупных, густонаселенных торговых центров, например Лион, Бордо и т. п., в час вечерних сумерек. Вообразите сутолоку, оживление, лихорадочное возбуждение, какие в наше время одни лишь финансовые интересы способны вызвать в толпе большого города. И вот на вершине какого-нибудь цветущего холма, излюбленного приюта юных парочек, вроде нашего милого Монмартра, вдруг вспыхивают ослепительные огни — магния или электричества; разноцветные лучи, усиленные в сотни тысяч раз при помощи мощных прожекторов, устремляются в небо, и там, между Сириусом и Альдебараном, в созвездии Тельца или даже среди Гиад, внезапно появляется изображение очаровательного юноши, держащего в руках шарф, на котором мы день за днем все с тем же удовольствием читаем утешительную надпись: «Если вам не нравится купленная вещь, мы возвращаем ее стоимость в золоте». Вообразите только, какой радостью озаряются при этом все лица, вообразите восторг шумной толпы, ликование, крики «браво!». После недолгого, вполне простительного замешательства старые враги бросаются в объятия друг другу, самые тяжкие семейные раздоры предаются забвению, все рассаживаются в беседках, чтобы с удобством любоваться этим великолепным назидательным зрелищем, и славное имя г-на Грава, разнесенное повсюду на крыльях ветра, улетает к Бессмертию.
Легко представить себе блистательные результаты этого гениального изобретения. Как поражена будет сама Большая Медведица, если между ее царственными лапами вдруг вспыхнет надпись, грозно вопрошающая; «Носить корсеты или не носить?» Или еще лучше; в какое смущение придут слабодушные, как насторожится духовенство, если на диске нашего спутника, на сияющем лике Луны, внезапно проступит изящно гравированная табличка, которой мы все недавно любовались на бульварах;
«Кафе Лохматых». Какая гениальная выдумка поместить в сегменте у Созвездия Скульптора краткое объявление: «Статуя Венеры, уменьшенные копии Колла». В какое волнение придут любители десертных ликеров, рекламируемых под многими названиями, если вдруг к югу от Ре- гула, главной звезды созвездия Льва, на самой макушке Девы появится ангел с бутылкой в руке, а изо рта у него выскочит бумажная лента с надписью: «Боже, как вкусно!»
Короче говоря, совершенно ясно, что речь идет о грандиозном, небывалом рекламном предприятии с беспредельными возможностями и совершенной техникой: правительство могло бы даже, впервые в истории, финансировать эту антрепризу.
Излишне распространяться о тех поистине неоценимых услугах, какие подобное изобретение может оказать Обществу и Прогрессу. Представьте себе, например, как пригодятся фотографии на стекле или картинки Лампоскопа, увеличенные новым способом в сотни тысяч раз, при розыске сбежавших банкротов или при поимке знаменитых преступников. Отныне злодею, как поется в песне, «нигде от погони не скрыться»; едва он высунет нос из окна вагона, как увидит в облаках собственную физиономию и будет изобличен.
А в области политики? В предвыборной кампании, например? Как легко теперь добиться решающего перевеса, подавляющего большинства голосов! Как невероятно просто вести пропаганду, прежде столь разорительную! Не надо больше голубых, желтых, трехцветных листочков, которые уродовали стены домов и мозолили нам глаза, навязчиво повторяя одно и то же имя. Не надо больше дорогостоящих фотографий (чаще всего неудачных), которые никогда не достигали цели, ибо кандидаты, не отличаясь ни приятной внешностью, ни величественной осанкой, не могли привлечь симпатии избирателей. Ведь в конце концов истинные заслуги политического деятеля, по мнению толпы, бесполезны, опасны и даже вредны; самое главное, чтобы он умел держаться с достоинством.
Представим себе, например, что на недавних выборах овальные портреты господ Б. и А.[6] в натуральную величину появлялись бы каждый вечер как раз под звездой β в созвездии Лиры. Это, бесспорно, их законное место, ибо, если верить молве, господа Б. и А. некогда оседлали Пегаса. Оба государственных мужа красовались бы на небосклоне всю ночь накануне голосования, улыбающиеся, с легкой складкой озабоченности на челе, но с уверенным, ясным взором. При помощи вращающихся колесиков Лампоскоп мог бы даже поминутно изменять выражение их лиц. Они улыбались бы светлому Будущему, проливали слезы о прошлых бедствиях, открывали бы рот, хмурили брови, раздували ноздри в порыве гнева, напускали на себя величественный вид, словом, применяли бы всю ту мимику, какая придает столько блеска речам опытного оратора. Любой избиратель мог бы сделать выбор, отдать себе отчет, заранее составить представление о своем депутате, а не покупать, как говорится, кота в мешке. Осмелимся даже добавить, что без изобретения г-на Грава всеобщие выборы не что иное, как смехотворный фарс.
Итак, нам следует ожидать, что в один прекрасный день или, вернее, в один прекрасный вечер г-н Грав при содействии просвещенного правительства начнет свои замечательные опыты. Хороши будут тогда скептики, нечего сказать! Придется им вспомнить времена г-на де Лессепса, который обещал соединить два океана и действительно это сделал, несмотря на карканье маловеров. И на этот раз, как всегда, последнее слово останется за наукой, а гениальный г-н Грав восторжествует и посмеется над своими противниками. Благодаря его чрезвычайно важному открытию мы поймем наконец, что небесный свод хоть на что-нибудь годен, и точно определим его подлинную ценность.
Перевод М.Вахтеровой
Посвящается Стефану Малларме
Sic itu ad astral..[7]
Какой со всех сторон шепот!.. Какое на всех лицах оживление, а вместе с тем и растерянность… Что случилось?
— Случилось то, что… Небывалая в истории Человечества новость!
Баснословное изобретение барона Боттома, инженера Батибиуса Боттома!
При упоминании этого имени (уже прославленного в заморских странах) Потомство будет осенять себя крестным знамением, как при упоминании имени доктора Грава и еще некоторых изобретателей, истинных апостолов Пользы. Судите сами, преувеличиваем ли мы заслуженную им дань восторга, изумления и благодарности. Его машина вырабатывает не что иное, как СЛАВУ. Она приносит Славу, как розовый куст — розы! Аппарат выдающегося физика изготовляет Славу.
Он поставляет ее. Он органически и неуклонно порождает ее. Он обволакивает вас ею! Даже если не желаешь Славы, бежишь от нее прочь, она гонится за тобою по пятам.
Короче говоря, машина Боттома специально предназначена для удовлетворения особ того и другого пола, именуемых драматургами, которым — хоть они от рождения (по какой-то непостижимой прихоти судьбы) и лишены той (отныне не имеющей значения) способности, какую современные литераторы все еще упрямо клеймят словом «талант», — тем не менее хочется обзавестись за наличный расчет миртами какого-нибудь Шекспира, акантами какого-нибудь Скриба, пальмами какого-нибудь Гете и лаврами какого-нибудь Мольера. Что за человек этот Боттом! Судите сами после анализа, после хладнокровного анализа его метода с точек зрения отвлеченной и конкретной.
A priori[8] возникают три вопроса:
1. Что такое Слава?
2. Можно ли установить между машиною (физическим средством) и Славою (интеллектуальною целью) нечто общее, образующее их единство?
3. Что представляет собою это единство?
Рассудим.
1. Что такое Слава?
Если вы обратитесь с таким вопросом к какому-нибудь шутнику, паясничающему на страницах газеты и искушенному в высмеивании самых священных устоев, он, несомненно, ответит нечто вроде следующего:
— Машина Славы, говорите вы?.. Так ведь существует же паровая машина. А Слава сама по себе ведь не что иное, как легкий пар… Как… своего рода дым… как…
Вы, разумеется, сразу же отвернетесь от этого жалкого фигляра, который не может сказать ничего вразумительного, а говорит только потому, что язык без костей.
Если обратитесь к поэту, то из его благородной глотки вылетит приблизительно следующее:
— Слава есть ореол имени в памяти людей. Чтобы постигнуть природу литературной Славы, надо привести пример.
Так, вообразим себе, что в зале собралось двести слушателей. Если вы произнесете в их присутствии имя СКРИБА (возьмем хотя бы его для примера), то электрическое воздействие этого имени непременно вызовет многочисленные восклицания, вроде следующих (ибо теперь каждый имеет представление о своем СКРИБЕ):
— Сложный ум! Пленительный талант!.. Плодовитый драматург!.. Да, как же, автор «Чести и денег»?.. Он смешил еще наших отцов!
— СКРИБ?.. Черт побери! Что и говорить!..
— Еще бы! Как умеет вставить куплет! Глубок, хоть на первый взгляд и забавник!.. Да, он вызывал на размышления! Заправский писатель, слов нет! Великий человек, человек на вес золота.[9]
— А как знал все секреты театра! — и т. д.
Хорошо.
Если вы затем произнесете имя одного из его собратьев, имя МИЛТОНА, например, то можно рассчитывать, что, во-первых, из двухсот присутствующих сто девяносто восемь никогда не листали и даже не заглядывали в книги этого писателя, а во-вторых, одному Великому Зодчему Вселенной может быть ведомо, каким образом оставшиеся двое воображают, будто читали его, когда, по нашим сведениям, на всем земном шаре не бывает и ста человек в столетие (да и то вопрос!), которые могут вообще что-либо читать, даже этикетки на баночках с горчицей.
Тем не менее при имени МИЛТОНА у слушателей сразу же возникает представление о сочинениях ДАЛЕКО НЕ ТАКИХ занимательных, с положительной точки зрения, как произведения СКРИБА. Но эта безотчетная осторожность все же не помешает тому, что, отдавая практически предпочтение СКРИБУ, мысль о сравнении МИЛТОНА с ним покажется (инстинктивно и наперекор всему) равносильной мысли о сравнении скипетра с парою туфель — как бы ни был беден МИЛТОН и сколько бы ни заработал СКРИБ, как долго ни пребывал бы в безвестности МИЛТОН и как бы всемирно знаменит ни был СКРИБ. Короче говоря, впечатление от стихов МИЛТОНА, даже незнакомых, слито с именем их автора, и в данном случае отношение слушателей к ним будет таково, словно они их читали. И правда, поскольку Литература в собственном смысле слова не существует, так же как не существует чистое Пространство, то от великого поэта в памяти остается скорее Впечатление величия, которое он произвел своими произведениями и посредством их, чем сами произведения, и впечатление это, под покровом человеческой речи, передается даже в самых пошлых переводах. Когда это явление бывает окончательно признано в отношении какого-нибудь сочинения, то итогом этого признания и является CЛABA!
Вот, вкратце, что ответит наш поэт; мы можем заранее утверждать это, и пусть нам поверит даже третье сословие, ибо мы осведомились у людей, причастных к Поэзии.
Ну, а что касается нас самих, то мы в заключение ответим на это, что вся эта болтовня, в которой сквозит чудовищное тщеславие, столь же пустозвонна, как тот вид Славы, которую она превозносит. Впечатление? Что это такое? Неужели мы обманываемся?.. Нам надо самим, непредвзято и искренно, разобраться в том, что такое Слава! Мы хотим произвести добросовестный опыт над Славой! Такой Славы, о какой вы сейчас говорили, ни один почтенный и действительно серьезный человек не захочет добиваться, не захочет даже терпеть ее, даже за определенное вознаграждение. Так мы по крайней мере надеемся, имея в виду современное общество.
Мы живем в век прогресса, когда, выражаясь словами одного поэта (великого Буало), кошку называют КОШКОЙ.
В соответствии с этим и основываясь на опыте новейшего Театра, мы считаем, что Слава выражается в знаках и проявлениях, ощутимых для всех! А вовсе не в пустозвонных речах, произносимых более или менее торжественно. Мы из числа тех, кто не забывает, что пустая бочка всегда резонирует лучше полной.
Короче говоря, мы констатируем и утверждаем, что чем сильнее драматическое произведение встряхивает вялую публику, внушает восторг, вызывает рукоплескания и возбуждает толки, тем больше его венчают лаврами и миртами, чем больше оно исторгает слез и взрывов хохота, чем сильнее, так сказать, его воздействие на толпу, словом, чем больше произведение ее захватывает, тем больше, значит, заключается в нем обычных признаков шедевра и, следовательно, тем больше оно заслуживает СЛАВЫ. Отрицать это значило бы отрицать очевидность. Надо не пускаться в рассуждения, а основываться на фактах и неоспоримых доводах; мы взываем к совести Публики, которая — слава богу — уже не довольствуется болтовней и восклицаниями. И мы уверены, что в этом вопросе она заодно с нами.
А если так, то возможно ли согласование двух, казалось бы, несовместимых элементов этой, на первый взгляд, неразрешимой проблемы?
Может ли машина как таковая безошибочно привести к какой-либо чисто интеллектуальной цели?