Свою проповедь Блуд-Уилкинсон построил на библейском изречении: "...и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них". Шляпки посольских дам, по всей видимости, вызывали у него немалое раздражение. Он ткнул в них указующим перстом и принялся распекать на все лады. Слова его гремели под сводами часовни словно канонада. Де Мандевилл побледнел и тихонько зарыдал, прижимая к глазам батистовый носовой платок. Послушать проповедника, так все наше машинописное бюро погрязло в самом непотребном разврате, а Полк-Моубрей, потеряв всякий стыд, только и делает что распутничает с целой клеткой соловьев. Каково!
И тут мы впервые испытали гордость за Давбаскета, теплое чувство к нему. Оказывается, он спрятал в кафедре микрофоны. Хотел отомстить за нас - пусть даже основной его мишенью и был несчастный Дрэдж. Не все ли равно! Преподобный Блуд-Уилкинсон должен был получить по заслугам. Надо отдать ему должное держался он молодцом и, несмотря ни на что, продолжал свою проповедь. Из фисгармонии, стоило только миниатюрной ножке мисс Тоджер коснуться педалей, рванулось пламя, которое, как и полагается галантному кавалеру, затушил своим плащом Полк-Моубрей. Уилкинсон же как ни в чем не бывало продолжал свою лекцию. Запрятанные в стене электронные устройства разносили теперь по часовне чудовищную какофонию самых невероятных звуков: казалось, мы находимся не в церкви, а в джунглях. Уилкинсон подтянул брюки и, пытаясь перекричать шум, заговорил еще громче. И тут на задней стене появились две гигантские надписи разноцветными буквами, сначала: ПОКАЙТЕСЬ, СОБАКИ, а затем: ДРЭДЖ, Я ПРИШЕЛ ЗА ТОБОЙ, ПОДОНОК! Под второй нетвердым школьным почерком было выведено: "Иегова". Сомневаться не приходилось: Блуд-Уилкинсон принял вызов и биться будет до конца; несокрушимый проповедник вещал, несмотря ни на что. Давбаскет побледнел и напрягся - неужели он потерпит поражение? Меры следовало принять неотложные. Он должен выложить свой главный козырь. Дрожа от возбуждения, Давбаскет подался вперед и нажал кнопку "F" под кафедрой. По счастью, осечки не произошло. От стены с легким щелчком отделилась шестифунтовая боксерская перчатка и нанесла преподобному джентльмену сокрушительный удар чуть ниже левого уха. Победа нокаутом. Блуд-Уилкинсон умолк и выпал из вороньего гнезда, приземлившись аккурат в первом ряду среди немало повидавших на своем веку сотрудников посольства. Сложил свою буйную голову прямо на колени к Полк-Моубрею. Мир сразу же просветлел. Слышно было, как в посольском саду запели птицы. Любящие руки готовы были собрать останки героя и совершить торжественный обряд похорон. Но Блуд-Уилкинсон еще дышал. Его тело положили на носилки, погрузили в самолет и доставили на родину за счет Ее королевского величества. Дрэдж же чудесным образом исцелился - во всяком случае, временно. Завтраки и обеды вновь сделались съедобными. Правда, Библию Уилкинсона он сохранил и время от времени читал ее вслух заунывно-загробным голосом. Но худшее осталось позади. Дрэдж опять стал самым обычным дворецким, человеком из плоти и крови - пусть и не первой свежести.
Я готов привести еще много примеров того, что можно назвать "религиозным импульсом" в дипломатическом корпусе - импульс этот чрезвычайно многообразен. Сэм, надо надеяться, воспользуется некоторыми наиболее красочными эпизодами, например историей о том, как Полк-Моубрей решил возвести на территории посольства марксистскую часовню, дабы раз и навсегда отучить сотрудников от убогого материализма. Дальше чертежа, слава богу, дело не пошло. По счастью, вмешались политические мотивы. Кто, к примеру, будет освящать такой храм? Часовню предполагалось возвести в стиле методистской церкви на Примроуз-хилл. Обратились, насколько я знаю, к Джону Бетджемену, но из этого ничего не вышло. Повышенную чувствительность проявило и русское посольство. Их поверенный в делах был забавным, совершенно фольклорным типом по фамилии Дамнович. У него была трехмерная марксистская улыбка и диалектическое мышление, от которого он не отступал ни на йоту. В один прекрасный день Дамнович куда-то исчез, и прошел слух, будто он покончил с собой, причем исключительно оригинальным способом. Получив выговор за какую-то несущественную провинность, он воспринял его так близко к сердцу, что решил ситуацию исправить: написал на себе "Совершенно секретно" и сжег себя в мусоросжигателе вместе со своей конфиденциальной перепиской. Неглупо, а? Регги Сабтайтл поступил еще коварнее: чтобы братец после его смерти не получил ни пенса, он распорядился в завещании свое тело забальзамировать и отправить в саркофаге в филиал банка "Кутс энд компани" на Оксфорд-стрит, где оно до сих пор лежит в подвале вместе со всей его обстановкой и вещами. Никто не имеет туда доступа, из-за чего его брат и не может вступить в права наследства, - ведь Регги и по сей день, хотя прошло уже много лет, считается пропавшим без вести.
И последний пример - начинающим дипломатам он может послужить своего рода предостережением. Произошла эта история непосредственно со мной. Вы ведь знаете, в Вульгарии вдовство - это не социальный статус, а профессия. Вдов в этой стране не счесть. В черном шуршащем шелке с ног до головы, брови сходятся над переносицей, густые усы... Впечатление такое, будто девяносто процентов населения Вульгарии - вдовы. Так вот, у нас была одна такая вдова, верней сказать, она нам досталась. Кажется, ее выиграл в лотерею клерк из консульского отдела. Взял ее вместо индейки, а может, принял за индейку? Как бы то ни было, эта вдовушка стала миссис Треднидл. Вскоре, правда, она мистеру Треднидлу надоела, он сложил обувь и одежду на берегу Дуная, набросал ей на клочке бумаги прощальную записку - словом, сделал вид, что утопился, а сам перешел границу и вернулся к гражданской жизни. Сейчас он живет в Банбери, служит земельным агентом и пользуется всеобщим уважением. Но нам-то (да и ей тоже) откуда было все это знать?! Треднидла мы списали и наняли на его место другого. Тем временем миссис Треднидл во всеуслышание заявила о себе и своих правах. Как известно, вдовы - в отличие от жен - права на приобретение беспошлинных алкогольных и табачных изделий не имеют. Жены - да. Но не вдовы. Так вот, она никак не могла взять это в толк, да и английским владела не в той мере, чтобы можно было членораздельно ей объяснить, как обстоит дело. Убедить ее мы были не в состоянии. Вдобавок она почему-то сочла, что, если тебе нужен британский подданный или же если твой британский подданный куда-то подевался, ты можешь запросто прийти в посольство и выбрать себе другого. Поскольку больше всего ее волновали беспошлинные товары, она регулярно являлась в посольство, садилась под дверью канцелярии и умоляла нас войти в ее положение. Наконец, убедившись, что помощи от нас ждать не приходится, она решила выбрать себе нового супруга, чтобы вновь получить беспрепятственный доступ к беспошлинному джину и сигаретам "Бенсон энд Хеджес". Выбор ее пал на меня. Уж не знаю почему. Может, из-за моего открытого лица, выдававшего, как ей казалось, натуру свободолюбивую и благородную. Всякий раз, когда я проходил мимо, она указывала на меня пальцем и кричала: "Все равно моим будешь!" Эти слова несказанно потешали всех сотрудников посольства. Всех, кроме меня. Я был перепуган до смерти. Скоро она стала хватать меня за руки и пыталась их целовать. Ситуация становилась неуправляемой. К себе в кабинет, а также в кабинеты к своим коллегам я мог пробраться теперь только через окно - все остальные пути были отрезаны. Можете себе представить, как это было утомительно. Я вынужден был топтать посаженные у дома цветы. У меня ныло все тело. Я потерял в весе. Избавиться от этой дамочки не было никакой возможности. Однажды она даже ворвалась ко мне в кабинет вместе со священником, который благословил меня веткой иссопа и окропил ее прошение святой водой. Она платила за то, чтобы меня уговорили сменить гнев на милость. Я был in extremis. В конце концов мне пришлось обратиться за советом к Давбаскету, и благодаря его уму и прозорливости худшего удалось избежать. По совету Давбаскета я вызвал Терстона, здоровенного малого, нашего охранника, и, откашлявшись, посвятил его в суть дела.
- Терстон, - сказал я, - у вас нет выбора. Вы в шестой раз подряд напиваетесь в служебное время, и его превосходительство решил сообщить об этом в Министерство. Вы ведь догадываетесь, чем это чревато?
Терстон почесал в затылке и ковырнул ковер носком гигантского ботинка.
- Принятие окончательного решения, - продолжал я, - его превосходительство предоставил мне. Не скрою, я просил его за вас... Знаете, мне почему-то кажется, что всему виной ваша холостяцкая жизнь. Вы ведете слишком свободный и безалаберный образ жизни. Если б вы женились, я бы пересмотрел санкции против вас; ну а если б вы вдобавок женились на миссис Треднидл, мы могли бы подумать и о вашем продвижении по службе, о том, чтобы увеличить вам жалованье.
Говорить я старался как можно убедительней. Заметив, что охранник изменился в лице, я тут же добавил, что сотрудники, состоящие в законном браке, получают солидное денежное пособие и вполне приличное жилье.
- Идите и обдумайте то, что я вам сказал. Жду ответа не позднее сегодняшнего вечера.
Мой твердый и в то же время вкрадчивый голос произвел на Терстона неизгладимое впечатление. К вечеру выбор был сделан: миссис Треднидл станет миссис Терстон. Представьте себе мое облегчение. Но вот ведь что удивительно: женитьба и в самом деле оказала на Терстона действие самое благотворное. Он подписал брачный контракт - и начал новую жизнь. Когда я увольнялся, оба они пели в хоре. Нет, можете говорить все что угодно, но в религии что-то есть.
СЛУЧАЙ В ПАРИЖЕ
Не рассказывал ли я вам (сказал Антробус) о случае в Париже? Нет? Если честно, предпочитаю эту историю не ворошить - уж больно она неприятная. Но сегодня, когда я заполнял медицинскую страховку, она мне почему-то вспомнилась. Перед моим мысленным взором вновь возник О'Тул. Боже, такое и в страшном сне не приснится!
Началось все с того, что, собираясь в отпуск, я по глупости сказал Полк-Моубрею, что еду через Париж и в случае необходимости он может мной располагать. Как вы сами понимаете, сказано это было из вежливости, подсказанной дипломатическим этикетом, - надо было быть последней свиньей, чтобы воспользоваться моим предложением. Именно такой свиньей Полк-Моубрей и оказался. Устремив на меня взгляд своих водянистых глаз, он произнес приглушенным, извиняющимся голосом:
- Вы оказали бы мне неоценимую услугу, Антробус. Ваши взвешенные суждения, ваша распорядительность, ваша отеческая забота...
Что ж, все это, быть может, и соответствовало действительности.
- ...В Париже учится на медицинском факультете мой племянник О'Тул. Признаться, он у меня совершенно отбился от рук - боюсь, как бы с ним чего не приключилось. Хлопот с ним не оберешься: в первом же отзыве говорится, что он "carrement funeste", что бы там это ни значило.
Французский язык у Моубрея, прямо скажем, не первой свежести. Как, впрочем, и у меня. Мы оба, проходя через таможню, можем изречь: "Cueillez des aujourd'hui les roses de la vie", что, хоть и создает нужную атмосферу, особой пользы, как правило, не приносит.
Я собрался с духом и устремил взор навстречу судьбе.
- Будьте другом, - сказал Полк-Моубрей, - я ведь прошу только об одном: встретьтесь с ним и отправьте мне конфиденциальное донесение. Очень может быть, вы с ним и поладите. Пообщаетесь денек-другой, зайдете в посольство к Максэмону - глядишь, и поужинаете задарма. Уделите немного времени моей заблудшей овечке, прошу вас.
Когда говорится такое, отказывать жестокосердно. И я дал согласие. О горе мне, я дал согласие. Однако тревожное чувство меня не покидало. Я стоял в купе Восточного экспресса, опрыскивал свежевыбритые щеки отдающим мятой одеколоном и с неизбывной тоской взирал на свое отражение в зеркале. Так хорош собой - и так вероломно обманут.
Все не заладилось с самого начала. В Париж я прибыл во время одного из тех нескончаемых национальных праздников, что длятся иногда по неделе. Город был мертв, посольскую машину за мной не прислали, посольство было закрыто, а сотрудники распущены на каникулы. Даже поверенный в делах и тот отправился на охоту. Опустевшее посольство находилось в руках неграмотной прачки и охранника, от которого несло абсентом. Я-то рассчитывал на душ, сытный ужин и ночлег, который в порыве гордости, что он может оказать мне услугу, предоставит мне какой-нибудь мелкий посольский чин. Еще большую тревогу внушало мое материальное положение. Наличных денег у меня при себе почти не было - ни больших, ни малых. Я, натурально, обзавелся перед отъездом дорожными чеками, которые бы позволили ни в чем себе не отказывать в любой точке земного шара, однако обменять эти чеки в создавшейся ситуации возможным не представлялось, - а ведь мне, судя по всему, предстояло потратиться и на номер в отеле. "Как быть?" - раздумывал я, изучая информационный бюллетень на дверях посольской канцелярии. Среди сотрудников не было ни одного знакомого, ни одного внушающего доверие лица. Боже, сплошные бездари и болваны! Без всякой надежды на успех я еще раз пробежал список глазами. Масгрейв, Хопнер, Прэтт, Браун... Теперь-то все эти имена в Интерполе хорошо известны, но тогда их не знал никто. Неоперившиеся птенцы, все до одного! Да, наше посольство в Париже было, судя по всему, новопомазанным. Тогда я решил попытаться раздобыть деньжат в "Гупиле", "Крийоне", "Рице" - но знакомых портье так и не обнаружил. Вдобавок поезд мой отходил только в понедельник. Мне предстояло провести выходные в Париже, где закрыто было абсолютно все, за исключением мест типа Лувра, в котором я мог бы без устали, в поистине лошадиных дозах наслаждаться совершенно бесполезными культурными ценностями. Нет, только не это. Я ходил по городу, с интересом разглядывая многочисленные книжные развалы, где продавалась самая экзотическая продукция; будь у меня деньги, я мог бы приобрести, к примеру, брошюрку под названием "Незапланированное отцовство", прозрачный намек одиноким матерям от незапланированного отца - плод, надо думать, коллективного творчества Де Мандевилла и Давбаскета, писавших под псевдонимом. Но я располагал лишь несколькими франками и рисковать ими не мог. Я зашел в бистро, заказал порцию "Прун мэджик" и стал искать выход из положения. И тут только я вспомнил про О'Тула. А вдруг он сможет помочь? Я отыскал его адрес - он жил в десяти минутах ходьбы от бистро, где я находился. В конце концов, подумалось мне, чем я рискую? Зайду, пожму ему руку, передам привет от дяди. Дом я нашел без особого труда, но вид у него был чудовищно мрачный, к тому же перед входом в каком-то закутке сидела женщина, которая не спускала с меня глаз. Когда я назвал ей имя жильца, она вскочила и выхватила из-под фартука громадный тесак со следами запекшейся крови. Женщина попросила меня объяснить причину моего визита, однако я, увы, значения ее словам не придал, а ведь в ее голосе звучала неприкрытая угроза. Она провела большим пальцем по лезвию тесака. Я приподнял шляпу и стал взбираться по скрипучим, обветшалым ступеням. Звонок в квартире номер тринадцать не работал, и я постучал в дверь зонтом. Последовала долгая, томительная пауза, после чего все произошло мгновенно, как в кино. Дверь распахнулась, меня схватили за галстук, втащили внутрь и толкнули к стене. Входная дверь с грохотом захлопнулась, и кто-то приставил к моему горлу нож. Передо мной стоял О'Тул.
- Только пикни, - прошипел он. - Прирежу!
Но я не мог даже и пикнуть - от потрясения я потерял дар речи. О'Тул втащил меня в комнату, напоминавшую мастерскую художника, и швырнул на диван. Я упал навзничь - прямо на шляпу.
- Они послали тебя за мной шпионить, - прохрипел О'Тул. - А я ведь предупредил дядю: следующий получит сполна! А следующий - это ты!
Мои жалкие потуги на чарующую улыбку и вкрадчивый голос действия не возымели. На контакт О'Тул не шел. Он был похож на Дилана Томаса после недельного запоя: пестрый шарф, шляпа с загнутыми полями. Зверское выражение лица. Интеллигентный подход тут не годился. К тому же от него несло сливовым бренди. Он был вне себя.
- У меня и без вас забот хватает, а этот недоумок еще посылает ищеек за мной шпионить!
У него трясся подбородок. Парень явно попал в переделку. Я извлек из-под себя смятую шляпу и прочистил то, что еще оставалось от моего горла.
- Послушайте, О'Тул, - сказал я, - успокойтесь и расскажите, что случилось. Может быть, я сумею вам помочь.
- Хочешь помочь?! - рявкнул он и, двинувшись на меня, занес нож над головой. - Тогда выворачивай карманы!
"Содержимое моего бумажника вряд ли доставит ему большое удовольствие", подумал я про себя, устремив на него кристально честный взгляд неимущего, однако О'Тул был не из тех, кто доверяет взглядам: опытной рукой он вывернул все мои карманы, один за другим, и извлек из них сумму более чем скромную. Увы, это все, чем я располагал! Он мерил шагами комнату, в сердцах рассекая ножом воздух.
- Что же все-таки стряслось? - спросил я, и мой нежный, вкрадчивый голос, по-видимому, затронул в нем какую-то струну, ибо О'Тул, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, ответил:
- Я задолжал за квартиру, и у меня хотят отобрать Мириам. Сегодня вечером будет наложен арест на мое имущество.
Итак, французские судебные ищейки с густыми бакенбардами преисполнены решимости разделаться с чадом Полк-Моубрея раз и навсегда. Грустно было лицезреть существо столь юное - и столь несчастное.
- Но она им не достанется, - прошипел О'Тул. - Лучше умереть!
Постепенно мне удалось разобраться в этой запутанной ситуации разумеется, многое из того, о чем я сейчас рассказываю, прояснилось значительно позже. Тогда же упоминание о его сожительнице (как принято у судебных исполнителей называть наших возлюбленных) привело меня в полное замешательство.
- Кто такая Мириам и где она? - спросил я, окидывая взглядом его конуру.
Своим острым, как бритва, ножом (я до сих пор храню рубашку с отверстием в том месте, где нож ее коснулся) он показал куда-то в угол погруженной во тьму комнаты, и, хотя электричество было отключено, я разглядел в темноте нечто вроде мумии.
- Она стоит двести пятьдесят фунтов, - с гордостью заявил О'Тул. - К тому же - это моя тетя.
При ближайшем рассмотрении Мириам оказалась самым обыкновенным скелетом, из тех, кем медики имеют обыкновение, выпив лишнего, пугать друг дружку. Скелет был в полном комплекте: голова, руки, ноги; подвешенный за шею на крюке, он, если подойти поближе, хитро на вас пялился. Я было содрогнулся, однако, как человек логики и здравого смысла, попросил О'Тула немного успокоиться и ввести меня в курс дела. И вот что он рассказал. Его отец был дублинским хирургом, помешанным на Французской революции. Родители настояли, чтобы сын непременно учился в Париже. Его тетка Мириам, дабы поддержать доброе имя семьи, завещала свое тело науке. Ее останки были единственным семейным достоянием - кроме скелета тетушки, семья не располагала ничем. Однако когда сын уезжал в Париж, родители благородно отдали скелет ему - вероятно, в надежде, чтобы он попытался с помощью Мириам заработать себе на жизнь, а если это не удастся - скелет продать. И вот теперь Мириам забирают у О'Тула за долги. Чем лучше узнаёшь жизнь, тем менее реальной она становится... Возможно, О'Тул и был негодяем, но не сочувствовать ему я не мог. Положение, в котором он оказался, было не из легких. Узнать остальное труда не составляло. Судя по всему, арестовать его самого они права не имели; что же касается личных вещей, то О'Тул сумел заблаговременно вынести из квартиры всю свою одежду: напялив на себя одновременно три-четыре костюма, он спускался по лестнице, заходил в бистро по соседству и, запершись в уборной, прятал там свои костюмы, за которыми присматривал его друг Коко.
- А если я спущусь с чемоданом, консьержка набросится на меня со своим тесаком. Придется поэтому вещи бросить. Но как быть с Мириам?
Мне в голову ничего не приходило. И тут О'Тул, прищурившись, взглянул на меня. Со значением.
- Что это вы на меня так смотрите? - воскликнул я, чувствуя, что ему пришла в голову какая-то страшная мысль. И я не ошибся.
- Эврика! - вскричал О'Тул, с удвоенной энергией рассекая воздух ножом. Ты говоришь, что пришел оказать мне помощь. Вот ты ее и окажешь! - И с этими словами он открыл окно и показал на улицу. - Станешь под окном, а я спущу тебе Мириам. И учти, если у нее окажется хоть одна царапина, тебе конец.
Я попытался возражать. Ведь я как-никак британский подданный, кавалер ордена Святого Михаила и Святого Георгия третьей степени, член клуба "Ротари", к тому же неплохо играю на дверных колокольчиках. Неужели он всерьез считает, что я буду стоять на парижском перекрестке, держа в объятиях чью-то тетку, к тому же совершенно обнаженную?! Да, считает, и совершенно всерьез.
- И не вздумай дать дёру, - добавил О'Тул, вновь приставив нож к моей груди. - С чем-чем, а с холодным оружием я обращаться умею. - Тут он метнул нож в кухонный шкаф - и не промахнулся.
Через несколько минут по скрипучей лестнице сбежал преисполненный служебного рвения государственный служащий. Проходя мимо сидевшей в закутке мрачной грымзы, которая по-прежнему терпеливо ждала полицейского наряда, чтобы можно было обрушить всю силу закона на квартиру под тринадцатым номером, он вежливо приветствовал ее и, приподняв шляпу и ежась от холода, вышел на улицу. Мне казалось, что у меня нарушилась связь с реальностью; не мог же я по собственной воле стоять и, задрав голову, ждать, пока на меня, слегка покачиваясь на легком ветерке, опустятся останки почтенной ирландской тетушки. По счастью, Мириам, которая оказалась несколько тяжелее, чем можно было ожидать, плавно опустилась прямо ко мне в руки.
- Что теперь?! - с тревогой крикнул я, высоко задрав голову.
На углу возник полицейский. Потрясенный увиденным, он замер на месте. Мне стало не по себе: я вдруг сообразил, что держу в объятьях "обнаженную натуру", сбросил светло-зеленый прорезиненный макинтош и накинул его Мириам на плечи. Бледный от ужаса, полицейский некоторое время молча смотрел на нас, а затем, пробормотав что-то вроде "О вкусах не спорят", повернулся и побежал по мостовой, оглашая улицу заливистой трелью свистка и призывая прохожих в свидетели. "Такое бывает только в Лурде", - сказал, должно быть, блюститель закона самому себе. Не успел я раскрыть рот, чтобы прокричать что-то в свое оправдание, как в дверях возник в последних своих трех костюмах и четырех пуловерах О'Тул, очень напоминавший в этот момент мишленовскую рекламу.
- Беги! - крикнул он, и, охваченный паникой, я мелкой рысью бросился наутек. Держа Мириам с двух сторон, мы ворвались в бистро.