Не знаю, старина, приходилось ли вам когда-нибудь бежать по улице в обнимку с завернутым в зеленый прорезиненный плащ скелетом. Не представляю, как передать это ощущение... Есть в этом что-то завораживающее. Лица сидевших в бистро покрылись мертвенной бледностью, некоторые вынули изо рта трубки, раскрыли рты, чтобы что-то сказать, - и так с раскрытыми ртами и застыли. О'Тул пристроил Мириам на высокий табурет у стойки и заказал три бокала вина. Коко же, его друг, ничуть происшедшему не удивился. Думаю, он решил, что О'Тул сначала расчленил Мириам, а потом, на досуге, собрал ее по кусочкам, чтобы было с кем перекинуться словом в дождливый субботний вечер. Не знаю. Как бы то ни было, состоялся оживленный обмен мнениями на тему: можно ли получить за Мириам приличную цену. Диспут вызвал у посетителей бистро неподдельный интерес; судя по кривым улыбкам, у многих имелись наготове не вполне пристойные замечания на этот счет. Коко предложил продать ее в Clinique des pieds sensibles, но в наши планы и тут вмешался затянувшийся праздник клиника была закрыта. Я так переволновался, что вслед за своим бокалом осушил и бокал Мириам. А на улице между тем поднялся шум. По счастью, полиция, окружив дом, чьи жильцы имели обыкновение расчленять своих тетушек, обнаружила там судебных исполнителей, приставов и посыльных в складных цилиндрах и длинных черных плащах. Судебных исполнителей, несмотря на отчаянное сопротивление, арестовали и увезли, нас же, слава богу, никто не тронул. Наблюдая из окна бистро за тем, как расправляются с судебными исполнителями, я не испытывал ни малейшей радости - меня не покидало дурное предчувствие, ведь рядом со мной, загадочно улыбаясь, сидела за стойкой эта треклятая Мириам. В бистро мы отсиживались несколько часов; Коко исправно обслуживал нас, не забывая при этом аккуратно помечать в блокноте, сколько мы останемся ему должны. Он рассказывал про свою политическую жизнь; как выяснилось, в свое время Коко был ярым революционером, по ночам он бродил по Парижу и писал на стене мелом: "Coco est traitre" и "Francais a moi". У его партии было громкое имя, но, если верить О'Тулу, член только один - он сам. Забавный тип. Между тем время шло, мне пора было уходить, о чем я О'Тулу и сообщил.
- Ты останешься со мной до конца, черт возьми, - вскричал О'Тул, - или, клянусь костями Полк-Моубрея, я перережу твою дипломатическую глотку!
Полк-Моубрей! В эти минуты он вызывал у меня непреодолимое отвращение. Ведь это из-за него я сидел сейчас в этой дыре без гроша в кармане, это по его вине я попал в лапы помешанного на своей тетушке злобного болвана.
Чтобы развеселить нас, Коко спел песню, подыгрывая себе на свирели, - у него была отличная коллекция свирелей, - но я был не в настроении. Сидел, погрузившись в глубокую задумчивость, и О'Тул. Наконец его осенило. Один человек - его звали Рауль - наверняка даст ему за Мириам приличные деньги. Но живет Рауль далеко, за городом, и, чтобы до него доехать, нам придется занять некоторую сумму - в залог О'Тул отдаст Коко пару своих костюмов.
- Но я не хочу никуда ехать, - всхлипнул я.
- Молчать, спирохета! - проревел О'Тул. - Все пути к отступлению отрезаны.
Именно этого я больше всего и боялся, однако чувствовал свою слабость и беззащитность; с Мириам я был связан теперь неразрывными узами. Не стану описывать здесь наше путешествие - читатель узнает о нем во всех подробностях из второго тома моих мемуаров. Скажу лишь, что под воздействием винных паров О'Тул потерял всякую бдительность. Вам когда-нибудь приходилось, стоя на автобусной остановке, повернуться и увидеть всего в нескольких сантиметрах скелет, завернутый в прорезиненный плащ? Мы повсюду сеяли смятение и ужас. В автобусе О'Тул посадил Мириам на место, предназначавшееся для Mutiles de la guerre, и наотрез отказался купить билет, заявив, что Мириам пала на Марне. Кондуктор изменился в лице, чуть было не проглотил прикушенный ус - но сказать ему было нечего. Доказать ведь он ничего не мог. Несколько раз мы сбивались с пути. Один раз мне пришлось стоять в одиночестве на улице в обнимку с Мириам, пока О'Тул посещал одну из тех обитых жестью кабинок, откуда видны ноги посетителя. Я стоял на ступеньках церкви Сен-Сюльпис, когда ко мне, уже во второй раз, подошел полицейский. Почему он заговорил со мной? Принял меня за бунтаря? Что-то заподозрил? Этого я не узнаю никогда. Он обратился ко мне, причем очень вежливо, и указал на Мириам.
- C'est la plume de ma tante, - попытался объяснить я. - Mademoiselle Miriam.
Он сказал: "Tiens" - и приподнял фуражку. Но я был так перепуган собственной попыткой объясниться с блюстителем закона, а также затянувшимся отсутствием О'Тула, что устремился в церковь и спрятался в приделе. Не успел я раскрыть рот, чтобы произнести молитву во славу Вседержителя, как к нам с коленопреклоненной Мириам подошел бледный как смерть церковный служитель и что-то проговорил свистящим шепотом.
"Немедленно уберите из храма эту штуку - прихожан распугаете", - с трудом восстановил я его мысль.
Поскольку общение мое с Создателем не состоялось, я вынужден был вернуться на ступени, где меня уже поджидал злосчастный О'Тул. И снова автобус, потом еще один. Мне стало казаться, что весь город уже видел нас с нашей странной спутницей. Одни, должно быть, решили, что мы рекламируем ортопедические приборы. Другие - что мы подгулявшие осквернители могил. Самым же сердобольным, наверное, казалось, что мы затеяли довольно сомнительную шутку по дороге на кладбище.
Время от времени я словно бы пробуждался от этого кошмара и тогда начинал молиться вслух. Мириам же продолжала загадочно улыбаться. Так пристально никто еще на меня не смотрел. Но все это были лишь цветочки. Мы выехали из города и через некоторое время попали в деревеньку, которая называлась, если мне память не изменяет, Сен-Абдомен-Ля-Бу. Пока мы волокли Мириам через кладбище, за нами, спрятавшись за деревьями и в густом кустарнике, следили перепуганные крестьяне. Мы позвонили в звонок, дверь открылась, и на пороге вырос Рауль на голове берет, во рту трубка; поскольку он был счастлив видеть Мириам и сразу же согласился найти ей достойное пристанище, мы подумали было, что худшее позади. Рауль пришел в такой восторг, что в радостном порыве схватил Мириам в охапку и принялся кружить ее по комнате. И вдруг он остановился и нахмурился - по всей вероятности, и у него дела обстояли не лучшим образом. Как выяснилось, он впал в немилость у местного священника, который с амвона объявил, что Рауль занимается черной магией. Дело в том, что Рауль выращивал у себя в саду салат биоорганическим методом Рудольфа Штайнера. В чем состоит этот метод, я так и не разобрался, но, насколько я мог понять, для того чтобы салат вырос, надо было посадить его в полнолуние, а затем полчаса ходить вокруг грядки, декламируя мистические руны и играя на волынке. Что ж, такое поведение может и впрямь вызвать подозрения самые мрачные. Дело зашло так далеко, что Рауль уже подумывал запереть свой деревенский дом и вернуться в Париж. Не успел он закончить рассказ, как зазвонил телефон. Рауль поднял трубку и подпрыгнул до потолка.
- Они идут меня арестовать, - вскричал он. - В полицию сообщили, что какие-то люди тащили ко мне домой покойников с кладбища. Нельзя терять ни минуты!
Я вцепился в ручку зонтика с такой силой, что побелели суставы. Какие еще ужасы выпадут на нашу долю? С улицы послышались глухой звон церковного колокола и одновременно рев приближающейся толпы; в ворота полетели первые камни... Мы сидели не шелохнувшись и в ужасе пялились друг на друга. И тут издалека, с другого конца деревни, до нас донесся рокот мотора. Это была полицейская машина.
- Быстрей! - вскричал Рауль. - Бежим!
И опять у меня все поплыло перед глазами. Не могу припомнить, как мы, все трое, оказались в малолитражке Рауля. Помню только, что сижу на заднем сиденье с Мириам на коленях. Когда мы выехали за ворота, нам вслед посыпался град камней и раздался душераздирающий рев тысячи глоток. Худшие их подозрения подтверждались. Истошный, демонический вопль. Быть может, я несколько преувеличиваю, но от неграмотных, диких крестьян ждать можно чего угодно. А ведь я был все еще прилично одет - костюм, шляпа, все прочее. Можно себе представить, что бы со всем этим сталось, если б...
Мы неслись как ветер, а за нами следовали по пятам две черные машины, до отказа набитые усачами из полиции. Расстояние сокращалось. "Быстрей!" крикнул О'Тул, и Рауль нажал на педаль акселератора с такой силой, что она чуть не провалилась. Судя по визгу тормозов, мы стремительно приближались к перекрестку. Поворот был перекрыт, а на торможение времени уже не оставалось. Рауль изящно вывернул руль, объезжая препятствие; машину занесло, она вылетела в поле и на полном ходу врезалась в стог сена. Должно быть, я потерял сознание: дым щекотал ноздри, в глазах потемнело... Когда же меня наконец извлекли на свет божий, я испытал величайшее облегчение, ибо Мириам больше не существовало - она рассыпалась на тысячу мельчайших кусочков. Как, впрочем, и мы трое. Доблестный полицейский извлек нас из стога, положил на носилки и помог перенести в "скорую помощь". Очнувшись, я обнаружил, что лежу на соседней с О'Тулом койке в городской больнице Муассона. От боли я не мог пошевелить и пальцем, но без переломов, кажется, обошлось. Нос - вот в этом месте - весь посинел. Будем все же считать, что мне повезло. Находясь в полузабытьи, я слышал, как два врача спорят о том, какими средствами нас после такой аварии лечить. О'Тул прикинулся мертвым, но не пропустил ни единого слова.
- Я с тобой не согласен, Арман, - говорил один голос. - В таких случаях, как этот, "Кордон руж" - средство достаточно сильное.
- А мне кажется, что подойдет только "Империал", - возразил второй голос.
Грудь моя всколыхнулась от радости. Я благословлял эскулапа, который был достаточно образован, чтобы прописать нам марочное шампанское; оно годится при шоке, годится при травмах, годится при любом повреждении. Тем более "Токай империал", ударяющее в голову "Кордон руж"... Не все ли равно, какая марка. Голоса смолкли, и мы вновь остались наедине.
- Слыхал? - сказал я, радостно хмыкнув и повернувшись к О'Тулу. - Нас будут лечить шампанским. Недурно, а?
О'Тул, однако, весь позеленел, его губы шевелились в скорбной молитве.
- Спирохета, - отозвался наконец он. - Ты сам не понимаешь, что говоришь. Витаешь в облаках - как всегда. Знай же: "Империал" и "Кордон руж" - это самые большие суппозитории, известные в науке.
Боже милостивый! Я ведь совсем забыл, что французские медики одержимы ректальными свечами. С их помощью они лечат все - от обложенного языка до третичной гангрены. Я вовсе не хочу оспаривать преимущества и недостатки этого средства; нисколько не сомневаюсь, что во многих случаях оно является весьма эффективным. Но его-то прописывают во всех случаях! Без исключений. Итак, я находился во власти людей с этой странной склонностью. Как я после этого вновь появлюсь в посольстве?! "Никогда!" - вырвалось у меня. Я впал в бешенство; в мгновение ока сорвал с себя бинты, сбросил ночную рубашку и влез в брюки. Шляпа и зонт лежали в ногах кровати.
- Прощайте, О'Тул! - взревел я, будто лев, и одним прыжком достиг двери. На лестнице я столкнулся с медсестрой - она несла на подносе нечто, отдаленно напоминающее базуку. Я пулей пронесся мимо и уже через несколько секунд бежал по больничной аллее. В чрезвычайных обстоятельствах Антробус проявил максимум воли и сообразительности. На попутной машине я вернулся в Париж и устремился в посольство, преисполнившись решимости, если понадобится, провести ночь на ступеньках перед входом. Но мне повезло: Гламис Тэдпол вернулся с охоты и уже принимал посетителей. Наконец-то счастье мне улыбнулось. Я пригубил "скотч", откинулся в кресле и вступил с Тэдполом в приятную беседу.
- Должен сказать, - заметил он, - что вид у вас весьма отдохнувший. Полагаю, вы отлично провели выходные.
Вот что значит пребывать в счастливом неведении! Иногда Мириам возвращается ко мне во сне - со временем, к счастью, образ ее начинает стираться из памяти. Теперь, правда, после всего, что со мной произошло, я стараюсь объезжать Париж стороной. Человеку в моем возрасте и в моем положении предосторожность ведь никогда не помешает?