«1985 год. 12 июля
Я начинаю новый блокнот своего дневника, еще не закончив старого. Тому причиной та неожиданная находка, которую я сделал в собственном доме. В доме, к которому так привык, привык считать, что знаю его как свои пять пальцев! Подумать только — я столько лет работал за этим столом! И вот теперь открыл в нем нечто, что могло не открыться никогда. Очевидно, я один владею этой тайной — я и тот человек, спрятавший в доме клад. Его имя мне известно. Это дед моей дорогой покойной Майечки.
Даже сейчас, написав ее драгоценное имя, я испытал дрожь и горечь любви. Столько лет прошло, а боль утраты не слабеет, не затихает. Как несправедливо, что именно она умерла! Такая веселая, такая живая — она ушла от меня навсегда в ту тьму, откуда нет возврата, и я больше не увижу светлой ее улыбки! Мне тяжело мириться с этой несправедливостью.
Та женщина, что стала теперь спутницей моей жизни, заслуживает всего самого лучшего. Она хороша собой, несомненно талантлива. Ее живой и ровный нрав успокоил мою боль, оживил дом, помог Володе в его скорби. Для мальчика было очень важно присутствие женщины, которой он мог бы довериться… Диана заменила Володе мать. И он нуждался в этом — ведь я слишком занят. Диана преподнесла мне и тот дар, который особенно ценен для человека, чьи дни идут к закату. У меня теперь есть Марк. Он совсем взрослый юноша. У него вся жизнь впереди, и я чувствую, что он сможет добиться многого. Но почему у меня так болит глупое стариковское сердце?
Владимир опустил дневник на грудь и печально усмехнулся. Он всегда догадывался, что его отец так и не смог, до самой смерти не смог забыть Майю… И утешал себя тем, что его новый брак помог ему, Владимиру.
Впрочем, я отвлекся. Скорбя о Майе, я мог бы исписать сотню страниц. Но я хочу все же вернуться к своей находке. Володя, Марк и Диана уехали отдыхать в санаторий на Черноморское побережье. Зинаида Германовна уже две недели как лежит в глазной клинике, скоро ее должны прооперировать. Именно поэтому, пользуясь свободой, пользуясь тем, что никто не гонит меня спать, ссылаясь на якобы необходимый мне режим, я работал поздно ночью. Курил без меры — все же пора оставить эту дурную привычку! Но вчера она сослужила мне отличную службу. Очередную папиросу я уронил и не поленился полезть за ней под стол. Свет лампы падал удачно, и я смог рассмотреть на внутренней поверхности крышки стола какие-то причудливо пересекающиеся линии. Сначала мне показалось, что это жилы дерева, из которого был сделан стол, но потом я понял, что ошибся. С величайшими усилиями снял крышку со стола (минус полгода жизни за этот пот и дрожь в ногах и за то, что грохнул крышку себе на ноги, чуть не раздробив ступни!).
Я сразу понял, что это план нашего дома. Понял и обозначения. Маленьким крестиком было обозначено место, где находится рычаг, поднимающий панель, большим — панель, которая должна подняться. Вне себя от нетерпения, я спустился в гостиную и попробовал, удерживая в памяти схему, отыскать спрятанное.
Мои усилия увенчались успехом. После пяти-шести безуспешных попыток я нашел тот завиток в дубовой резьбе, который приводил в действие секретный и очень тонко сработанный механизм. Пятая, если считать направо от лестницы, панель поднялась. Там стоял небольшой сундук.
В нем лежали книги. Книги по оккультизму, признанному лженаукой. Интересно, будет ли когда-нибудь известно, какое значение имели оккультные изыскания в становлении Страны Советов? Ту информацию, которой я владею сейчас (далеко не в полном объеме), вряд ли можно будет когда-либо обнародовать. Занятные факты о «красных магах», сооружавших ментальную завесу над Кремлем, ограждавших пролетарских вождей от черной вражеской магии, разработавших символику молодому Советскому государству… «Коммунистическую свастику», сиречь серп и молот, например. Впрочем, я отвлекаюсь. Мысли путаются. Павел Смирницкий не вошел в избранную когорту «красных магов». Не знаю, что случилось с ним. Впрочем, он предсказал дату своей смерти в своих записях. У оккультиста был отвратительный почерк. Буду и дальше работать над расшифровкой его записей.
27 июля
Работа оказалась трудней, чем я предполагал. Скоро вернутся с курорта мои родные. Мне придется убрать книги обратно в тайник и молчать о своем открытии. Кроме книг, я нашел еще и драгоценности. Вероятно, они принадлежали супруге Павла Смирницкого. Как они подошли бы моей милой Майе, как прекрасна она была бы в этих бриллиантах! Но Майи больше нет со мной. И я не хочу, чтобы эти украшения носила Диана. Они останутся под спудом — до тех пор, пока один из моих сыновей не вскроет тайник. Я хотел бы, чтобы это был Владимир. Он приходится правнуком Смирницкому, и для него предназначены те тайные знания и те украшения, которые принадлежали его прабабке.
Владимир последнее время причинял мне много огорчений. Он успешно движется по жизни, но порой мне кажется, что он слишком многого не замечает на своем пути. Для него не существует препятствий. Порой мне кажется, что он способен перешагнуть в своем движении вверх через все, что составляет смысл человеческой жизни, что ему чужды любовь, привязанность, элементарное понятие о нравственности. В этом моя вина, моя огромная вина. Взяв на себя ответственность за жизнь ребенка, нельзя отгораживаться от этой ответственности своей чрезмерной занятостью. А я именно так и поступал. Мне тяжело признать это. Майя могла бы исправить дело, но ушла так рано и так скоропостижно, что это только настроило сына против нее. Смерть матери Владимир воспринял как препятствие и перестал, как выяснилось впоследствии, ждать от людей добра. Он относится с подозрением и недоверием ко всему миру — особенно к женщинам.
«Какие тонкие наблюдения, какие блистательные выводы!» — усмехнулся про себя Владимир Дмитриевич. Старик принимал естественное стремление молодого человека к свободе за цинизм. Строил из себя великого психолога, зачем-то привязал сюда смерть матери… Ерунда какая! Впрочем, в одном старик профессор оказался прав. Владимир Краснов действительно не доверял женщинам.
И эта несчастная история с девушкой из деревни… К стыду своему, я мало знаю о ней. Диана слишком легкомысленно отнеслась к известию, что ее пасынок сделал бедную девушку матерью. «С кем не бывает! Нужно дать ей денег, она сделает аборт, и дело с концом!» Какие жестокие слова! Но ей это простительно, я и не ждал от нее ничего другого… А Владимир! Как жестоко он отказался от встречи с девушкой, как сухо объявил, что она «пудрит ему мозги», что она «нагуляла ребенка», что хочет «пролезть в богатенькую семью»! Какие циничные выражения он употреблял. А я струсил. Да, я — старый трус. Мне нужно было самому найти ее, повидаться, поговорить. Но у меня не хватило силы духа.
«Неудивительно, — кивнул Владимир. — Я даже не знал, что мой покойный батюшка был в курсе этой истории. Никогда он со мной об этом не заговаривал. Я советовался с Дианой. Она бой-баба, она сразу обозначила для меня линию поведения, предложила денег, раздавила во мне остатки сомнений. А старик, оказывается, знал и здорово огорчался… Если бы я был в курсе, что он так близко принимал к сердцу «беременную» историю, я бы, наверное, вел себя иначе. И со стариком, и с Александрой. А так я полагал, что молчание — знак согласия…»
Среди книг и драгоценностей Смирницкого я нашел предмет, который был весьма непохож на другие. Его смысл объяснили мне книги. Павел Смирницкий сам сделал этот талисман. Могучий талисман, как объясняет он в своих записях — в том куске, который мне удалось прочитать. Золотое ожерелье очень грубой работы.
Владимир подскочил и чуть не выпал из гамака. С трудом занял подобающее положение и еще раз перечитал последние слова. Никакого ожерелья он в схроне не обнаружил! Нет, обнаружил. Бриллиантовое ожерелье, но даже слепой не назвал бы его «грубой работой»!
Найдя его, я был потрясен мощью, заложенной в этом украшении. Нет, это не украшение. Это нечто большее. Я не верю в магические свойства ожерелья. Но надо признать — оно представляет собой нечто совершенно исключительное. Три огромных камня впаяны в тяжелое темное золото. К ювелирам я обращаться не рискнул. Но моих познаний хватило, чтобы распознать эти камни.
В центре — несомненно алмаз. Алмаз «сырой», то есть неограненный. Неизвестный гранильщик отполировал только естественные грани кристалла, имеющего форму октаэдра. Насколько я могу понять с помощью своего старенького микроскопа, в камне нет ни малейшего изъяна. Но потрясло меня не это… По самым скромным предположениям, этот алмаз весит около 60 карат, что при отсутствии изъянов ставит его в ряд с такими известными бриллиантами, как «Звезда Южной Африки», «Ягерсфонтейн» и «Йонкер». В случае огранки камень может уменьшиться, но ненамного.
Обрамляют это чудо два не менее прекрасных, хотя, быть может, и не таких дорогих камня. Оба они не огранены. Кристалл изумруда ярко-зеленого цвета представляет собой шестигранную усеченную призму, весом около 125–130 карат (я могу сильно ошибаться, но скорее в меньшую сторону). Желто-зеленый кристалл топаза (очевидно, бразильского происхождения) представляет правильно сформированную ромбопирамидальную призму. Весом он не менее 150 карат.
Описывать ожерелье сложно. Оно словно ускользает из-под пера. В любом случае, я не могу с ним расстаться. Пусть оно останется у меня. Порой мне кажется, что из кристаллов в меня льются силы.
Значит, драгоценность осталась у отца. И где она сейчас? Ничего подобного Владимир в доме не находил — но он ведь и не искал! Остается библиотека, где за рядами книг можно не только ожерелье — и «Кохинор» спрятать, вместе со всей Голкондой в придачу! Алмаз в шестьдесят карат! Владимир Дмитриевич мало смыслил в каратах, но понимал худо-бедно, что это очень много. Надо искать! «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» — так, кажется, говорилось в книжке про двух капитанов?
30 июля
Наконец вернулись мои родные! Марк загорел, похудел, одичал. Смеясь, говорит, что не представляет, как возвращаться к занятиям в институте после месяца на море. Диана сразу же уехала в театр, даже не поздоровались как следует. Переодевалась и напевала в спальне. Она заметно помолодела, что дало мне основания предполагать — не обошлось без банального курортного романа. Мальчики развлекались в компании молодежи, а она наверняка урвала момент…
«Да уж, урвала. Подцепила в первый же день какого-то дирижера. Гуляла с ним по набережной в сумерках — в золотистом шелковом платье свободных форм, на шее жемчуга моей матери, на голове — огромная соломенная шляпа. Воображала себя дамой с собачкой. Мы с Марком жили в одном номере, а она — в другом. Я выпроваживал Марка «полюбоваться на вечернее море», а сам приводил сговорчивых курортниц. Особенно охотно шли на одноразовое приключение бальзаковские и предбальзаковские дамы. Вырвавшиеся из домашней обстановки, ошалевшие от свободы, солнца, моря, собственной привлекательности и безнаказанности… Бутылка массандровского портвейна, одно запретное яблоко на двоих и жаркие объятия на сбившихся простынях. Потом я провожал случайную подругу и в холле частенько сталкивался с тем самым дирижером, который выходил из Дианиного номера. Дирижер бывал встрепан и смущен, а я не без намека преувеличенно почтительно его приветствовал… Один Марк щелкал клювом, да он, видно, в папеньку удался».
…Впрочем, я не стал забивать себе голову. Такие ситуации неизбежны, когда жена намного моложе мужа, когда он к тому же по роду своих занятий или по складу характера не в состоянии сопровождать ее на отдыхе. Впрочем, Диана вернулась не поздно. Мы долго ужинали вдвоем на террасе — дети уехали в город повидаться с друзьями. Она говорила мне о теплом море, а я любовался ее обновленной красотой… И потом я почувствовал удивительное вдохновение, потрясающий прилив сил… Такого со мной давно не было. С молодых лет, пожалуй. Диана была потрясена! Она быстро заснула, утомленная, и я тоже заснул.
6 августа
Быть может, все это бредни выжившего из ума старика. Быть может, мне и в самом деле нужно было принимать те таблетки, что мне рекомендовал Сидорович еще в прошлом году. Но мне кажется, что ожерелье действует на меня. Последние пять дней я чувствую себя гораздо лучше. Меня не мучает высокое давление, у меня не ноет больше сердце. Я уже давно не работал. Делал вид, что работаю, — вот до чего дошел! Сидел у себя в кабинете за запертой дверью, перечитывал Чехова, к обеду выходил с сосредоточенным видом. Но теперь ко мне вернулась ясность мысли, я написал новую статью и начал систематизировать некоторые исследования. Систематизация и анализ займут некоторое время, после можно будет сделать доклад в Академии наук. Кроме того, ко мне вернулась мужская сила. Диана не знает, что и думать. Я слышал краем уха ее телефонный разговор с какой-то подругой — она уверена, что все дело в каких-то чудодейственных таблетках, которые мне привезли год назад из Дании. Но я тех таблеток не пил, опасался.
Я смотрю на ожерелье ночами. Я пью ту силу, которая исходит от него.
Владимир прервал чтение и задумчиво воззрился вверх, в густую синеву неба. «Надо же… Отец всегда был чужд суеверий. Значит, в этом ожерелье и впрямь было что-то… Трудно верить современным «магам», слишком они подпортили свою репутацию. Но в прошлом наверняка были люди, способные сконцентрировать могучие природные силы, силы неведомого, и вложить их в какой-то предмет…
Я найду это ожерелье, чего бы мне это ни стоило, — решил Владимир. — Оно необходимо мне! Оно должно принадлежать мне, и я его найду».
Дальше записи стали менее интересными. Профессор Краснов сухо описывал незначительные семейные события, но много писал о своих планах. Он работал над новой книгой. Судя по записям, работа подвигалась бодро. Это странно. Ведь, насколько Владимир Дмитриевич помнил, последняя книга отца осталась незаконченной.
«Странное ощущение — я читаю и словно бы отец жив. А я знаю, что это последний год его жизни. Он умрет 2 января. После праздников. Не так обидно умирать после праздников, когда подарки уже распакованы и индейка доедена… Но все равно странно, что он не дописал книгу…»
Владимир Дмитриевич читал дальше, и волосы вставали дыбом у него на голове.
18 ноября
Сегодня самый страшный день в моей жизни.
Случилось то, чего никто не мог ожидать.
Хорошо, что Майечка не дожила до этого дня.
Прости нас, Господи. Мы были неразумны в своих эгоистичных желаниях. И расплата настигла невиновных. Господи, я никогда не верил в Тебя. И никогда ни о чем не просил. Так прости мне теперь в величайшей милости Твоей мое неверие!
Или не Бог. Просто судьба. Страшная судьба. Ананке. Ананке. Высшая сила необходимости и неизбежности, которой подчиняются даже боги.
Сегодня я видел свою внучку. Дочь моего сына. Дочь моего приемного сына. Плод кровосмешения. Дитя инцеста.
Девушка пришла к нашему дому. Я опять был один. Последнее время я всегда один, по теперь это меня уже не тяготит. Я много работал над книгой. Я пригласил ее в дом, стал угощать чаем и пирогами. Она показала мне девочку. Крошечную красавицу Киру. Мое сердце дрогнуло при виде маленького, удивительно правильного лица с бледными губками. Девочка нездорова, она родилась с пороком сердца. Я представил себе, что, если бы Владимир иначе отнесся к появлению ребенка на свет, они жили бы у нас в доме. Скажем, на втором этаже, в розовой комнате. Там почти всегда светло, и это самая теплая комната в доме. Там всегда пахло бы ребенком, и чистотой, и молоком, и я бы приходил туда понянчить малютку, отдохнуть от своих научных трудов…
Так я размечтался, несчастный урод, и начал расспрашивать молодую женщину (я упорно называю ее девушкой, ведь она так молода, она ровесница Марку!) о ней, о ее жизни и семье. И почти с первых ее слов…
Она сестра Владимира. Да. Она его родная сестра, дочь Марты и Леонида. Не знаю, почему я не умер от инфаркта в тот момент, когда это осознал. Не знаю, откуда у меня взялись силы скрыть от Александры свое состояние. Она не должна ничего знать. Она не должна всю жизнь нести на себе груз чужой вины… У нее и так было много горя. И будет, вероятно, еще. Девочка серьезно больна. Прости меня, Боже, но лучше бы ей умереть. Да, быть может, ей лучше умереть.
Но кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать в тот день и час, когда Майя приняла ребенка своей сестры? Он был таким крошечным, и для Марты это была всего лишь забавная игрушка. И я, осел, смотрел на это снисходительно!
Марта не хотела оставлять у себя мальчика. Она сказала: «Я не сделаю ему такого подарка». Она не могла простить своему мужу своей изломанной, искалеченной жизни, не могла простить тех детей, которые умерли в младенчестве. Марта рыдала и клялась, что убьет новорожденного своими руками, если мы его не возьмем. Потому что он все равно умрет… Умрет, как… И тут она называла какое-то имя. Неизвестное мне имя. И я забыл его. Она уверяла, что ее муж убил того человека, и убивал не раз.
И мы взяли мальчика. Мы взяли его, как взяли старинные часы с фигурой Крона, пожирающего младенца. Сувенир. Игрушку. Это обошлось нам недорого. Майя отдала деревенской акушерке свои серьги и брошку. И какие-то деньги. Та согласилась…
Я дал Александре денег и пообещал найти врача. Хорошего врача, который мог бы проконсультировать девочку. Обещал поддерживать ее… А когда они уходили и вызванная мной машина уже сигналила у ворот, я… В общем, я отдал Александре ожерелье Смирницкого. Я сказал ей: «Это для Киры».
Ожерелье принадлежит ей по праву. Пусть оно принесет ей счастье, здоровье, долголетие. Пусть мой грех не ляжет на нее. А мне остается одно — молиться и ждать смерти, которая избавит меня от этой муки и позволит соединиться с возлюбленной моей Майей.
29 декабря
Домашние разъехались. У всех есть дела перед Новым годом. Купить подарки друг другу, поздравить с наступающим знакомых… У меня тоже есть дело. Я открою тайник и положу туда этот блокнот. Пусть лежит, пока кто-то не найдет его и не поразится готическим страстям, бушевавшим в двадцатом веке…»
На этом записи обрывались. Дальше шли чистые страницы. Но Владимир Дмитриевич зачем-то пролистал дневник до конца и некоторое время полежал, машинально раскачиваясь. Потом пошел в дом, покачиваясь, словно был сильно пьян.
Внутренним взором он видел, как его отец стоит в гостиной, у раздвижной панели. Должно быть, он был в халате. Этот халат до сих пор висит в кабинете, в шкафу. Шелковый, темно-синий, простеганный халат. Можно найти его и прикоснуться к нему. Можно надеть его и спуститься в нем к ужину. Отец был уже очень стар. Белые волосы, сияющим венчиком обрамляющие лысину, слегка вились. Шаркая сухими старыми ногами, он подходит к раздвижной панели, нажимает на потайную закорючку. Потом открывает ларец и кладет свой дневник. Не глядя. Небольшая книжица проскользнет в щель между фолиантами и останется там лежать. Через четыре дня отца не станет. Он умрет ясным морозным утром. Ночью будет идти снег, а утром выглянет солнце. Оконные стекла покроются диковинными узорами — заколдованный лес, волшебные северные джунгли. Отец так и останется сидеть за своим столом — до самого обеда. Только в два часа дня его, уже застывшего, найдет Диана. Ее вопль встревожит весь дом… А книжица будет лежать там, в тайнике.
Чтобы Владимир Дмитриевич Краснов нашел ее. Через много лет.
На пороге дома ему встретилась Зинаида Германовна.
— Ты куда запропал, дружок? Я ищу, ищу! Батюшки мои! — вскрикнула вдруг старуха. — Да ты ж как лунь поседел!
Владимир Дмитриевич бросил взгляд в зеркало. Даже в темном старом стекле он смог рассмотреть — его темные волосы, в которых только кое-где пробивалась седина, за несколько часов стали почти сплошь белыми…