«Марк Евтюхин возглавил 2-й батальон 104-го полка два года назад. Прошел у нас в дивизии весь офицерский путь. От командира взвода до комбата. Его знали в дивизии все. Классный был мужик. А какой хороший спортсмен! Лучший нападающий в футбольной команде. В спарринге с ним встречаться — никаких шансов не оставит, просто отлично дрался, увлекался айкидо. Помню его в Боснии, а сколько учений вместе прошли. Никто не помнит, чтобы Марк орал на подчиненных или солдат оскорблял. Его бойцы и офицеры уважали как отца родного. Никогда не подставляли его ни с какими залетами. Всегда был веселый, не унывал, даже если совсем приходилось туго. Мог быстро разрядить напряжение солдат и офицеров, шутил так, что весь батальон мог «ржать» на плацу до боли в животах. Трудно сейчас о нем говорить. Честное слово, больно, что он ушел».
Комбат посмотрел на офицеров, сидевших на корточках вокруг него в мелком, полувыкопанном окопчике. Нормально закрепиться на высотке, окопаться, обложиться ограждениями десантники не успели. Выкатившийся на них в сумерках отряд боевиков не дал времени организовать оборону.
«Духи» обещают дать коридор. Время им дорого. Хотят к рассвету быть в предгорье, а там и до Шали рукой подать. Мы тут у них как кость в горле.
Выворачивая душу, завыла падающая из зенита мина. Все инстинктивно пригнулись. Ахнул близкий разрыв, густо обкидав всех вывороченной землей. Кисло пахнуло сгоревшим толом.
— Пристрелялись!.. — выругался ротный. — Что с помощью?
— До наших передков — километров десять. За спиной — только трасса и гарнизоны по селам. По трассе должна была вечером на Ведено выйти колонна милиции, но связи с ними нет. Наши смогут подойти только к утру. Артиллерия огнем поддержит, но если «духи» подойдут слишком близко, то сами понимаете. Авиация работать не сможет — ночь, туман. Так что будем делать, славяне?..
Комбат знал ответ. Знал, что скажут его офицеры. Знал, но хотел услышать эти слова, укрепиться ими, успокоить душевную смуту. Ведь вокруг него дрались его солдаты. Молодые ребята — они доверили ему свои жизни, верили в него, верили в мудрость и удачу своего командира. Они хотели жить, любили жизнь. И ответственность за них неимоверным грузом давила сердце. Он знал, что в этом бою до утра доживут немногие…
— Надо держаться, сколько сможем! — ответил за всех ротный.
— Надо держать их, — эхом отозвался командир разведчиков.
— Будем держаться! — подытожил комбат, — а если совсем припрут, вызовем на себя артиллерию, и те, кто уцелеют, пусть пробиваются к реке.
Решение было принято. И неожиданно стало легко-легко на душе. Комбат прошел много войн. Вышел живым из многих переделок. Выиграл десятки боев. Воевал жестко, расчетливо. Он верил в свою счастливую судьбу, в удачу. И они не оставляли его. Но сейчас он ясно понимал, что уцелеть, остаться в живых на этой высоте не судьба…
Больше не было «вчера» или «завтра» — оставалось только здесь и сейчас. И эта цельность давала какую-то странную свободу. Он больше не был ни сыном, ни мужем, ни отцом. Все это осталось где-то там, далеко за этой проклятой высотой. Осталось тем, кто прорвется сюда к ним, кто вынесет их отсюда, кто вернется домой и будет жить за них, оставшихся в этом бесконечном «сегодня». Теперь он был только воином.
А в жизни воина бывает миг, когда война из тяжелой, страшной работы становится просто принятием смерти…
— По местам, мужики! — скомандовал комбат, — и пусть каждый выполнит свой долг до конца.
104-й полк, как и вся Псковская дивизия, в последние годы все чаще оказывался «на передке», в самых горячих местах. Когда разваливалась страна, псковские десантники появлялись на линиях разлома, пытались своими руками, а очень часто и телами, сцепить разъезжающиеся и распадающиеся конструкции Державы. Останавливали вражду и кровопролития, защищали людей от бандитов и политиков-маньяков, вставали стеной на границах, Ош, Баку, Спитак, Вильнюс в январе 91-го, а потом Таллин в августе. Потом Абхазия, Осетия, Приднестровье, Косово. В прошлую чеченскую войну полк потерял тридцать шесть человек. В эту кампанию полк прошел с боями из Дагестана в Ичкерию, выбил из Гудермеса Гелаева, по второму разу взял Аргун, потом марш на Шали и Ведено.
В третью атаку они уже просто пошли волнами. В полный рост, не пригибаясь. Их гнало безжалостное время. Шел второй час ночи.
— Аллаху акбар! — ревели сотни глоток. Серый вал накатывался на позиции роты. Трещали, захлебываясь злобой, автоматы. Ухали разрывы. Но рота не отвечала. Десантники ждали, когда боевики подойдут в упор. Слишком мало оставалось патронов, чтобы тратить их впустую.
«Аллаху акбар!» — накатывалось на высоту. И вот, когда уже людской вал был готов захлестнуть вершину, окопы густо ощерились огнем. Кинжальный огонь был страшен. Очереди буквально выкашивали нападавших, рвали, распинали на камнях тела. Опустошали цепи. Под ноги уцелевшим полетели чугунные шары гранат. Все утонуло в грохоте разрывов. И «чечи» не выдержали. Цепи остановились, залегли и, не находя укрытия от пуль, поползли вниз к подножию, к спасительной тьме густого кустарника, оставляя на склоне десятки мертвых и корчащихся в агонии тел.
А на позиции десантников вновь обрушились мины. Воздух взорвался огнем. Всюду господствовала смерть. Одна из мин попала в пулеметное гнездо, разметав в клочья расчет. К пулемету бросился сержант-разведчик, но очередная мина изрубила осколками и его. Спрятаться от этой смерти было негде. Мины падали из черного ночного зенита, как рок, как проклятье. И каждый, вжавшись в камни, молил лишь об одном, чтобы следующая была не его…
Володя — сержант в оцеплении. Говорит, что знал погибшего в том бою ефрейтора Александра Лебедева. «Мы с ним должны были дембельнуться вместе. В эту командировку меня не взяли. А его вот взяли. Мы думали, вместе погуляем после службы. Ошалеть можно! Какой был парень! Ты знаешь, что он сделал? Он был в разведке. Перед передним краем «шестерки».
Их там всего было несколько парней и летеха молодой. На них напали сотни две «духов». Долбились жестко. Дозор мешал «чечам» развернуться для штурма высотки. Но с ходу смести разведку боевикам так и не удалось. Они там гору «чечей» положили на склоне. Дрались до упора. Почти все полегли под пулями, под гранатами. Командир разведвзвода ранен был тяжело. Упал.
А Сашка схватил раненого офицера и потащил его на горбу из-под обстрела. Тут его самого тоже ранило. Но лейтенанта все равно волок к траншее и все продолжал отстреливаться. Так они вдвоем одни и остались на позиции. Патроны кончились. «Чечи» ему говорят, мол, сдавайся, мы тебя домой отпустим к маме, а командира нам отдай, мы с ним за все поквитаемся. А Сашка в ответ им гранату бросил. Потом обнялся с лейтенантом и взорвал себя с ним последней гранатой вместе с «духами»…
В куцем окопчике раненые, не обращая внимания на обстрел, торопливо набивали магазины патронами. Один — с лицом в промокших черной кровью бинтах — на ощупь находил разбросанные по брезенту плащ-накидки бумажные пачки патронов, рвал их и точными, быстрыми движениями загонял острые «клыки» патронов в магазин. Второй — с перебитой пулей правой рукой, прижимая ее для устойчивости к животу, пальцами левой неуклюже забивал патроны. Третий — с прострелянной, перетянутой жгутом ногой, специальным ножом распарывал очередной патронный «цинк».
Ахнул близкий разрыв. Осколок мины, словно бритвой, срезал два пальца на руке открывавшего «цинк» бойца. Брызнула кровь. Раненый охнул, потянулся в карман за бинтом, но вдруг обмяк и опрокинулся назад. Следующий осколок пронзил сердце — и отлетела солдатская душа…
А санитары подтаскивали к окопчику очередных раненых. Одного, с серым землистым лицом, пузырящегося кровавой слюной в промедоловом дурмане, другого с оторванной по локоть левой рукой.
— Не возьмут, гады! Не сдамся! — рычал он. В правой руке у него была зажата граната. — Пусть подходят! Увидят, как десантура умирает!
Его стащили в окопчик.
— Если что, прижимайтесь, братки, ко мне! — прохрипел он лежавшим и сидевшим вокруг него раненым, — живыми нас они не возьмут!
В храме у гроба командира роты несколько офицеров. В разной форме, с разными шевронами. Служат сейчас в самых разных уголках России. В Рязани они учились в одной группе с Александром Доставаловым. Там он был у них замкомвзводом. Другом и братом остался для них навсегда.
В том бою майор Доставалов командовал ротой. Друзья рассказывают, что слышали о том, как погиб их «замок».
Саша Доставалов командовал шестой ротой шесть лет. Потом стал замом комбата. В ту ночь он был с четвертой ротой. Когда узнал, что шестая рота вступила в тяжелый бой, рванулся к ней на помощь с взводом десантников. Два раза не получилось прорваться через кольцо боевиков. Только к утру Доставалов с несколькими солдатами вышел к высоте. Застал там остатки родной роты. С ней вместе и погиб. Еще во время прорыва Доставалов был ранен, но не бросил колонну, в тыл не ушел. Во время одной атаки боевиков майор опять оказался «на передке». Впереди него осколками посекло солдата. Боец упал, оружие выронил. Несколько «чечей» рванулись к раненому, чтобы взять в плен. Доставалов бросился вперед, расстрелял двух нападавших, еще двоих уработал в лицо и в живот прикладом автомата и сапогом, отпихнул локтем пятого. Взвалив на плечи десантника, вытащил его с поля боя. Бегом дотащил его до траншеи. На самом бруствере его снайпер взял.
Комбат был тоже ранен, но пуля прошла икру навылет, и, наскоро перевязавшись, он продолжал руководить боем.
— Эй, командир! — ожила станция, — мы с вами по-хорошему хотели. Но вы нэ понымаетэ. Что ж, теперь пощады не проси. Мы будэм вас всех, как баранов, резат. На кусочки, слышишь. Здэс нам амир Хаттаб. Он приказал из твоей собачьей шкуры сделат ему пояс. И я мамой клянус, сдэлаю это!
Комбат поднес микрофон к губам:
— Послушай, свинья! С тобой говорит комбат воздушно-десантных войск России, мы стояли, стоим и будем стоять на этой вершине. И пока мы живы, вам ее не взять. А что касается баранов — так их уже несколько сотен валяется на склонах. Некому собирать. А сколько еще будет — спроси у своего Аллаха. Рассвет уже близок. Тебе нужна моя шкура? Приди и возьми, если ты такой смелый. А Хаттабу своему передай, что русские десантники не сдаются. Пусть это вспомнит, когда подыхать будет!
— Я иду к тебе!.. — взвизгнули было наушники, но комбат уже сорвал их с головы.
В окоп спрыгнул ротный.
— Ну, как у тебя?
— Плохо. Минометы… Двадцать убитых, вдвое больше раненых. Из них половина тяжелых. Все, кто могут автомат держать — в строю. Но с боеприпасами — труба. По три магазина осталось на человека. У «пэкаэмщиков» по триста — пятьсот патронов. У «граников» на трубу по две гранаты и ручных полторы сотни. До утра никак не хватит.
— Аллаху акбар! — донеслось с подножия высоты. Боевики пошли в очередную атаку…
Майор с почерневшим лицом и страшными мешками под глазами. Курит чуть поодаль от катафалков. Рассказывает, что вернулся из Чечни вместе с убитыми товарищами. Кашляет, с трудом заставляет себя говорить: «Десантники не отступают и не сдаются. Никогда, понимаешь! Что бы ни говорили, у шестой роты не было выбора. Они не могли не принять бой. Не могли оставить позицию. Это «духи» от десантуры бегают по всей Чечне, десантники от «чечей» не бегают никогда».
Только с пятой атаки, почти под утро, «чечи» ворвались на высоту. Уже давно навсегда уткнулся в землю лицом ротный, пал от пули снайпера лейтенант-разведчик. Закончились выстрелы к гранатометам, и на каждого из оставшихся в живых десантников осталось по полрожка патронов.
— Прощайте, братцы! — Николай из Смоленска перекрестился и, встав в полный рост, бросился на подбегавших боевиков. С пояса расстрелял остатки патронов, завалив несколько «чечей». С размаху, как в родной деревне вилы, по самый ствол загнал штык в грудь набегавшего боевика и, поддев его, словно сноп, швырнул в сторону распоротого умирающего. Еще успел заметить, как откуда-то сбоку, из-под руки, выскочил тщедушный «дух». Крутанулся в его сторону, перехватил автомат, как дубину, и обрушил ее на голову боевика. Но как хрястнула раскалывающаяся черепная коробка он уже не услышал. Длинная очередь в упор развалила грудь горячим свинцом. И отлетела солдатская душа.
— Мужики, двум смертям не бывать, а одной не миновать, — крикнул оставшийся за ротного старший лейтенант, — в штыки! Пусть запомнят… как десант умирает!
— Ура! — грозно грянуло над высотой.
— Аллаху акбар! — ревели склоны.
На руках гробы проносят через площадь, погружают в военные грузовики временно ставшие катафалками. Погребенные под горами цветов и венков, зеленые грузовики, медленно пробираясь через толпу, выезжают из ворот Кремля. Свинцовое псковское небо, с тоской взирающее на процессию, не выдерживает и разражается проливным дождем. Плачут матери, бьются лицом о холодный, сырой алый креп «цинков»: «Соколик ты мой ненаглядный, как же тебе больно было, какую же ты муку принял, на кого же ты нас покинул…»
Сержант татарин метнулся в самую гущу боевиков. Там, вертясь волчком, расстрелял последний магазин. Коротко, точно ужалив штыком в грудь одного боевика, достал шею второго. Третьему, набегавшему на него здоровенному бородатому арабу, он вогнал штык в живот, но выдернуть его не успел. Араб дико завизжал, рухнул на колени и в предсмертном ужасе судорожно ухватился ладонями за ствол, не давая вытащить из себя лезвие штыка. Татарин изо всей силы рванул автомат на себя, но араб, как приклеенный, хрипя потянулся за ним. Матерясь, татарин уперся ногой в грудь араба и, наконец, рывком скинул того со штыка. Но распрямиться не успел. Длинное узкое жало кинжала, пронзив лопатки, вышло из груди. И он удивленно, растерянно посмотрел вниз на торчащую из-под сердца сталь, попытался вздохнуть, но земля вдруг ушла из-под ног. И он упал навзничь, глазами уткнувшись в черное беззвездное небо, куда казанским голубем плеснула солдатская душа.
Убивший его боевик, судя по кобуре «стечкина» на поясе — командир, коротко, зло обтер кинжал о рукав куртки и, перешагнув через мертвое тело, огляделся.