Я знаю, для тебя наш развод всегда был загадкой. Ведь ты не верил моим отговоркам о несовместимости характеров. Но разве могла я тебе объяснить, что тебя отца, а меня мужа лишил Кавказ, нравы, привычки, сложившиеся там? Там всегда насиловали многих отдыхающих, да и не только отдыхающих. Местное русское население вытесняли из их станиц именно посредством «постановки на конвейер» русских женщин. Прибегать к защите закона было бесполезно, там все — от прокурора до последнего милиционера — покупалось и продавалось. Самое большее, что удавалось тем, кто не побоялся огласки, получить какую-то денежную компенсацию с родственников насильников. Но чаще в итоге случалась только огласка, позор. Этнические кавказцы всегда жили богаче русских, и родовая взаимовыручка у них куда крепче — собрать деньги на адвокатов, подкуп судей и свидетелей для них не составляло труда. Потому многие пострадавшие все скрывали.
Мы тоже предпочли скрыть. Это была группа подростков, четыре человека. Они ловили по побережью одиноких отдыхающих. Самбо твоему отцу не помогло, его просто ударили камнем по голове, и он потерял сознание, а мне зажали рот, чтобы не кричала. Мне тогда было двадцать восемь лет, твоему отцу тридцать, а тем лет по пятнадцать-шестнадцать, я таких учила. Кто они были, не знаю, все происходило молча, так что нельзя было определить их национальность, хотя я и слышала, что в основном этим ремеслом на побережье промышляла абхазская и адыгейская молодежь.
Твой отец предпочел исправно платить алименты, чем жить с женой, побывавшей под «черными мальчишками», а объяснил мучениями совести, что не сумел защитить. Но сейчас не время об этом. Господи, я так боюсь за тебя. Почему я тебе не рассказала всего этого раньше? Стеснялась, сынок, да и надеялась, что жизнь никогда не занесет тебя в это проклятое место…»
Где-то справа, на противоположном фланге, вспыхнула перестрелка, сначала автоматная, потом подключились ДШК и гранатометы. Дроздов, оторвавшись от чтения, увидел, что у Бедрицкого начался очередной «вечерний приступ»: наклонив голову, обхватил ее руками, зажал уши и дрожал мелкой дрожью.
«…У кавказских народов, у горских в первую очередь, насилие над женщинами другой нации никогда не считалось преступлением. За насилие над соплеменницей у них по законам кровной мести положена смерть, даже ухаживание, легкий флирт чреват самыми тяжелыми последствиями. Потому они и «отыгрываются» на других женщинах, на тех, за кого некому или не принято мстить. Это является одной из основ их менталитета, в то же время служившей для них щитом от советской уравниловки, национальной обезлички. Они и в советское время при равных условиях были зажиточнее нас, а сейчас легче воспринимают рыночную стихию. Из средневековья проще войти в капитализм, нежели вернуться из нашего «социализма». Ни Российская империя, ни СССР, ни нынешняя Россия для них не являлись и не являются их страной, потому они всегда жили только для своих семей, родов, тейпов. Мы же всегда жили ради государства и заботу о самих себе перепоручали ему, надеясь, что оно нас защитит и накормит…»
Дроздов вновь прервал чтение. Для него, впервые окунувшегося в такие проблемы, многое было непонятно. Прочитанное напомнило случайно услышанный разговор капитана, командира их роты, с каким-то офицером-танкистом. Фраза танкиста сейчас ожила в памяти:
— Когда через Ингушетию проходили, такое желание было все эти их дворцы, «Ауди» и «Тойоты» гусеницами подавить… Суки, золото в Магадане тоннами воруют, жируют за наш счет и над нами же смеются…
И тут же мысли о золоте навеяли другое весьма жуткое воспоминание о его собственном разговоре с земляком, лихим разведчиком Луневым:
— Видал, земеля. — Лунев показывал пригоршню золотых коронок, вырванных где вместе с зубами, где нет. Дроздов в ужасе попятился от контрактника, а тот, удовлетворенно хмыкнув, предложил: — Хочешь со мной, дело стоящее? Вон те развалины разберем, там наверняка многих засыпало, а то мне одному тяжело. — Лунев указывал на остатки больших частных кирпичных домов, по которым, скорее всего, отработали «вертушки».
— Не-е… — мотал головой еще не привыкший к цинизму войны Дроздов.
— Напрасно, земеля, солдат на войне должен иметь законную добычу. Так было всегда, иначе, зачем жизнью рисковать. Нам по контракту то ли заплатят, что обещали, то ли нет, а вам так точно ничего не будет. Убьют — это еще не самое страшное, а если, к примеру, калекой останешься, кому тогда ты будешь нужен, а? Подумай… Ты что думаешь, я мародер?.. Я свое беру, то, что они у наших отцов и дедов обманом отняли. У твоей бабки или матери зубы золотые?
— Не знаю, нет, наверное, откуда деньги.
— И у моих тоже, железо с напылением.
А здесь у каждой старухи и старика самое малое по десятку в пасти… чистое золото. Секешь? Откуда оно у них, по северам и БАМам они сроду не работали? Все это обман да разбой… Они не мы. Это у нас урка ни отца, ни матери не помнит, а деньги пропьет. А у них — награбит в России, а потом домой вернется и всех родичей подарками завалит, дом построит, машину купит, зубы из золота отцу с матерью поставит и живет, всеми уважаемый. Понял? Вот они, эти дома, — Лунев вновь кивнул на развалины, — а в подвалах наверняка старики их прятались… У тебя мать училка? Значит, всю жизнь за гроши работала. Вот и представь, то, что ей не доплачивали, у этих в их пастях. Дембельнешься, подарок ей сделаешь. Почему наши матери не могут себе золотые зубы позволить, а эти — запросто, в одной ведь стране жили?..
«…Сейчас по всей России даже женщины молча одобряют эту войну, пока во всяком случае. Слова Путина о том, что изнасилование русской женщины в Чечне превратилось в забаву, вселило, прежде всего в женщин среднего и старшего поколения, надежду, что правительство наконец-то обратило внимание и на эту проблему. Вот только о том, что эта забава продолжается с незапамятных времен, и не только в Чечне, а по всему Кавказу, он не упомянул. Ведь тогда бы припшось признать, что взаимная ненависть всегда была там частью межнациональных отношений. И то, за чем тебя послали сейчас, сынок, это не что иное, как очередная попытка заставить эти народы жить не своей, а нашей жизнью.
Толя, я тебе все это объясняю, чтобы у тебя не возникло желания мстить. Я знаю, что многие из тех, кто воевал в прошлый раз, именно с этой целью пошли на эту войну. Упаси тебя Бог. Не теряй головы, сынок, ненависть — плохой советчик. У Киплинга в стихотворении «Бремя белых» есть такие строки: «Ты светоч зажжешь ума, чтобы в ответ услышать: нам милее египетская тьма». Это он писал о колонизаторской деятельности англичан в Индии. Англичане, в конце концов, уяснили тщетность своих усилий и ушли из колоний. Увы, наши правители до сих пор не могут понять, что мы существуем в разных эпохах. Даже одетые в европейские костюмы и за рулем иномарок, подавляющее большинство из них душой в средневековье, в «египетской тьме». И не надо навязывать им другой образ жизни, они отвечают на это по-своему, по-средневековому, и платить за «зажжение светоча ума» уже пришлось мне, а сейчас тебе, таким, как мы, тем невольникам, что сидят в их зинданах.
Толя, не верь во все эти великодержавные призывы правительства, они своих детей никогда не пошлют в Чечню. Как их предшественники-коммунисты оплачивали моей и других простых русских женщин честью внешнюю лояльность «гордых народов» к советской власти, так нынешние властители за счет жизни и здоровья наших детей хотят удержать в составе России остатки колоний. Ты у меня на свете один-единственный. Это проклятое государство в такой бедности держало основной народ страны, что даже двух детей иметь для большинства русских семей было проблемой. Зачем нужна такая колониальная система, где метрополия живет хуже колоний, стоит ли из-за нее гибнуть? Я не хочу, чтобы Кавказ лишил меня и сына. Не будет тебя, я не смогу жить. Сынок, сделай все, что можешь и не можешь, но останься жив, хоть как, но останься. Не мсти им, не надо. Толенька, будь осторожен, на рожон не лезь, старайся держаться подальше от опасности, лучше где-нибудь в тылу. Хоть не вызывайся никуда добровольцем. Надеюсь, то, что я тебе разъясняла, удержит тебя от необдуманных поступков.
Но помни — они все нас ненавидят, даже если это и вполне благообразные внешне люди. Не верь им, им их «египетская тьма» всегда милее нашей, российской. Ненависть к нам наследуется ими из поколения в поколение, независимо от них самих, между нами столько крови и взаимных унижений. По-хорошему, мы не должны жить в одном государстве, но до осознания этого в нашем обществе еще очень далеко. Да, обрусели, притерлись к нам многие нерусские народы, Кавказ никогда не притрется. А на равных мы не сможем сосуществовать, всегда будем друг друга унижать, мы на государственном уровне, а они нас на бытовом.
Поэтому, сынок, если избежать столкновения с ними не удастся, то убей, убей без колебаний, убей, но останься жив. Я хорошо знаю их систему воспитания — если не убьешь ты, любой из них убьет тебя, жалость там всегда считалась признаком трусости, слабости, поверь мне, сынок. Остерегайся любого из них, даже женщину, старика, ребенка — они все могут тебя убить. Лучше убей ты, выстрели первым, но останься жив и вернись! Я тебя не призываю мстить, я хочу, чтобы ты остался жив.
Дроздов нащупал в кармане бушлата зажигалку, высек огонь и поджег листы. Они полыхнули неожиданно сильно, едва не опалив пальцы. Он бросил бумажно-огненный клубок и смотрел, как тот догорал, свиваясь в черную золу. День сменили кратковременные сумерки. Впрочем, и в полумраке Дроздов видел хорошо, много лучше, чем любой другой человек с нормальным зрением — его зрение было уникальным. Именно из-за зрения его прямо из военкомата направили в снайперскую учебку. Но там же вскоре выяснился и его несовместимый со снайперской деятельностью недостаток — он не мог плавно нажимать на спусковой крючок, что-то в нервной системе не позволяло. Курок он «рвал», и, несмотря на отличное видение мишени даже в относительной темноте, его пули всегда ложились выше или ниже «десятки». В «яблочко» он попадал только тогда, когда долго целился. Отчисляя из учебки, ему объяснили: у снайпера в бою такой роскоши — целиться не спеша — никогда не бывает.
Дроздов выглянул за бруствер и стал смотреть в сторону «зеленки», кустов у подножия горы, откуда обычно появлялась разведка «духов».
— Ты что, дырку в башке хочешь получить?! — со дна окопа крикнул своим лязгающим голосом Бедрицкий.
— Слушай, «Бендер», а ты не хочешь прямо сейчас сделать ноги отсюда? — задумчиво глядя в прежнем направлении, спросил Дроздов.
— Это как… зачем? — Голос Бедрицкого перестал лязгать и выражал крайнее удивление.
— Затем, что надоел ты мне, — спокойно ответил Дроздов и сполз в окоп.
— И куда же ты мне… предлагаешь идти? — Бедрицкий расспрашивал уже с тревогой.
— Да хотя бы в расположение… в палатку… спать.
— Ты че, меня же там как дезертира… а «деды», так точно отмудохают… Если бы ранение какое легкое, в руку или плечо, так, чтобы только кость не зацепить… касательное.
— Давай… я тебя раню, куда хочешь?! — с жутковатой веселостью предложил Дроздов и, схватив лежавший в специальной нише автомат, клацнул затвором. — …Ну, куда… в руку, ногу, а может, в глаз?! Наверняка комиссуют… подчистую!
— Ты че…! У тебя крыша, да…? Ведь не попадешь как надо… А если искалечишь?! — Бедрицкий в ужасе отполз подальше.
Дроздов сумрачно рассмеялся и положил автомат.
— Ладно, не ссы, трясучка твоя опротивела, сколько можно дрожжи продавать… — пошутил я.
— Не-е… такие шутки не по мне. Тебе что-то мать написала?.. Ты после письма какой-то другой стал… Не-е… я так и скажу там, что ты рехнулся, с катушек сошел. — Бедрицкий задом, на четвереньках стал пятиться к ходу сообщения, потом резко развернулся и в полусогнутом состоянии по-обезьяньи собрался было бежать.
— Автомат свой и манатки забери… а то точно отмудохают!
Бедрицкий вернулся, схватил в охапку автомат, бронежилет, подсумок, вещмешок и вновь кинулся прочь — ему казалось, что у него появилась веская причина покинуть передовую.
Темнело быстро. Минут через 15 зазвонил телефон.
— Дроздов?! С тобой все в порядке?!
— Так точно, товарищ прапорщик, за время дежурства происшествий не случилось, — нарочито четко, изображая служебное рвение, доложил Дроздов.
— Как это не случилось… Ты там что устроил, зачем ты этого урода напугал?! Он и без того придурок! — орал в трубку взводный.
— А какая разница, что с ним, что без него, — уже резче отвечал Дроздов. — Все равно от него толку нет, забьется в угол и всю ночь напролет скулит да трясется, сил уже нет терпеть его. Дайте кого другого. Сегодня же «духи» должны полезть, а из него какой помощник.
— Чего ж ты с утра-то молчал, мудак?! Где я тебе, на ночь глядя, замену найду?!. Ну, уроды… Один торчать будешь!
— Лучше уж одному, — ответил Дроздов, отлично осознавая, что одного его не оставят, взводный расшибется, но пришлет замену.
Замены ждать пришлось еще минут двадцать, к этому времени стало уже совсем темно и с севера основательно потянул сырой противный ветерок. Новый напарник продвигался по ходу сообщения необычно осторожно, медленно: он нес Дроздову ужин, и это был Галеев, оказавшийся на переднем крае в темное время суток впервые.
— Эй, Толян, слышь?!. Это я, Галеев, рубон тебе принес!
Дроздов как-то напрочь забыл об ужине, хоть чувство голода и стало его постоянным спутником. Повесив автомат на шею, кажущийся квадратным в бронежилете, держа в одной руке котелок, а в другой вещмешок, задевая стенки траншеи неловко висящим на ремне оттопыренным штык-ножом, Галеев с шумом, на ощупь, пробирался по ходу сообщения.
— Тебя, что ли, назначили?! — Дроздов с досадой сплюнул. — Что, больше некого было?!
— А кого…? Второе отделение снаряды разгружать увезли. Всю ночь там вкалывать будут. У Кузьменко температура тридцать восемь, у Веньки чирьи, шею повернуть не может, а у меня, как специально, с замполитом конфликт… Уф-ф… Пока шел, раз пять чуть не долбанулся… Кого же сюда добром загонишь, дураков нет, — вздохнул Галеев.
— А ты что же, дурак, значит? — Дроздов наскоро споласкивал ложку, втягивая ноздрями исходящий из котелка запах вареной гречки.
— Значит, дурак… Не ты один. Все мы тут дураки, умные от армии отмазались.