— Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
— Мы были очень заняты.
— Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
— Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
— Да, — сказала Кэтрин. — Если он захочет.
— А как же я?
— Вы боитесь остаться здесь одна?
— Да, боюсь.
— Тогда я останусь с вами.
— Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
— Вот только пообедаем.
— Нет, уходите сейчас же.
— Ферджи, будьте благоразумны.
— Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят. Уходите оба.
— Ну, пойдем, — сказал я. Мне надоела Ферджи.
— Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! — Она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
— Мы останемся до конца обеда, — сказала Кэтрин. — И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
— Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. — Она вытерла глаза. — Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, — все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это — худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
— Ты уже встал, милый? — сказала она. — Какой чудесный день!
— Как ты себя чувствуешь?
— Чудесно. Как хорошо было ночью.
— Хочешь есть?
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
— А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
— Нет, — сказал я. — Теперь я не хочу.
— Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
— Я не хочу читать об этом.
— Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
— Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.
— А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
— Меня, вероятно, расстреляют.
— Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
— Я уже об этом подумывал.
— Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?
— Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
— А это не было опасно?
— Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на нем число.
— Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
— Не будем думать об этом. Я устал думать об этом.
— Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
— Буду стрелять.
— Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.
— Куда нам ехать?
— Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
— В том конце озера — Швейцария, можно поехать туда.