— Значит, ты меня не любишь, раз не хочешь прийти.
— Какой ты глупый! — Она поцеловала меня. — Ну вот, кривая готова. Температура все время нормальная. У тебя такая чудесная температура.
— А ты вся чудесная.
— Нет, нет. Вот у тебя температура чудесная. Я страшно горжусь твоей температурой.
— Наверно, у всех наших детей будет замечательная температура.
— Боюсь, что у наших детей будет отвратительная температура.
— А что нужно сделать, чтобы приготовить меня для Валентини?
— Пустяки, только это не очень приятно.
— Мне жаль, что тебе приходится с этим возиться.
— А мне нисколько. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой до тебя дотрагивался. Я глупая. Я взбешусь, если кто-нибудь до тебя дотронется.
— Даже Фергюсон?
— Особенно Фергюсон, и Гэйдж, и эта, как ее?
— Уокер?
— Вот-вот. Слишком много здесь сестер. Если не прибудут еще раненые, нас переведут отсюда. Здесь теперь четыре сестры.
— Наверное, прибудут еще. Четыре сестры не так уж много. Госпиталь большой.
— Надеюсь, что прибудут. Что мне делать, если меня захотят перевести отсюда? А ведь так и будет, если не прибавится раненых.
— Я тогда тоже уеду.
— Не говори глупостей. Ты еще не можешь никуда ехать. Но ты поскорее поправляйся, милый, и тогда мы с тобой куда-нибудь поедем.
— А потом что?
— Может быть, война кончится. Не вечно же будут воевать?
— Я поправлюсь, — сказал я. — Валентини меня вылечит.
— Еще бы, с такими-то усами! Только знаешь, милый, когда тебе дадут эфир, думай о чем-нибудь другом — только не о нас с тобой. А то ведь под наркозом многие болтают.
— О чем же мне думать?
— О чем хочешь. О чем хочешь, только не о нас с тобой. Думай о своих родных. Или о какой-нибудь другой девушке.
— Нет.
— Ну, тогда читай молитву. Это произведет прекрасное впечатление.
— А может быть, я не буду болтать.
— Возможно. Не все ведь болтают.
— Вот я и не буду.
— Не хвались, милый. Пожалуйста, не хвались. Ты такой хороший, не нужно тебе хвалиться.
— Я ни слова не скажу.
— Опять ты хвалишься, милый. Совсем тебе ни к чему хвалиться. Просто, когда тебе скажут дышать глубже, начни читать молитву, или стихи, или еще что-нибудь. Тогда все будет хорошо, и я буду гордиться тобой. Я вообще горжусь тобой. У тебя такая чудесная температура, и ты спишь, как маленький мальчик, обнимаешь подушку и думаешь, что это я. А может быть, не я, а другая? Какая-нибудь итальянская красавица?
— Нет, ты.
— Ну конечно, я. И я тебя очень люблю, и Валентини приведет твою ногу в полный порядок. Как хорошо, что мне не придется быть при этом.
— А ты будешь дежурить ночью?
— Да. Но тебе будет все равно.
— Увидим.
— Ну, вот и все, милый. Теперь ты совсем чистый, и снаружи и внутри. Скажи мне вот что: сколько женщин ты любил в своей жизни?
— Ни одной.
— И меня нет?
— Тебя — да.
— А скольких еще?
— Ни одной.
— А скольких — как это говорят? — скольких ты знал?
— Ни одной.
— Ты говоришь неправду.
— Да.
— Так и надо. Ты мне все время говори неправду. Я так и хочу. Они были хорошенькие?
— Я ни одной не знал.