Эли Глинн зажег в своей каюте тусклый свет, и начал раздеваться, готовясь ко сну. Он снял рубашку и помедлил, осматривая свою левую руку. Во время крушения «Ролваага» она оказалась повреждена сильнее всего, приняв на себя большую часть удара. Несмотря на слабое освещение, Глинн отчетливо видел гладкие, немного поблескивающие участки кожи, которые когда-то были ожоговыми рубцами, а также шрамы и следы от осколочных ранений. Он согнул руку, и мышцы под кожей напряглись. Их сила медленно возвращалась, и его ежедневные тренировки способствовали этому. Лучевые кости доктора собрали по кусочкам, словно головоломку, скрепив их металлическими стержнями и пластинами. Сейчас большая часть этих металлических конструкций была удалена за ненадобностью, и несколько свежих шрамов были тому свидетельством.
Глинн поднял руку и воззрился на нее. Его поразило то, что она стала почти нормальной, хотя прежде была травмированным, собранным из маленьких кусочков безжизненным отростком, которым он уже и не надеялся полноценно пользоваться. Губы его дернулись в победной улыбке, Глинн приподнял руку выше и пошевелил пальцами. Да, пианистом ему, пожалуй, не стать, но теперь он хотя бы мог обедать за столом, как нормальный человек, а не как животное, роняющее еду и едва успевающее утирать губы салфеткой.
Он согнул пальцы, затем покрутил рукой из стороны в сторону и искренне насладился свободой движения и отсутствием боли. Он вздохнул с трепетом и удивился самому себе: это было так ему несвойственно — восхищаться собственным телом и получать от него удовольствие. По крайней мере, раньше это было не похоже на него. Но теперь, когда его ранения почти полностью зажили, он гораздо больше ценил здоровье и свободу передвижения и был за это искренне благодарен. У этой благодарности была и оборотная сторона. Она заставляла его мысленно возвращаться к тем, кто не выжил в той катастрофе — особенно к одному человеку — и чувство старой вины накатывало на него с новой силой, прихватывая печаль в свои верные спутники.
Отогнав гнетущие мысли и раздевшись до нижнего белья, Глинн направился в ванную и почистил перед зеркалом зубы. Его лицо выглядело намного лучше, и даже поврежденный глаз зажил — что занимательно, он был другого оттенка серого, нежели здоровый. Всего на тон — но темнее. Ярче. Моложе.
Корень лотоса, который он сжевал на том странном далеком острове двумя месяцами ранее, буквально сотворил чудо.
Глинн умыл лицо, вытер его, расчесал свои чуть поредевшие волосы и вернулся в каюту. Взяв из шкафа шелковый халат, он надел его и направился к ближайшему иллюминатору. Невзирая на холод, он распахнул его и вдохнул свежий морозный воздух, в котором витали ароматы соли и льда. Близлежащий айсберг представлял собой нечеткий серый абрис, выступающий из темноты, едва очерченный ходовыми огнями корабля. Море было спокойным, а ночь стояла безлунная, но полная звезд. Со вздохом Глинн отошел от иллюминатора и лег на кровать, закинув руки за голову. Мысли его, как вода по выточенной канавке в скале, неизбежно вновь потекли к событиям крушения «Ролваага».
Он потянулся к лежащему на прикроватной тумбе тонкому и потрепанному томику избранных стихов У. Х. Одена. Перелистнув несколько страниц, он открыл стихотворение под названием «Хвала известняку». Ему не нужно было читать его — он знал каждое слово наизусть — однако все же он сделал это, потому что один вид напечатанных слов успокаивал его.
Несколько раз перечитав стихотворение, Глинн отложил книгу и поднялся с кровати. Он снова подошел к иллюминатору, вдохнул морской воздух и, затянув пояс халата, надел тапочки. Затем он приблизился к своему рабочему столу, вытащил из ящика флешку, сунул ее в карман и тихо вышел из каюты.
Было час сорок пять ночи. Корабль погрузился в тишину, почти все уже спали. Глинн бесшумно добрался до Центра управления и воспользовался ключом, так как дверь оказалась заперта. Как он и надеялся, комната была пуста.
Приблизившись к центральной станции, он включил главный экран, вызвал серию меню и набрал несколько дополнительных команд. Спустя пару мгновений началось воспроизведение видео: это была запись с субмарины Гидеона, когда он пребывал внутри «Ролваага». Глинн быстро перемотал к тому фрагменту, где «Джон» прорубил себе путь в отсек с черными ящиками и наткнулся на труп Салли Бриттон.
Он остановил видео, вставил принесенную флешку в USB-порт, набрал несколько команд, а затем возобновил воспроизведение записи, параллельно копируя ее для себя.
Все повторилось снова — этот вихрь светлых волос, распростертые руки, словно в мольбе тянущиеся к нему, гладкая и чистая кожа, несмотря на годы пребывания тела в воде. Медленно… неотвратимо лицо снова повернулось к нему, сапфировые глаза оказались широко раскрыты, губы тоже были немного разомкнуты, а шея казалась такой белой… такой живой…
Глинн резко остановил видео. Загрузка была завершена, и он поспешил вынуть флешку и вернуться обратно в свою каюту. Там, снова лежа на кровати, он поставил на колени свой ноутбук и воткнул флешку, решив посмотреть видео снова — на этот раз медленно. Затем еще раз — кадр за кадром. Наконец, он остановил запись на том моменте, когда лицо мертвой женщины было обращено к камере, а ее сапфировые глаза будто смотрели точно в объектив. Глинн очень долго не мог оторваться от этого кадра.
Он смотрел на него, даже когда восходящее солнце окропило багрянцем темное небо и пробилось своими лучами в открытый иллюминатор каюты, возвещая о начале нового дня.
Опомнившись, словно ото сна, Глинн закрыл ноутбук, вытащил флешку и подошел к иллюминатору. Некоторое время он стоял и наблюдал, как из-за горизонта над спокойным океаном восстает новый день. А затем взял флешку и швырнул ее в синюю глубь — так далеко, как только мог — услышав тихий всплеск. И вдруг случилось нечто невероятное: одна из множества чаек, летавших вокруг корабля, бросилась вниз и выхватила флешку из воды прежде, чем та успела утонуть и унести с собой на дно те страшные кадры. Птица тут же взмыла со своей добычей в небо и, удаляясь, постепенно становилась все меньше и меньше, пока окончательно не исчезла в ярко-оранжевом рассветном небе.