События развивались и в других местах. Покинув свой наблюдательный пункт утром, Мэйра и Астра оставили детей на попечение подруг, не очень разбиравшихся в происходящем. Эти женщины видели, как дразнят парней девицы вредной старухи, как парни гонятся за ними. Утес Расщелины вдруг оказался весь забит двуногими, но не разобрать какими. На скале Убиения как будто разгорелась драка. Убийства старухи сторонницы Мэйры и Астры не заметили. Лишь увидели, как какие-то женщины, не разобрать какие, устремились к берегу. Монстры с частью женщин удалились за гору. На скалу Убиения зачем-то потянулись орлы.
Дети, которых Мэйра и Астра оставили с подругами, вели себя все беспокойнее. Гонца им никто не выслал. Что делать? Наконец женщины собрали детей и двинулись к скале Убиения. Там несколько орлов раздирали клювами и когтями труп, явно не детский. Орлов дети испугались, принялись вопить. Птицы спустились к берегу, где путь им преградили враждебно настроенные женщины. В них полетели камни. Старухи отдавали своим сторонницам недвусмысленные приказания — разделаться со всеми, со взрослыми и с детьми. Море рядом, утопить в нем детей — проще простого. Сбежать, бросив детей, женщины не могли. Не подозревая о заговоре, имевшем целью их уничтожение, они взмолились о помощи. О враждебности лагеря старух они, разумеется, знали, но что в головы старух взбредет идея кого-то убить — такого они все же не могли себе представить.
Женщины Мэйры и Астры с детьми рванулись к своим пещерам, но путь им преградили противницы. В этот момент две группы женщин столкнулись в драке как настоящие враги. Безвыходность положения придала женщинам Мэйры и Астры храбрости и сил, они прорвались сквозь слабенькую линию наступления врага и заняли оборону на входе в пещеру, где, к счастью, было заготовлено много палок и сучьев на топливо и валялось достаточно камней.
Мэйра и Астра прибыли, когда их группа находилась в пещере. Пещеру осаждала орущая толпа врагов, которых поощряли криками с пляжа старухи.
Группы оказались примерно равными по силам, ибо «сражение» у входа в пещеру продолжалось до темноты. Мэйра, убедившись, что люди ее в пещере в безопасности, оставила их и бесстрашно направилась сквозь вражеское оцепление на пляж к старухам, уже понявшим, что одна из них куда-то исчезла, но не знавшим куда. Мэйра пригрозила старухам неизбежной смертью, если произойдет хоть еще одно убийство или даже если те только помыслят об убийстве. В рассказе об этом противостоянии большое внимание отводится орлам. Крылатые хищники спланировали от скалы Убиения и расселись на скалах как раз над лежащими старухами, откуда принялись поглядывать вниз. Угрожающе, как сообщают предания. Орлы знали, что Мэйра и Астра — друзья монстров, сообщали хронисты. Эпизод этот в обеих хрониках, мужской и женской, озаглавлен «Прибытие орлов» и излагается в том смысле, что именно это прибытие и склонило старух по крайней мере проявить сговорчивость и покладистость.
Мэйра решила, однако, что лучше убрать ненавидимых всеми новых детей с берега, хотя бы временно. Она вернулась в свою пещеру, вооруженная лишь собственными смелостью и авторитетом, молча прошла через толпу выкрикивавших оскорбления противниц, обвинявших новых детей в настырности и неуправляемости, и вывела своих из пещеры. Они направились к скале Убиения, на которой все еще восседали орлы, и далее в гору. В долине их уже поджидали.
При надлежащем уходе и охране дети вполне могли расти и здесь. Но все дети уже слышали об оленихах-кормилицах, выходящих из леса, чтобы накормить младенцев, и удержать любопытных от соблазна нырнуть в чащу оказалось нелегко.
Описанные здесь события — заговор Старых Их с целью уничтожения монстров, а также сторонниц Мэйры и Астры, — воспроизведены рассказчиками очень подробно и живо; чувствуется, что они произвели сильное впечатление не только на хронистов, но и на участников событий; и в результате мы тоже словно бы становимся их свидетелями, хотя и не знаем точно, как выглядели их участники.
И снова мы возвращаемся к словам, известным тем, кто не слишком удален от времени.
— И тогда… — Но когда именно?
— Затем… — За чем? После чего?
— Вскоре… — Как скоро?
И историк-современник, и историки былых времен, и все предыдущие хронисты вынуждены здесь задержаться. Записи, хотя и затронутые разрушительным воздействием времени, рассказывают нам какую-то историю, обладающую собственной логикой. Эта логика, не всегда сразу воспринимаемая, обеспечивает ей правдоподобие. Но затем история начинает пробуксовывать. Хотя определенные темы продолжают звучать, к примеру, борьба старого и нового. Справедливо это и в отношении сосуществования и сотрудничества двух общин, племени Расщелины и порожденных ими бывших монстров долины. Обе общины ладные, развивающиеся, процветающие под благосклонным взором покровителей-орлов. И вдруг история замирает. Предания иссякли. Рассмотрим, однако, подробнее, что же пришло к концу. Устная регистрация, на которой базируется история, — процесс непростой.
Прежде всего, люди должны решить, какого характера будут эта история и эта регистрация. Все мы понимаем, что существует столько версий изложения событий, сколько
рассказчиков. Какое-то событие подлежит регистрации, запоминанию. Значит, следует прийти к согласию, кто определит, какую версию, ту или эту, следует запомнить. Запоминаемое должно быть обкатано и отрепетировано. Но ведь сколько может быть этих репетиций! И какими спорами они при этом сопровождаются… Чья версия изложения останется в памяти? И вот наконец чья-то версия принимается и приводится к виду, в котором она ни у кого не вызывает заметных возражений. Затем ее прослушивают. В какой-нибудь пещере, где слушателям не мешает вой ветра или грохот волн. История рассказана, отложилась в памяти одного или нескольких запоминающих. Через какое-то время кто-то требует, чтобы историю пересказали в целях проверки новыми свидетелями. Все та же ли она? Не исказилась ли? Ничего не стерлось в памяти? И снова эта тщательно отточенная история пересказывается и запоминается следующими. Сложный, кропотливый процесс, вовлекающий многих участников, затрагивающий всех.
Да, устная история должна быть творением и собственностью народа. Представьте себе, к примеру, кто и когда принимал решение сохранить историю конфронтации Мэйры и старух, кто бы ни был Мэйрой и кем бы ни были старухи. Можно с уверенностью утверждать, что старухи не приняли бы версию Мэйры. Кто принимал решение, что события должна держать в памяти именно эта соплеменница, а не какая-либо иная? То же верно и для хроник мужчин.
Наши записи пестрят анекдотами, высвечивающими старух в потешном свете, — и старухи наверняка не согласились бы ни с одним словом, единодушно принятым нами.
Мы должны согласиться, что как племя Расщелины, так и мы, мужчины, вели параллельную регистрацию со всем положенным вниманием и старанием, и это продолжалось долго. Века. И что произошло потом?
Некоторые полагают, что история продолжалась и продолжалась, но без значительных сдвигов, коренных изменений. Хронисты впадали в тон, показывающий, что время текло именно таким образом. «Они обычно…» или: «Как повелось…», «По издавна заведенному обычаю…», «И приходили они, и уходили они…» — все эти зачины подразумевают монотонность, неизменность, привычность мышления и действий. И я, как и другие историки, пришел к заключению, что столько времени протекло мимо хронистов, что они наконец сделали попытку перезапустить процесс активации общественной памяти.
Однако мы заблуждались. Произошло вмешательство в жизнь обеих общин, вмешательство столь серьезное, что приятности и непримечательности процесса их жизни и развития пришел конец.
В обеих историях первые упоминания о катастрофе включают слово «Шум».
Шумом фактически оказался ураган, похоже, нагрянувший с востока, ветер столь сильный, что
«Когда начался Шум… Шум продолжался… Мы не знали, откуда взялся Шум, иные обезумели…»
Древние люди сначала предположили вмешательство высших сил.
Перед тем как добраться до долины монстров и затем до берега Расщелины, ураган этот пронесся над всем островом из конца в конец, взбередил остров и взбесил море. Ветер выл и стонал, всхлипывал и хохотал; этакого Шума люди и вообразить себе не могли. Ветер сопровождал их всегда и везде, всю жизнь: ветер разной силы, чаще всего ласковый ветерок, иногда качающий толстые ветви, срывающий листья с деревьев, взбивающий крупную волну, но такого… Мы и сейчас не можем себе представить, что наслало этот Шум на несчастный остров. Что заставило ветер выворачивать с корнем целые леса и взламывать скалы, вздымать тучи ядовитой пыли и взвивать смерчи? И как долго это продолжалось? Какие природные силы ответственны за произведенные разрушения?
Утлые шалаши монстров улетели в реку или оказались разметанными в труху. В долине не осталось для них безопасного местечка, где можно было бы спрятаться. Орлам на вершине пришлось еще хуже. Многих из них ураган погубил, поранил, забросил куда-то вдаль. Монстры ползком, прячась за валунами, преодолели гору, добрались до пещер, где их встретили как спасителей, хотя чем они могли помочь запертым непогодой женщинам? Персонификации урагана — Шума — они не выработали, молиться оказалось некому, так я полагаю. Забравшись подальше от входа, женщины дрожали и плакали. О старухах в относящихся к этому времени записях упоминаний нет. Очевидно, прежние поумирали, а вновь состарившиеся не пожелали или не смогли добиться статуса Старых Их. В набитых битком пещерах начался голод. Бушевавшая стихия не давала возможности ловить рыбу. Костры погасли. Иногда парни отваживались выползать, собирать выброшенную на берег рыбу и иную привычную снедь. Ураган выгнал к побережью уцелевших животных из лесу, и парни убивали этих животных камнями и из луков, трупы животных тоже шли в пищу. Шум продолжался и продолжался, казалось, сейчас весь остров взлетит на воздух.
Что могло породить такой ураган? Откуда он появился? Хроники возобновились не сразу, но когда возобновились, отметили, что каждый ребенок рассматривался как драгоценный дар, к нему приставляли специального опекуна из старших. Опустошение среди обеих общин оказалось столь ужасным, что в хроники вошло размышление о том, что еще один такой Шум — и народ исчезнет. «Нас осталось так мало…» — печально замечает хронист.
Со времени Шума — большого ветра — в хрониках берега и долины появилась новая нотка. Ветер вдул страх в людей, которые прежде, как казалось, страха не ведали. Они оказались восприимчивыми к воздействиям. Внезапность Шума подействовала на них. Конечно, случалось недоброе в их жизнях и ранее. Иной раз смерть поджидала в глубине моря или в лесной чаще, еще чаще с треском проваливались казавшиеся беспроигрышными хитроумные мужские затеи, но почему Природа — наш друг! — вдруг оказалась способна на столь жестокое предательство?
«Что случилось раз, может случиться снова».
Шум показал, что они беспомощны.
Парни вернулись в свою долину, как только появилась возможность. Громадного леса, манившего своим изобилием, теперь было не узнать. Деревья вырваны с корнями и отброшены на большие расстояния, свалены в кучи и разбросаны. Зачастую лес повален, и деревья уложены с какой-то странной аккуратностью, рядками. По долине трудно даже просто пробираться. Не меньше людей пострадали птицы и животные. Места, где они жили, не узнать. Цветущая долина превратилась в перепаханное грязное болото.
Парни не вернулись в пещеры, они принялись восстанавливать что можно. Когда на место кормежки орлов выложили рыбу, сначала никто не появился. Потом прибыли первые калеки, с помятыми крыльями и переломанными ногами. Парни попытались оказать им помощь и даже послали в пещеры за женщинами, умеющими лечить. С этой поры орлы перестали враждебно относиться к женщинам.
С этого же времени начинается особая забота о детях обоих полов — в том числе и в аспекте историческом.
«Толки о том, что, когда родились первые младенцы-мальчики, их называли монстрами и плохо с ними обходились, — именно толки и более ничего.
Басни, исполненные глубокого психологического смысла. На самом же деле верить надо, что первые предки были пола мужского, а если спросят, как же они себя воспроизводили, то следует отвечать, что орлы высиживали их из яиц. Ведь неспроста почтение к этим великим птицам выражают мифы о нашем происхождении. Гораздо легче поверить, что прародителями нашими были орлы, даже олени, чем считать первое население полностью женским, а мужчин — лишь позднейшим достижением природы. Ведь мужчины украшены сосками, которые когда-то для чего-то использовались. Они могли рожать через пупок. Существуют и иные возможности, более вероятные, чем смехотворная теория о первенстве женщин. То, что мужчины лишь добавление к роду человеческому, — вздорная басня, ибо очевидно, что они самой природой задуманы как венец ее творения и первые во всем».
Этот фрагмент, без сомнения, принадлежит к мужскому варианту истории и относится к более позднему времени.
Постоянная тема всех хроник после Шума — сознание грядущей угрозы, неизбежной суровой опасности и, вследствие этого, постоянная озабоченность судьбой детей.
Времена, когда мальчики могли опасаться нападения женщин, давным-давно канули в прошлое. Теперь, если рождался маленький монстр, не было необходимости поскорей доставлять его в долину для выращивания и воспитания. Многие века назад, в самом начале истории, мальчики доказали, что они умеют присматривать за новорожденными — они научили олених кормить младенцев. Поэтому младших поручали присмотру мальчиков постарше. Они также часто присматривали и за маленькими девочками, которые просили своих матерей, прибывших в долину для спаривания, оставить их в этом живописном месте. Впрочем, некоторые предпочитали жить у моря. Но и у моря, и в долине дети, как девочки, так и мальчики, оставались желанными, любимыми и тщательно охраняемыми существами.
Женщины давно потеряли способность к оплодотворению родильным ветром или родильной волною, теперь для них остался лишь один путь к зачатию: через контакт с мужчиной. Это не сразу осознали как мужчины, так и женщины. Возможно, эта истина многими усваивалась болезненно. Не всем женщинам хотелось зависеть от монстров. Означает ли, что они поняли, каким образом плод оказывается в животе женщины? Так ли уж неожиданна оказалась смена концепции зачатия от ветров и приливов на концепцию взаимодействия полов? Конечно, потеря способности самостоятельно забеременеть — серьезный удар, чреватый утратой веры в себя, удар мучительный. Я склонен верить, что мужчины и женщины узнали новую истину одновременно или почти одновременно и не постепенно, а сразу, как бы в виде озарения. Ведь с самого начала ведения хроник обеими сторонами периодически в сознание обитателей берега и долины впрыскивались новые истины. Природа вела свое хозяйство, и вдруг один, два или более индивидов оказывались иными, по-иному мыслили, повиновались новым импульсам, новым не только для них. То же самое, как мне кажется, относится и к постижению того факта, что уродливые (так, во всяком случае, безоговорочно считали вначале) образования на теле мужчин — не что иное, как инструмент воспроизводства, необходимый для того, чтобы вызвать к жизни в теле женщины ребенка. И эта истина внезапно засветилась перед всеми.
Наряду с постоянным беспокойством и жалобами на малочисленность детей, на их беззащитность, как в женских хрониках, так и в наших, мужских в адрес женщин выдвигаются обвинения в сварливости и вздорности. Женщины постоянно придирались к мужчинам, что вызывало недовольство не только у мужчин, но и у женщин-наблюдательниц. Женщины попали в полную зависимость от мужчин, и это им не могло нравиться.
Наряду с новыми тенденциями продолжали действовать и старые, которые мы назовем «предшумовыми».
Все дети рождались в пещерах над морем, играли в волнах под наблюдением взрослых, в безопасности. Большинство женщин проживало в пещерах, им долина, как правило, не нравилась. Большинство мужчин оставалось в долине. Между пещерами и долиной постоянно сновал народ. Женщины отправлялись в долину, когда приспевал срок, мужчины приходили в пещеры и оставались погостить. Новорожденных мальчиков не отправляли в долину, они оставались с девочками. Скопление детей в пещерах выглядело совершенно иначе, чем в прежние времена: более ярко, оживленно, весело. И, конечно, более суматошно. Подросшие дети, мальчики и девочки, часто навещали долину. Место это изобиловало мелкими чудесами, притягательными для живого детского сознания.
Женщинам не нравилось, что дети посещали долину — еще один источник постоянных жалоб. Их пугала быстрая глубокая река, оправившаяся после Шума. Они видели в водах этого потока бесспорный риск, опасность для жизни потомства. Отстроенные шалаши, сараи и навесы блистали таким же беспорядком, как и прежде. Детям это только нравилось, но матери всеми силами, используя различные уловки, старались не отпустить своих отпрысков за гору, к отцам. Скоро это, однако, изменилось, ибо утвердился обычай забирать мальчиков с семи лет в долину к мужчинам. Языком, близким к современному, мальчики описывали пещеры, берег, своих матерей — они их называли мягкими и несерьезными. Большая река и ее опасности взывали к их мужскому началу, считались необходимыми для правильного развития. Если один-другой ребенок все-таки погибал, то отцы расценивали это как неизбежную дань природе.
События этого лета заставляют меня возобновить комментарии.
Хочу предпослать тому, что я хочу сказать, маленькое напоминание. Спартанцы отнимали мальчиков у матерей в семь лет.
Однажды летом я, забрав Тита, отправился в поместье, не ожидая увидеться с Юлией и Лидией до ранней осени. Но Юлия прислала гонца с сообщением, что ее пригласили на свадьбу в соседнее имение и что она посетит нас. Жених Децимус долгое время был любовником Юлии. Партию он себе устроил просто блестящую: невеста происходила из семьи богатой и знатной. Децимус выслал за Юлией повозку, и однажды к вечеру мы увидели эту повозку, обвитую лентами и гирляндами. Возница доставил Юлию и Лидию. Обе они вышли, и я направился поприветствовать жену и дочь. Тит тоже заметил их прибытие и выбежал во двор, но вдруг резко остановился и нахмурился. Конечно, в глаза ему светило солнце, но хмурился Тит не из-за этого. Юлия и Лидия выглядели великолепно, прекрасно дополняя друг друга. На Юлии платье было розовое, на Лидии — нежного розовато-лилового оттенка. Юлия сама придумала наряд для дочери. Прекрасно, да просто великолепно смотрелись они, каждая по отдельности и обе вместе. Юлия заметила симпатичного парня, глазевшего на нее, но не сразу узнала сына, которого не видела около года, если не больше. Первым побуждением ее было улыбнуться, пококетничать с Титом. Однако увидев его реакцию, позу, она тут же осеклась. Нахмуренный Тит полуотвернулся, спрятал руки за спину, он сделал движение в сторону, желая удалиться.
Сестра его улыбалась, стоя рядом с матерью.
— Глянь-ка на меня. Нет, ты только глянь! Не узнал?
Брат и сестра раньше всегда дружили, но затем Лидия как будто вступила в некое древнее сообщество, приобрела сексуальный опыт и вообразила себя знатоком мужского пола и всей жизни. В улыбке ее не было и намека на прошлые дружеские чувства. Улыбка означала, что она теперь взрослая и все вокруг должны признать это. Есть ли на свете пропасть шире, чем между тринадцатилетним братом и пятнадцатилетней сестрой, уже потерявшей девственность? По лицу Тита можно было понять, что улыбки матери и сестры для него хуже отравленных стрел. Он как будто окаменел.