Разумеется, куда уж крохотным жилищам долины до просторных пещер, постоянно проветриваемых ветрами с моря.
Женщины вернулись из долины, зная, что им предстоит родить. Парни жаждали их. Орлы доставляли маленьких монстров, но олених для кормления уже не привлекали. Для этого в долину спускались женщины. Как долго это продолжалось, мы не знаем. Монстры перестали опасаться вымирания, ибо мальчики продолжали появляться на свет.
Как долго? Кто знает, кто знает…
Здесь хронист снова сталкивается с трудностью, определяемой временем, но временем гораздо более длительным, чем то, на которое только что жаловался.
Мы, римляне, время измерили, разделили, распределили. Мы считаем, что овладели временем, для нас «давным-давно» звучит непозволительным абсурдом, ибо всякое событие определяется годом, месяцем, числом. Мы народ определенный, определившийся и определяющий. Но о событиях, описанных в хрониках, мы знаем лишь то, что указано в хрониках, передававшихся из поколения в поколения устно, лишь много позже обретших письменную форму.
У историка нет возможности узнать, сколь долго развивалась история Расщелины. Астра и Мэйра упоминаются впервые юными девушками, затем они говорят о себе как о женщинах, когда это определение возникло с возникновением мужчин. Они занимают выдающееся положение, особенно с учетом рождения Мэйрой Первой, первого ребенка от совокупления мужчины и женщины. Они предстают далее основательницами семей, кланов, прародительницами племен, наконец, много позже — богинями. Мы знаем их под разными именами, но одна всегда ассоциируется со звездой-покровительницей любви и женского колдовства, а другая связывается с луной. Статуи их воздвигнуты в каждом городе и деревне, на лужайках и перекрестках. Улыбающиеся властительницы, благосклонные повелительницы живущих, Артемида, Диана и Венера, и многие другие посредницы между нами и небесами. Мы любим их и знаем, что они любят нас. Но путники уверены, что стоит проскакать один-два перегона, как попадешь на заметку к другим богиням, жестоким и мстительным.
Сколько времени понадобилось Астре и Мэйре, чтобы стать чем-то большим, чем самими собой? Это нам не известно.
Но в одном мы не сомневаемся: когда-то, давным-давно, жила-была женщина, которую, возможно, звали Мэйрой, и жили другие женщины; и эти женщины выносили первых детей, зачатых от мужчин. Были они потомками древнейших людей, вышедших из моря, а произвели новых людей, принесших вместе с собой в мир беспокойную пытливость.
Женщины и девушки, спустившиеся в долину и вернувшиеся обратно беременными, сидели у входов в пещеры и охраняли своих детей, сильно отличавшихся от прежних. Их отпрыски рано начинали ходить, рано начинали говорить, и за ними нужно было зорко наблюдать каждое мгновение. Матери смотрели вниз, на развалившихся по кромке волны соплеменниц, сознавая, что дети их несут двойное наследие, видя, сколь пассивны, неповоротливы, спокойны те, нижние младенцы. Опущенные в воду, они, однако, оживали, бесстрашно бултыхались в морской воде.
Когда новые матери хотели поплавать, они спускались вниз все вместе, с детьми, и выбирали бухточки, не посещаемые племенем. Племя же разбилось на две части, внимательно одна за другой следившие.
Случилось еще нечто, лишь вскользь упоминаемое в старых хрониках как нечто само собой разумеющееся. Следовательно, огонь они освоили давно, очень давно.
В долине огонь поддерживался все время в кострище возле большого бревна. Постоянно дежурили возле него специально для этого выделенные монстры-костровщики. Скоро костры заполыхали и возле входов в пещеры. Эти костры побуждают к размышлениям относительно применяемых шкал времени.
Сначала никакого огня (ни на берегу, ни в долине), и вдруг — всегда огонь, все время огонь. Появление огня должно было восприниматься как событие не меньшего значения, чем рождение новых детей.
Почему огонь появился столь неожиданно? На протяжении многих поколений они наблюдали, как удар молнии вышибал из скального выступа искры в сухой мох, как молния попадала в сухую траву или высохшее бревно, горевшее и тлевшее после этого на протяжении нескольких дней. В лесу монстры натыкались на выгоревшие участки с потрескавшейся от жара землей, с обугленными трупами животных. Кто-то мог увидеть обгоревшего кузнечика и съесть его, и ему нравился новый вкус. Могли они попробовать обжаренную мышь или запеченные в золе птичьи яйца. Но никто из них ни разу не подумал взять этот огонь с собой, чтобы греться по ночам и готовить пищу.
И вдруг эта мысль как будто появилась у всех разом, и большой костер запылал в долине, загорелись огни у входов пещеры, и жарились в этих огнях орехи, яйца и, возможно, птицы, снесшие эти яйца.
Хранилась память об оленихе, вскармливавшей и гревшей первых маленьких монстров. Жили люди орла, люди оленя, и на кострах этих людей никогда не жарилось мясо орла или оленя.
Мы можем оглянуться в прошлое, представить себе молодых людей, сидящих вокруг большого костра, попытаться разгадать, как люди, всматривавшиеся в живые языки пламени, на протяжении столетий и не помышляли приручить огонь, а потом вдруг взяли и приручили. Или все же не вдруг? Может быть, все-таки постепенно, поэтапно? Что вызывает такого рода изменения, превращение невозможного в возможное, даже в необходимое? Размышления на темы такого рода приводят к нарушению душевного равновесия, изгоняют сон и заставляют сомневаться в самом себе.
За время моей жизни вещи, невозможные ранее, неоднократно становились повседневной банальностью. Почему? Задумывались ли эти древние люди, как и по какой причине пламя, виденное ими ранее в лесу, стало частью их быта? Об этом хроники молчат.
Тем временем молодые люди в долине все еще беспокоятся по поводу своей численности. Огонь, великое благодеяние, не обеспечил их безопасности, не устранил опасностей лесной чащи. Вдруг из кустов на тебя набросится разъяренный секач, или помешаешь ты медведю; змея может случайно зацепиться за твою босую ногу, сверху скатится валун, кто-то рассыплет искры в сухую траву и не успеет удрать от быстрых языков пламени… Ядовитые растения, челюсти и жала ядовитых насекомых… И все так же мимо несется глубокая река, готовая подхватить неосторожного ребенка.
Да, кстати, что касается огня. Сохранилась запись о вспышке гнева Мэйры и Астры. Один малыш свалился в костер, никто не успел его вовремя задержать. Прибывшая после этого в долину Мэйра упрекнула монстров в непоследовательности. Они жаловались, оправдываясь тем, что их мало, тем, что орлы редко приносили детей, а сами они не могли усмотреть за своими детьми.
И это не единственный раз, когда женщины ругали монстров.
До этого молодая олениха подошла к берегу реки напиться. Один из сосунков, которых она выкармливала, подполз за нею и, подражая ей, сунул голову в воду. Он опрокинулся, упал в реку — и больше его не видели.
«Почему вы не приставите к детям хранителей?» — спрашивали у монстров.
Хроники женщин отражают их недоумение по поводу небрежности и беззаботности мужчин, вытворяющих порою невесть что.
В женских хрониках отмечается, что мужчины неуклюжи, не чувствуют скрытой опасности, не способны представить последствий собственных поступков.
Но самая суровая опасность, висевшая над ними все это время — очень, очень продолжительное время, — значительно более страшная, чем угрозы со стороны леса, реки, огня — это враждебность старух и поддерживающих их женщин Расщелины. Сохранилась запись, кажущаяся неправдоподобной, которую трудно увязать с остальными.
Одна из старух взобралась как-то на гору, чтобы «убедиться своими глазами». Передаются слова от первого лица, и как много они выражают! Подозрительный ум, воспринимавший описания событий в долине, сведения о развитии общины монстров от молодых, но ничему не верящий, — об этом легко можно догадаться. Вряд ли мы способны представить, что творилось в этом искореженном подозрениями и недоверием разуме. Старуха эта — одна из многих живших долгие века на кромке теплого моря, никогда не отрываясь от него ни физически, ни в мыслях; горизонт ее всегда ограничивала гора, обрезающая этот мир. Она всю жизнь смотрела в океан, видела движущиеся волны, большие и малые, медленные и скорые, видела узкую полоску берега. Можете вообразить себе склад ее сознания? За всю жизнь она ни на шаг не отклонилась от привычных маршрутов от спальной пещеры до скал, где она нежилась на солнышке, оттуда в волны, из воды — обратно на скалу. Всю жизнь, изо дня в день, такая отупляющая монотонность, и вдруг — «убедиться своими глазами». Может быть, сквознячок нового поветрия, изменивший некоторых из молодых, залетел в ее голову? Или сыграло свою роль отсутствие всякого понятия о трудности движения для той, которая всю жизнь провела бездвижно?
Обстановка перед ее глазами, однако, менялась. Вне пещер торчали эти Мэйра, Астра и иже с ними и отпрыски их. Вспыхнули костры. Она и другие старухи видели, как огонь дробился, отражаясь в волнах, искрами возносился в небеса, мерцал или светился в прибрежных холмах, жил, где и как ему вздумается, чужой, непостижимый. Но знакомый, домашний огонь — такого еще не было. А теперь рыбы и звери морские поднимались к поверхности, обманутые кострами, принимая огни перед пещерами за не ко времени взошедшее солнце. Отражение в волнах этих огней говорило той старухе, всем Старым Им и их единомышленницам, что наступили новые времена и времена эти принесли с собой новые напасти.
Да, старуха и вправду собралась посмотреть все своими глазами. Она подняла свою тушу на большие дряблые ноги и, поддерживаемая верными старым традициям молодыми, направилась от скального пляжа вверх, к горе, шаг за шагом, шажок за шажком. Пыхтеть, ныть и стенать старуха начала уже через несколько шагов. Первый привал пришлось устроить, не дойдя даже до скалы Убиения. Но, посидев немного, она вновь поднялась и продолжила путь: шла нелегкой дорогой, протискиваясь меж валунов, удаляясь от родного моря, от мира и безопасности. Молодые умоляли ее вернуться, но она не обращала внимания на их просьбы, возможно, просто не представляя всех трудностей пути. Нам трудно понять руководившие ею побуждения. У подножия горы настырная старуха снова опустилась на камень с помощью тех же услужливых рук, но, отдохнув, опять упрямо поднялась и, не прекращая ламентаций, потащилась далее, вверх по склону, иногда опускаясь на четвереньки. После перевала женщин сопровождали орлы. На вопли подлетавших близко птиц старуха отвечала пронзительным визгом, полным ненависти и страха. Что она могла думать о крылатых чудовищах, безжалостных убийцах, по размеру больше нее самой, способных не просто сбить ее и ее спутниц с ног, но и, чего доброго, швырнуть их вниз по склону? Подъем старухи сопровождался дикой какофонией из ее собственных воплей, возгласов сопровождающих ее женщин и девушек, хлопанья крыльев, криков и клекота орлов, грохота уносящихся вниз булыжников, сбитых неловкими шагами путешественниц. Поднявшись на вершину, женщины оказались рядом с гнездовьями, на них навалилось плохо знакомое им небо, в котором парили опасные птицы. Старуха повисла на плече одной из молодых попутчиц, отвернулась от пугающего неба и уставилась вниз. От того, что она там увидела, ей легче не стало. Что могла она там разглядеть глазами, привыкшими к постоянному ленивому созерцанию ряби волн морских?
Хижины торчали в долине, но старуха их не восприняла, ибо никогда не видела такого ранее. Хижины из ветвей, водорослей и травы. Какое-то непрерывное движение сразу захватило ее зрение: нечто темное, с гребешками, напомнившими ей гребни волн морских. Это движение протекало как-то абсурдно, стиснутое с обеих сторон неестественной зеленью берегов. Не могла же она знать, что перед нею река. Говорили ей о реке, слышала она ее описание, но представить себе стиснутую берегами массу воды, стремящуюся в одном направлении, от горы к морю, она оказалась не готова. Какие-то двуногие шевелились, и полыхал громадный костер. Двуногих было мало. Старуха привыкла видеть вокруг себя прибрежные скалы, усеянные величественно недвижными дородными телесами соплеменниц, а здесь бестолково копошились какие-то нелепые тщедушные дохляки. Знала она о взрослых монстрах, и о них ей докладывали. В реке плавали несколько монстров и гостивших в долине женщин. Младенцев не было видно, скорее всего, они оставались в укрытиях. Эта сцена внизу, в долине, которую она считала населенной, старуху разочаровала. Так и мы, римляне, испытываем разочарование, когда вместо обещанных разведкой организованных полчищ варваров видим на горизонте спешно разбегающуюся горстку дикарей.
Итак, после утомительного героического восхождения старуха «увидела своими глазами», но смотреть-то оказалось не на что. Река ей не приглянулась. Не одобрила она и пожарище, которое здесь называли костром и кормили трупами деревьев. Дым от костра, казалось, чувствовался носом и на вершине горы. Спускаться в долину она не собиралась. Все, что старуха видела, выглядело враждебным и опасным. Тело ломило от непривычных усилий, от синяков и царапин: она ведь не раз ударялась о валуны. Она стояла, обмахиваясь зажатой в жирной руке сухой веткой с сухими листьями, выла и причитала. Казалось, ее причитания разбудили тех, внизу. Она увидела, что несколько монстров отделились от костра и понеслись к ней, ловко карабкаясь по склону. Старуха взвыла громче, на этот раз с перепугу и потому, что едва могла двигаться. Она опустилась наземь, по-прежнему воя и причитая. Монстры, подбежав, увидели перед собой не только старуху, которой, как они понимали, им следовало бояться. Перед ними оказались и молодые аппетитные расщелины, покуда неизведанные. Конечно же, монстры вообразили, что сейчас произойдет знакомство и иные приятные процедуры. Расплывшись в улыбках, они раскрыли новоприбывшим объятия.
Но старая женщина взвыла, ужаснувшись такой близости чудовищ — хотя самое для нее чудовищное скрывалось за роскошными передниками из перьев и листьев. Молодые расщелины, тоже завопив, понеслись обратно, подгоняемые развеселившимися орлами, бросив Старую Ее на произвол судьбы, под клювами орлов, под взглядами монстров, врагов. Которые, если учитывать, что старуха была их врагом, поступили несколько неожиданно. От досыхавшего неподалеку крупного старого дерева парни отломили сухой сук, взгромоздили на него старуху и, взвалив сук себе на плечи, поволокли ее вниз, к берегу. Дорога оказалась нелегкой, старуха плакала и причитала, бестолково ерзала на неудобной ветке, один раз свалилась, и они снова устроили ее на суковатой коряге. Орлы летали вокруг, интересовались новым транспортным средством, почти задевали старую каргу крыльями. Преодолев множество препятствий, парни доставили судорожно вцепившуюся в сучья пассажирку к скале Убиения. Здесь они оставили ее и вернулись в свою долину.
Гостившие у них женщины спросили, зачем они спасли Старую Ее. Монстры озадачились вопросом, но потом объяснили: «Но она ведь плакала!»
Следует иметь в виду, что плачущий ребенок представлялся монстрам явлением недопустимым. Звук плача выводил их из себя. Женщины и сами помнили, как жутко орали искалеченные ими новорожденные монстры. Интересно, что они сами ощущали, слыша плач младенцев?
— Она так шумела, — продолжил объяснение один из парней. — Орлят пугала… Да, орлята беспокоились.
За этими объяснениями последовали другие, с иным обоснованием.
— Эти щелки-дырки такие глупые. Бросили старую плакать. Совсем просто: посадил ее на ветку да снес вниз. Вот и все. А дурным дыркам до этого не додуматься.
То, что Старая Она добралась до скалы Убиения вся побитая, парней вовсе не заботило. Главное — они достигли поставленной цели и еще раз доказали глупость этих щелястых существ Расщелины.
Резюме эпизода: «Дурные дырки. Старуху не спасти!»
Здесь в записях отражены споры женщин о монстрах; споры, проникнутые непониманием мотивов этих существ: «Почему они так поступают? Смешно!»
Так говорили лишь некоторые из женщин, подруги Мэйры и Астры. Остальные при упоминании обитателей долины вообще помалкивали, только вздрагивали. И те, и другие, однако, соглашались в том, что монстры «глупые», неловкие, неуклюжие.
Но мы еще не разделались со старухой, которой хотелось «убедиться своими глазами». Синяки да шишки заживали долго и болезненно, она не простила своих девиц, бросивших ее, по ее искреннему убеждению, «на милость врага». Те, в свою очередь, задирали соплеменниц, ходивших в долину и общавшихся с монстрами. Иные из них затем и сами переметнулись в лагерь Мэйры, однако в хрониках зарегистрировано много стычек и иных проявлений враждебности.
Другие Старые Они в хрониках не упоминаются, лишь эта «великая путешественница», хотевшая «убедиться своими глазами». Какие из этого следуют выводы? Судите сами. Все та же неугомонная старуха выдумала план, направленный на истребление монстров или большинства из них, а заодно и всех «ненужных женщин». Все по порядку, не все сразу. Во-первых, ленивый старческий ум занимал факт бегства девиц с горы — они спасались от предполагаемого изнасилования. Хотя Мэйра и пыталась объяснить функцию монстров как прародителей, старухи ей не только не верили, они ее просто не слушали. Они во всем видели трудности. Во-вторых, появление монстров предвещало появление новых детей, которых невзлюбили все старухи. Кроме того, в результате «изнасилований» появлялись как девочки, так и мальчики. Девочки, уж трудные они или нет, все-таки «свои». А мальчики — монстры, как и те, из долины, попрятавшие свои корявые коренья под занавесками из всякой птичьей да древесной шелухи.
Очень интересная тема: что может и чего не может постичь человеческое сознание. Менее интересная в случае старух. Новый ум, более гибкий, живой и активный уже появился в среде береговых обитательниц, появился вследствие вливания мужской «волшебной микстуры». Старое, медленное, осторожное сознание понимало лишь одно: все, что вызвало несогласие в племени, изменило старые порядки, все это исходит от монстров. Проще некуда: монстры — враги. И пора от них избавиться.
Старуха отправила одну из своих девиц за Мэйрой. Она умильно улыбалась, кивала и помахала рукой Мэйре, сидящей у входа в пещеру. Мэйра тоже кивнула, но идти к старухе не торопилась. Она не стремилась показать себя послушной недоброжелателям, замышляющим злые действия.
Мэйра сидела с Новой и другими детьми. Многие внимательно смотрели, бросится ли она сразу на зов Старой Ее. Но все внимание свое Мэйра по-прежнему обращала на детей. С ненавистью смотрели на нее женщины из лагеря старух, даже выползали из воды, чтобы лучше рассмотреть. Это Мэйра расколола племя, из-за нее злятся старухи и всем теперь не дают спокойно жить. Это из-за нее в племени появились эти шумные, требовательные новые дети.
Наверху, на скалах над пещерами Мэйра заметила нескольких парней из долины, внимательно смотревших вниз. Мэйра не поняла причины их прихода. Чувство тревоги в ней, и без того уже сильное, еще больше окрепло. Она боялась за этих парней так же, как и за детей.
Нельзя сказать, что материнские чувства в первых семьях отличались особой силой. Дети стали драгоценностью лишь сравнительно недавно. Мэйра заботилась о детях, и о монстрах из долины тоже. Ощущала жалость, хотела их защищать — хотя все эти понятия и даже слова еще не были доступны в ее время. Ей хотелось обнять всех этих неуклюжих парней и предохранить их от всех грозящих опасностей, она так обнимала Новую. Мэйра и ее женщины жили в просторных чистых пещерах, усыпанных нежным песком, перед которыми горели костры. Разводить и поддерживать костры они научились у монстров, увидев их большой костер в долине. Бедные монстры обитали в жалких хижинах, тесных и вонючих, вечно загаженных, потому что никто не научил их поддерживать жилище в порядке. Убежища их прилепились к краю громадного леса, из которого в любой момент могут выскочить — и много раз выскакивали — хищники, схватить ребенка или подростка, а то и взрослого прикончить. Мэйра думала о бедных монстрах и сердито смотрела на парней наверху. «Уходите отсюда, глупые, — думала она. — Не видите разве, что здесь опасно?»
Наконец Мэйра поднялась, сказала детям, что она скоро вернется, и неторопливо направилась к старухам.