«Гроза омыла Москву, и сладостен стал воздух, и жить захотелось…» Только счастливый человек мог написать такие слова. Три месяца назад прогремела такая же гроза, и воздух после нее остался напоен горечью молодых почек. Чистая литературщина, однако. Отчего вдруг почки горькие? Кто их ел?..
В тот день горькой казалась ему жизнь, когда сквозь омытые грозой окна он смотрел на неоперившийся сад вокруг клиники и повторял про себя только что услышанные слова. Нет, к сожалению, невозможно, и никакой надежды. Что же чувствуют люди, когда такое «нет» подписывает им смертный приговор? Яду мне, яду!..
Врачебное «нет» не грозило ему смертью, немощью, уродством. Но в тот момент это слабо утешало. Мерзкое, унизительное для мужчины чувство растерянности. Что дальше? Как прийти домой и сказать Алине это «нет»? Если промолчать, она все равно догадается, она ведь ждет ответа. Можно, конечно, соврать, сделать это вдохновенно и убедительно, почти поверив самому себе. Он врал жене всю жизнь, и временами довольно удачно. Но что делать дальше?
В таком отчаянии он пребывал три месяца назад. А сегодня он счастлив ослепительно, бесстыдно, непозволительно. И воздух после грозы сладок, как запах карамели в московских переулках, как Танины губы, как ямочка над ее ключицей. И самое нелепое в этом счастье, что он снова не знает, как жить дальше.
Он влюблен как старшеклассник — он, пожилой тертый мужик, который знает о женщинах все, что о них только можно знать. Через его руки и прочие места их прошло несчитано — он никогда не опускался до подсчетов. В золотые годы молодости он был чемпионом в этом трудоемком виде спорта, ставил рекорды и по качеству, и по количеству. Студентки, профессорши, актрисы, стюардессы, даже одна женщина-без-пяти-минут-космонавт, даже одна чернокожая мусульманка. Быстрее, выше, сильнее, и никогда не останавливаться на достигнутом — вот каков был его девиз. Ни одной женщине не удавалось привязать его долее чем на пару месяцев. Алина не в счет — она его не привязала, а повязала, и совсем другим способом.
А сейчас он так переполнен любовью и нежностью, что она лезет у него из ушей, дрожит в кончиках пальцев, рвется торжествующим криком из горла. Эта глупая любовь ломает все его планы, ставит под угрозу самое жизнь — а он все равно захлебывается счастьем. Что же с ним происходит? Верно, старость пришла. Седина в бороду, как говорит народ, бес в ребро. Непонятно, ребро-то тут при чем?
Тогда в клинике горький вопрос «что дальше?» запустил в нем какой-то рабочий механизм, и он машинально полез за органайзером — проверить, не назначены ли на сегодня еще какие-то дела, о которых он начисто забыл. Дел, по счастью, не было, но органайзер выдал напоминание: поздравить племянника с днем рождения. У кого-то же рождаются дети, грустно подумал он, вспомнив горластую семейку брата. Можно сказать, только и делают, что рождаются. Брательнику в Петрозаводске больше нечем заняться, как только делать детей. Зарплаты инженера каким-то фантастическим образом хватает на еду, а деньги на одежду и прочее необходимое для жизни брат регулярно высылает из Москвы в виде именинных подарков. В этом и смысл записи в органайзере: не забудь подкормить родню. Так странно распоряжается судьба — у одних нет денег, у других — детей…
…Мысль, которая зарождалась в нем в эти минуты смутно и тяжело, как грипп, становилась все явственнее, все отчетливее, пока он спускался по лестнице, стоял в раздумье около машины, вертя в руках ключи, потом долго сидел в машине, к бурному негодованию дамы, ожидавшей, что он вот-вот съедет с козырного парковочного места. У одних нет денег, у других нет детей. Дремучая несправедливость. По справедливости должно быть, чтобы у всех было и то, и другое. Все поделить, как сказал бы уважаемый Шариков. Судьба делить не захотела. Так, может, поставим судьбу на место? Поделим сами?
Он отвернулся от возмущенной дамы в круглом, похожем на клопа вишневом «ситроене», достал трубку и нашел телефон петрозаводского брата. С именинником!
Он познакомился с Алиной, когда читал спецкурс по мистике Булгакова на филфаке университета. Круглолицая пятикурсница в очках показалась ему вначале заурядной провинциалкой, из тех, что составляют законную добычу обаятельных научных руководителей. Она держалась скромно, влюбленно смотрела ему в рот, ничто не предвещало подвоха, и он привычно бросился на штурм, даже не подозревая, что впереди ждут засада, разгром и позорный плен.
Он только охнул, когда узнал, чья она дочь, но было уже поздно. Дело, конечно, не в постели, что там, мы же современные люди. Дело было в другом. Алина любила его и расставаться с ним не собиралась, о чем в надлежащее время была оповещена семья, а потом уже и сам виновник переполоха. Да, именно так — о ее планах на их совместное счастливое будущее Колосов узнал последним. И то — куда ты, к шутам, денешься, парень, из подводной лодки?
«Раздавят, в порошок сотрут, — паниковал он, — ведь не для седеющего литературоведа готовил папочка свое чадо, а мне уже поздно становиться топ-менеджером, директором банка или, не приведи господи, депутатом Думы. Эх, Алина, ну зачем я тебе нужен, тем более сгоревший в собственной „девятке“ или закатанный в бетон…»
Неожиданно обошлось. Алина разобралась со своим семейством сама, без его участия. Но жениться пришлось, что на первый взгляд казалось самым щадящим вариантом, а на второй — просто везением, которое он смог оценить лишь позже. Тесть с тещей не досаждали им чрезмерным вниманием, если не считать уютной квартирки в экологически чистом районе (Алина не любила центр), новой машины (подарок зятю на свадьбу), карманных денег на путешествия и прочих приятных мелочей, украшающих жизнь.
Так Вадим Колосов из заурядного филолога, более известного в научной среде своими похождениями, чем литературоведческими трудами, превратился в преуспевающего рантье. Правда, у него не было капитала как такового, с которого рантье полагалось стричь проценты. Капиталом был сам тесть, толстый потливый человек, входящий в десятку первых богачей нашего отечества. Ну, может быть, в двадцатку. Колосов не страдал тщеславием. Главное, проценты от тестя капали исправно.
Он бросил преподавание, закончил наконец монографию о Булгакове и кропал в свое удовольствие статьи, публикуя их в небогатых, но очень уважаемых изданиях. Впервые в жизни он наслаждался главным достоинством денег — возможностью о них не думать.
Алина оказалась хорошей женой — внимательной и неназойливой, не зря ее растили чуть ли не для морганатического брака. Они прожили вместе два с половиной года. Он успешно скрывал свои легкие романы, подозревая, что она догадывается кое о чем, но мудро молчит. Все шло так гладко, что его то и дело тянуло сплюнуть три раза прямо на дубовый паркет их новой квартиры. И вдруг в добротной ткани семейной жизни обнаружилась опасная прореха, и возникла она не из-за ревности жены и не по причине неверности мужа.
У них не было детей, а Алина очень хотела ребенка. Откуда, «из какого сора» при ее снобистском воспитании проклюнулись материнские инстинкты, для Колосова оставалось загадкой. Но тема деторождения постепенно стала в их жизни сначала доминирующей, потом тревожной, потом проклятой.
Алина даже дом выбирала не просто в зеленой зоне, а возле большого парка, усеянного детскими площадками, и рядом с престижной частной школой. В коляски проходящих мамаш она не заглядывала — культура не позволяла. Но перед витринами с детскими одежками застывала в мечтательной грусти, хотя к бабским шмоткам была довольно равнодушна — одевалась соответственно своему статусу, и только. Иногда, не удержавшись, она даже покупала какую-нибудь шарлатанскую брошюру о развитии музыкальных способностей у новорожденных или об обучении японскому языку во внутриутробном состоянии.
Нет, поначалу это не казалось ему серьезной проблемой. Вначале она слишком любила его, чтобы по-настоящему страдать от бесплодия их брака. А потом разлюбила. Произошло это стремительно и неотвратимо, как будто с шипением сдулся шарик.
Их отношения не испортились, но как-то закостенели. Все чаще он встречал ее разочарованный и словно бы удивленный взгляд. Казалось, она спрашивает себя, что делает в ее доме, в ее постели этот чужой, неискренний мужик с его натужными шутками и картинной проседью в бороде. Он замирал от страха, предчувствуя, что рано или поздно она задаст этот вопрос вслух и это будет равнозначно приглашению катиться на все четыре стороны.
Катиться? Он не любил Алину, но с годами пристрастился к комфорту, безделью и дорогим вещам. Нет, катиться ему не хотелось, да и некуда было — в своей профессиональной среде он давно числился этаким Обломовым от литературы, богатым барином, от скуки пробавляющимся филологическими безделками. Спасти его от нищеты, а их семью от развала мог только ребенок. С отцом своих детей Алина не рассталась бы никогда, гарантированно, она прочла слишком много книжек о важности полной семьи для формирования детской психики.
После очередных слез он согласился обратиться к врачам. Они прошли обследование и выяснили, что у Алины вроде бы все в порядке, а вот у него есть проблемы. Степень сложности этих проблем должны были показать более серьезные анализы. И показали, о чем ему сообщили в запредельно дорогой клинике под аккомпанемент майской грозы. Бывают случаи, когда медицина бессильна, с постным видом вещал гладко выбритый веснушчатый врач с белесыми ресницами. Он с детства ненавидел врачей, ненавидел медицину, самую равнодушную и бесчеловечную из всех наук.
Алине он сказал, что шанс есть, надо только пройти курс лечения в закрытой клинике в Вене. Взял солидную сумму, без колебаний выделенную тестем на продолжение рода, и вылетел в Петрозаводск.
Вадим и Кирилл были близнецами, но выросли порознь. Когда умер отец, незамужняя тетка поняла, что матери не вытянуть двоих, и взяла на воспитание одного из мальчишек. Почему мама не рассказала Вадиму про брата — бог весть, кто поймет это поколение! Позже, познакомившись со Степаном Алексеевичем, она до смерти боялась, что он не возьмет ее с ребенком, а уж о двух и говорить нечего. Степан оказался нормальным мужиком и вырастил Вадика как родного сына, не подозревая, что сыновей могло быть двое. Время шло, тайна оставалась тайной, и мама чем дальше, тем больше боялась ее открыть.
До шестнадцати лет Вадим не знал, что в Петрозаводске у него есть брат-близнец. Когда мать призналась в этом разом и сыну и мужу, Степан Алексеевич рассердился, назвал ее дурой, рявкнул, стукнул кулаком по столу. Мать заплакала, уронив голову на руки, отчим стал извиняться, гладил ее по спине. Вадик из вежливости постоял возле них некоторое время и ушел делать уроки. На него новость не произвела особого впечатления — он догадывался, что у матери есть какие-то секреты. Тайны, умалчивания, недоговорки казались ему неотъемлемой частью семейной жизни, необходимой для того, чтобы сохранить свою индивидуальность на тесном пятачке ежедневного общения.
Летом родители отменили поездку на курорт, и они всей семьей отправились в Петрозаводск.
Знакомство прошло без эксцессов. Флегматичный Кира с детства знал, что его мама живет где-то в Москве со своей семьей, и принимал эту ситуацию как должное. К матери он отнесся с почтением и даже почти без любопытства, видно было, что с теткой ему хорошо и вообще петрозаводская жизнь вполне его устраивает. Мама не обиделась, даже рада была, что все обошлось.
Степан настаивал, что парня надо забрать, однако тетя Валя встала грудью, защищая не родное, но выкормленное и выстраданное дитя. Возвращались они, как и приехали, втроем, и Вадим испытал чувство огромного облегчения, когда поезд тронулся и машущая тетя Валя с Кириллом отстали от вагона. До последнего момента он боялся, что мама не выдержит и возьмет Киру с собой. Про себя Вадим решил, что тогда уйдет из дома, поступит в ПТУ и поселится в общежитии. Нельзя сказать, что он относился к новоявленному братцу плохо — он никак к нему не относился. Но его возможное присоединение к семье было явно лишним и совершенно неприемлемым.
Вадим и Кирилл оказались очень похожими внешне, но совершенно разными по характеру, и дружбы между ними не получилось, о чем втихомолку жалели обе матери — родная и приемная. Они так и выросли, оставаясь чужими. Их сблизила только мамина смерть. Тетя Валя умерла годом раньше, и они оба вдруг почувствовали потребность держаться друг за друга, сохраняя некое подобие семейной общности, которой так дорожило старшее поколение. Тогда Вадим и начал посылать Кириллу деньга на содержание детей. Но до женитьбы на Алине «пособия», как шутили братья, носили скорее символический характер.
Вадиму не были в тягость эти подарки. Он не считал себя жмотом, любил тратить деньги, все равно на что — на себя ли, на других, просто выбрасывать на ветер. Ему нравилось держать в руках толстую пачку наличных — не считая, извлекать из нее несколько приятно шершавых бумажек — достаточно? может, еще? Сама процедура оплаты с виртуозным выкладыванием на стол или прилавок разных купюр напоминала карточную игру, когда ты заранее уверен в выигрыше, потому что все козыри у тебя на руках. Дорожа этим ощущением, Вадим не любил и не использовал бездушные кредитные карты и легкомысленные листочки чеков.
С любовницами он был умеренно щедр, стараясь не разбудить их алчность, дабы не превратиться в дойную корову. В общем, и с братом отношения строились по той же схеме.
Уже много лет они не виделись — Кирилл не мог себе позволить такую роскошь, как билет до Москвы, а Вадиму нечего было ловить в Петрозаводске. Но мечта о предстоящей поездке в столицу к доброму и богатому дяде Ваде долгие годы витала в доме Кирилла, распаляя воображение юных племянников. И вдруг дядя Вадя приехал сам.