Он говорил правду. В длинные вечера, сидя один в своей комнате, Гойбро наполовину закончил небольшую работу, своего рода философско-политическую брошюру, в которой дал изображение идеальных стремлений левой к полному равенству в унии и в то же время с жаром нападал на редактора Люнге и на деятельность «Газеты». Гойбро действительно трудился потихоньку над этой книгой, фру Илен заметила даже, что он занимался поздно ночью и расходовал всё больше и больше парафина для лампы.
Но Шарлотта ничего не знала об этих ночных занятиях, она засмеялась и сказала:
— Вечно эта работа! Если бы только я могла этому поверить!
Вот как, она не верит этому?
Нет, пусть он извинит, но...
В таком случае он даст ей доказательства, как только они придут домой, если она захочет.
Они оба смеялись и шли под руку. Когда ветер раздувал её платье, она почти совсем останавливалась, ей становилось тяжело идти, и она крепче держалась за него. Как это было чудесно, она почти не в состоянии была сойти с места! Он разгорячился и стал молчаливым от счастья, что мог помогать ей идти дальше своей сильной рукой.
— Вам холодно? — спросил он.
— Нет, теперь нет, — ответила она. — А вам холодно?
— Мне? Нет!
— Ваша рука ведь дрожит.
Ну, что же из того, что его рука дрожала? Разве он дрожал от холода, если ему приходилось всё более и более сдвигать шапку на затылок от жары? Он вдруг вспомнил, что она была невестой Бондесена, обручена с другим; он ответил поэтому:
— Если моя рука дрожит, то это не от холода. Она, вероятно, устала, тогда можно переменить руку. Он перешёл на правую сторону и предложил ей другую руку.
Затем они продолжали пробираться дальше навстречу метели.
— Но как вы можете обходиться без пальто? — сказала она.
— Если я обходился без него всю зиму до сих пор, то теперь уже скоро в нём не будет никакой надобности, — сказал он уклончиво. — Через два месяца наступит весна.
Одному Богу известно, с каким нетерпением Гойбро ожидал весны. Эта зима была в его жизни самой длинной, полной страданий и хмурых дней. Днём он стоял за своей конторкой в банке и работал в вечном страхе, что его фальшивые подписи будут открыты. Стоило директору сказать ему одно слово, потребовать объяснения, как Гойбро уже дрожал, уверенный в том, что вот теперь ему будет нанесён удар. Временами отчаянное признание было готово сорваться с его уст, чтобы положить этому конец; но когда директор входил, и он видел этого почтенного человека, который оказывал ему величайшее доверие в течение целого ряда лет, он оставался молчалив, нем, как могила. И дни шли за днями, не было конца его глубокому страданию.
Так пробивался он изо дня в день.
А по вечерам, когда он приходил домой, он становился жертвой нового горя. Он жил рядом с семейством хозяев, его безнадёжная склонность к Шарлотте ярко вспыхивала; он слышал её шаги в комнате, её голос, когда она говорила или напевала, и каждый раз в его крови разливались звуки огненной флейты. Это было мучительно и прекрасно, тревожно, полно беспокойства, он слушал у стены, сдерживал дыхание и слушал, угадывал, что она делает как раз в это мгновение, дрожал от весёлого страха, когда она проходила мимо его двери по передней. Может быть, она сейчас войдёт, Бог знает, у неё могло быть какое-нибудь дело. А она всё-таки никогда не бывала у него, никогда.
Нет, он уж давно бы ушёл от них, переселился бы далеко, на другой конец города, если бы имел на это средства. Но до тех пор, пока фру Илен не заплатит ему долг, эти полтораста крон, он не мог никуда уходить. Своими последними эре, заложив, вдобавок, часы и одежду, он разделался с банком также и за последний месяц, но теперь у него ничего более не оставалось, ни гроша. Слава Богу, к следующему сроку платежа остаётся ещё один исход: фру Илен сама сказала однажды, что теперь Фредрик зарабатывал очень хорошо, она заплатит долг в середине следующего месяца. Тогда остаток его долга будет наконец погашен, и его опасное мошенничество с подписанными именами погребено и забыто навеки. А затем наступит весна, с ясными днями и светлыми, тихими ночами. Господи Боже, как он будет рад ей!
— Скоро мы уж и дома, — сказала Шарлотта внезапно.
— Да.
Она взглянула на него, но не могла разглядеть его лица. Он произнёс это «да» так странно, почти печально, почти беззвучно. Она засмеялась и сказала:
— Вы, должно быть, ничего не имели бы против того, чтобы уйти в поле ночью?
— Да, если бы вы были со мною, — отвечал он без размышлений. Потом он раскаялся в своём ответе, сделал два-три слишком быстрых шага вперёд и сказал коротко и ясно. — Чепуха! Какую чепуху я болтаю! Ну, вот мы и дома.
Он открыл дверь и пошёл позади неё по лестнице. В переднюю вышла сама фру Илен, чтобы открыть дверь.
— Боже, Шарлотта, где ты была так долго? — сказала она с упрёком.
Гойбро вдруг подошёл к ней, он засмеялся и сказал:
— Да, вы должны нас простить, мы гуляли — фрёкен Шарлотта и я, мы гуляли.
И фру Илен всплеснула руками, — нечего сказать, хорошую погоду они выбрали для гулянья.
Гойбро ничего больше не сказал, Шарлотта взглянула на него сбоку. Неужели он понял, где она была, и хотел покрыть её? Она готова была провалиться сквозь землю.
Но фру Илен положила конец замешательству, открыв дверь в комнаты и заставивши покрытых снегом людей войти. На Гойбро не было пальто, его втолкнули со всем снегом в комнату. Да, да, прямо в комнату, — смотрите, у них, оказывается, гости, теперь он должен быть хоть один раз действительно любезным.
Молодая, удивительно красивая дама сидела на диване. Она просто заглянула к Иленам по дороге из города, она жила ещё дальше, в Гегдегаугене. Ей хотелось видеть Шарлотту. Её лоб был чересчур белый, а глаза зеленоватые и блестящие. На шее у неё была чёрная бархатная повязка, совсем как у ребёнка.
Гойбро тотчас же успокоился и превосходно занимал дам. Он мало-помалу оживился, нашёл многое, о чём говорить, и показал себя в общем с новой стороны. И Шарлотта и София были удивлены этой переменой в нём. Он знал сам, почему он весело шутил, надо, чтобы молодой даме не было скучно. Её нужно, как следует, заинтересовать. До сих пор он, к сожалению, оказывал Шарлотте слишком много внимания, сегодня вечером ни у кого не должно возникнуть подозрения по отношению к нему, ему надо уметь владеть собою.
Шарлотта часто кидала на него взгляды. От холода на улице его лицо приобрело сильный румянец, он сиял, его слова играли. Под конец она напомнила ему, что он обещал ей некоторые доказательства, нельзя ли ей их посмотреть?
Да, сию минуту он их принесёт.
И он поднялся.
А нельзя ли ей последовать за ним? Шарлотта тоже поднялась. Тогда для него будет меньше хлопот?
— Нет, — сказал он коротко. Она тихо села снова.
Гойбро был уже за дверью. Что с нею произошло? Сегодня вечером она хотела войти к нему, говорить с ним, что это значило? Да, да, он знал хорошо, что сегодня он не стеснял её, его сердце было теперь спокойно.
Он вернулся со своей брошюрой, развернул исписанные листы на руке и сказал:
— Да, вот, значит, доказательства, это маленькая ночная работа. Ха-ха, вам, вероятно, не кажется, что она велика? Нет, я не привык писать, я слишком много размышляю, поэтому работа так медленно подвигается. Но я в самом деле занимаюсь по вечерам.
София спросила:
— Что это такое? Да, но что же это такое?
— Как бы мне это назвать? — ответил он. — Политическое произведение, в самом деле, небольшое предостережёние, трубный звук, по мере сил.
— Ну, было бы, во всяком случае, интересно прочитать его.
— Нет, нет, — сказал он. — Бог знает, выйдет ли вообще что-нибудь из этого. Но ему хотелось закончить работу.
— Я уверена, что она будет хороша, — сказала Шарлотта тихо.
Откуда она могла знать? Он покраснел, он был прямо-таки растроган, сказал спасибо, с неуклюжей улыбкой, и снова обратился к молодой даме на диване. Затем он продолжал рассказывать с того места, на котором остановился, когда его прервали, это приключение на охоте, про которое он начал; дама сказала, что она уже почувствовала запах сосен в комнате. Она тоже была из провинции и только последний год жила в Христиании, она могла так искренно разделять его радость при виде леса и поля и молодняка под открытым небом...