Кубанские события пришли наконец к благополучному завершению и становятся отныне достоянием истории.
Все хорошо, что хорошо кончается. И как это ни парадоксально звучит, хорошо даже то, что в Париже подписали договор — или «проект договора», как с точностью заправских юристов называли его некоторые представители кубанской делегации на Войсковом Круге, — дипломатические представители «Кубанской республики» с меджлисом «Горской республики». Право же, хорошо, что это случилось, и хорошо, что самые ревностные и яркие «вожди» казачества — кубанского и отчасти донского — вынуждены были, ограждая своих единомышленников от обвинения в политическом предательстве, изображать их актом легкого поведения в политике. Ибо существо договора все-таки было конфузно.
Отныне диапазон сверхдемократических, самобытно демократических голосов, допускавших единство России только «с перегородками», гордо настаивавших на «принципе согласия, но неподчинения» — примет более умеренные размеры, а федералистический авантюризм, или авантюристический федерализм, будет отодвинут в надлежащее место. Отныне в здоровое русло серьезного обсуждения и деловой работы войдут вопросы краевого самоуправления и создания твердой и авторитетной власти на Юге России. Отныне сознание ответственности переживаемого момента из области празднословия переходит в область действительного служения великому делу воссоздания России.
Кубанские события стали достоянием истории. Но поучительное значение их, с ними связанных фактов и им сопутствовавших явлений остается не только сейчас, но и пребудет на долгое время.
Это был кульминационный момент борьбы двух политических течений, вышедших из нашей революции, — одного, выдвигающего на первый план свой демократизм, идею народоправства, весьма самобытного и своеобразно толкуемого, и осуществление его мыслящего в России единой, «но с перегородками», — и другого, ставящего превыше всего достижение единой святой цели — воссоздания России без уступки кому бы то ни было хотя бы пяди русских земель, без обязательств перед кем бы то ни было, с государственным порядком, не угнетающим ни одного класса или группы населения; порядком тоже демократическим, но менее членовредительным, чем «федеративный» порядок перегородок.
Но не только в этом споре и этом столкновении двух течений заключается интерес минувших дней. Назидательное значение их лежит и в том отношении, которое проявила к жгучим вопросам этих дней рядовая масса законодателей и которое могло служить до известной степени отражением взглядов и настроений народного пласта, являющегося фундаментом государственности и на своих плечах несущего сейчас главную ношу по воссозданию России. Эти дни выяснили, что политические «вожди», точнее — парламентские лидеры наши — не вполне обладают силой подлинного властвования над умами, способной вести серую массу от словесных упражнений к делу. Похоже было, что не глубина мысли, не признанная ее ценность, а звучащая сила слов, звонких и непонятных, вроде того диковинного слова «сикамбр», которым где-то у М. Горького щеголяет какой-то сверхсвободный босяк[19], действует иногда на доверчивые умы, боящиеся показаться отсталыми или тупыми. И хорошие, простые здравомыслящие люди с усилием, доходящим до пота, блуждают в лабиринте состязаний о федеративной республике и суверенных правах — состязаний, страстностью своей напоминающих приснопамятные дебаты товарищей и полутоварищей об отдании военной чести.
Были в эти дни (5–7 ноября) прений о суверенных правах Кубанский республики моменты комические и трогательные одновременно. Представитель кубанских горцев Кара Мурзинов, глубокий старик, начав читать на бумажке заготовленную речь, споткнулся на первых выспренных словах, махнул рукой и заговорил задушевным тоном о том, что невыносима стала жизнь, несмотря на все «завоевания» революции, на все демократические приобретения. Приедешь в аул, все одно твердят: «дедушка, хлеба нет, рубашка нет, довольно забастовка»… Это была речь по поводу… нарушения суверенных прав Кубани.
Сходя с вершины академического спора о суверенных правах к простым отношениям повседневности, прения сводились к взаимным счетам, накопившимся за время совместной жизни и работы сил, созидающих единую Россию.
С одной стороны, обидой почиталось то, что был приказ там, где должна бы быть дипломатическая нота или что-то в этом роде, во всяком случае, не приказ, существо и форма которого являются преждевременным отрицанием суверенных прав пока самостоятельно действующих политических образований. И приказ этот по связи с другими менее существенными, но нередкими проявлениями абсолютистского тона является признаком недостаточно уважительного и бережного отношения к казачьему политическому правосознанию, безапелляционным вторжением в область жизни, не подлежащую стороннему вмешательству. Конечно, такой тон, вызванный, м. б., необходимостью, не способен упрочить того цемента, которым держится и крепится совместная боевая работа сил, созидающих единую Россию. Он возбуждает чувство протеста, до поры до времени скрытого, он родит тайное раздражение, за которым забывается и величие цели, и ответственность момента.
Рядом с этим открыто и честно была выяснена другая сторона медали — утрата чувства ответственности не только за слова, но и за действия: кубанская делегация настоятельно подчеркивала, что она уполномочена просить содействия у Войскового Круга по вопросу о приказе (или точнее о приказах, ибо в вопрос вошел и приказ ген. Врангеля), не входя в рассмотрение договора Быча по существу, а касаясь лишь его формальной стороны. Как ни простодушно и доверчиво большинство Круга, как ни готовно он идет иногда за лидером, обладающим даром гладкой фразы и наигранным пафосом, но свести вопросы к детской игре «в зайцы», к спору о том, на «сале» или «не на сале» пойман убегающий игрок, — тут расчленить вопрос на такие тонкие прослойки решительно не удалось.
Появление на Круге ген. Деникина[20] смахнуло все усилия кубанской делегации и сторонников отстаиваемой ею точки зрения, как карточную постройку. В его потрясающей речи перед Кругом во весь рост встали единственные подлинные суверенные права — права распятой России. Когда-то пошатнулись казаки в своей преданности великой родине из-за жалованья и других мелочных счетов. Это было под стенами Кремля в эпоху лихолетья. И вынес тогда инок Авраамий Палицын церковные сосуды и предложил их казакам в уплату жалованья. Встрепенулась совесть казацкая, загорелось сердце огнем бескорыстного воодушевления при виде этой святыни, и уже не было больше помину ни о деньгах, ни о взаимных счетах…
Ген. Деникин показал другую святыню: язвы распятой родины. И сказал, что за полным обретением ее, святой, единой, великой России, он пойдет раз избранным путем до конца, доколе Господу Богу не будет угодно прервать его жизнь, и перед этим словом, твердо сказанным словом истинного подвижника и подлинного борца за святую идею, померкла вся словесная труха «вождей» казачества — один из них именно так определил себя и своих единомышленников, подписавших «проект договора». Пустозвонная фраза потонула в одном могучем слове правды и великой жертвы — как в трубном гласе тонет мышиный писк…
Может быть, никогда не было момента в нашей исторической современности столь грозного и столь ответственного, как ныне. Борьба за наше «святая святых» — за Россию, за ее целость, единство, достойное бытие, — борьба за собственное наше право жить, за казачество, за его исторически сложившийся уклад, борьба, унесшая столько жертв, потребовавшая столько крови, страданий и слез, — эта борьба подошла ныне к той последней черте, для которой существует только одна формула выражения: «не на жизнь, а на смерть»…
И, может быть, никогда мелкости души обывательской, заячья психология и психология хлева не доходили до такой неприкровенности, как сейчас. Голос упитанного, лукавого шкурничества, ни о чем, кроме собственного корыта и собственной утробы, не желающего помышлять, никогда не был так возмутительно гнусен, как в этот важнейший момент великой русской исторической трагедии.
Это ли не величайшая в мире трагедия, когда горсть людей героического духа, истекающих кровью, годы, долгие годы ведет борьбу за родину-мать, <попранную>, <поруганную>, распятую, в условиях такого неравенства, которое вызывает одинаковый возглас изумления и Ллойд-Джорджа, и у тех полубессловесных масс, что ныне всепожирающей саранчой опустошают трудовое казачье достояние?
— Вот говорили: где это видано, чтобы рукав шубу одолел, ан одолевает, — сознаются «Ваньки», согнанные под ружье плетьми и палками тов. Троцкого.
И если отойти на некоторое расстояние, оглянуться, вспомнить, как наши хутора начинали эту величаво-трагическую борьбу с самодельными пиками, вилами и чекмарями, то и в тяжкой скорби испытаний выпрямляется согбенная душа от чувства гордого сознания и твердой уверенности, отметает все сомнения, все тревоги. Есть у великого писателя земли русской, у Льва Толстого, один великолепный образ жизнестойкой энергии и силы противодействия истреблению: цветок-татарник — в интродукции к повести «Хаджи-Мурат». Среди черного, унылого, безжизненного поля стоял он один, обрубленный, изломанный, вымазанный грязью. «Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял — точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаза, но он все стоит, не сдается человеку, уничтожившему всех его братьев кругом него».
Необоримым цветком-татарником мыслится нам и родное казачество, и героическая Добровольческая армия, не приникшие к пыли и праху придорожному, когда по безжизненным просторам распятой родины покатилась колесница торжествующего смерда, созидавшего российско-филистимскую советскую республику. Тверда наша вера в эту непобедимую жизнестойкость, непоколебимо упование. Но горькое горе нашей исторической дороги — обывательская забывчивость, подлое лукавство, виртуозное мастерство шмыгать в безопасную подворотню в моменты грозные и вылезать вперед, пылить, фыркать, брызгать зловонной слюной злобной критики, клеветнической брани, когда это можно делать в условиях безопасности и безответственности. Критикующий, пустословящий, злословящий политикан-обыватель не прочь думать, что этим сотрясением воздуха он содействует и помогает успеху дела. Ведь думал же тот помещик из побасенки, который, сидя в тарантасе, плетущемся в гору, усиленно кряхтел, — что он этим кряхтением помогает лошадям…
Но когда дело коснулось действительной помощи родине, когда был поставлен такой, например, важности вопрос, как экстренная необходимость одеть к зиме армию, — какой гвалт поднялся и о нецелесообразности приёмов реквизиции, и о переплаченных пенязях за провизию, и об остановке всей жизни вследствие приказа, запрещающего в течение одного дня выходить из дома. И это кричали те люди, которые не так давно с трусливым безмолвием отдавали самые ценные свои вещи красным хулиганам.
Большевики уже давно отмахнулись от приемов словесной расточительности для убеждений о памятовании долга. Советская власть решительностью манер далеко превзошла старый абсолютизм и отнюдь не смущается и не испытывает никакой неловкости, применяя ту «государственную палку», без которой государственная власть — не власть, а «одно воображение». И шкурник там очень чувствует и почитает эту самую палку. И в моменты борьбы не на жизнь, а на смерть нет иного способа понудить лукавцев подставить плечо под общую ношу, кроме метода беспощадной понудительности. И в нашей родной истории была славная полоса, когда «дубинка» великого преобразователя вывела Россию из положения отсталого, пренебрегаемого полуазиатского царства на славный путь великодержавия. Рискуя навлечь на себя неудовольствие нынешних пламенных наших республиканцев, мы все-таки дерзаем указать на пример гениального царя-трудника как заслуживающий подражания и последования.
Само собой разумеется, что мы верим еще в наличие совести и чести наших сограждан, в известной доле благополучно живущих за спиной доблестной армии нашей. Мы указываем только на некоторое ослабление памяти их, на временное забвение о долге. И конечно, есть необходимость забывчивым людям время от времени напоминать о том, что есть родина, что крестные муки ее вопиют об облегчении, есть армия, изо дня в день глядящая в глаза смерти и имеющая право на самое пристальное внимание к себе сытого и одетого тыла, есть часть народа, вместе с армией разделяющая тяготу войны, — и ради собственного блага не надо забывать об этом.
Не забывайте о родине, иначе она напомнит о себе. Не заставляйте власть применять государственную дубинку. Помните о долге перед родным краем, перед Россией.
Мы снова — в какой уже это раз! — вступаем в полосу надгробных рыданий, великих утрат, потерь безвозвратных…
Хотим мы того или не хотим — великое жертвоприношение потрясенной жизни свершается с неумолимой обреченностью, неуклонностью и неустанностью — на алтарь всесожжения за тьму тем грехов наших, глубокого национального нашего падения, непрерывной чередой возлагаются жертвы, и какие жертвы! При нашей невольной расточительности, при нашем вынужденном безрасчетном расходовании сил и дарований — то, что вырывает у нас судьба в переживаемый момент, — это лучшие, самые крепкие дубы в нашем опустошенном, поредевшем, облетевшем казачьем лесу. В том дремучем лесу, который веками исторической жизни, героической борьбы и труда неустанно стяжал «силу гордую, речь высокую, доблесть царскую»[22].
Мы редко оглядываемся назад. Может быть, так и надо. Но порой горестно ропщет сердце: сколько могил! бесценно дорогих, незабвенных, осиянных славой, но все-таки безвременных могил…
Вот скошен косою смерти Мануил Федорович Семилетов[23].
Имени этому надо бы звучать в славном хоре тех имен, которые приведут в Москву победные рати лучших детей народа русского, борющихся за воссоздание великого отечества. Имя это — не только имя горячего патриота, бойца и героя, одного из первых поднявшего знамя борьбы против насильников, прикрывшихся великими когда-то лозунгами революции, — это имя творца и создателя общественно-боевого, патриотического движения, которому присвоено название партизанского. В сущности, это название, может быть, несколько узко и слишком ограничено в применении к тому движению, которое создано и организовано ген. Семилетовым. Объем и направление партизанства наших дней не всегда совпадали с тем, что мы привыкли представлять партизанской деятельностью в военной истории.
Движение, начатое Чернецовым, широко организованное Семилетовым и Дудаковым, есть объединение под одним знаменем патриотической борьбы за родной край, за его исторические устои лучшей, благороднейшей, наиболее самоотверженной и подвига жаждущей части сознательного казачества — нашего юношества. Среди развала и падения духа, на торжище предательства родины, в момент наивысшего торжества скотских инстинктов, среди исключительного господства интересов собственного корыта и собственной шкуры уцелел один живой оазис, один светлый и чистый родник возвышенной любви к распятой и поруганной родине, памятования святого долга, благородных порывов сердца — прекрасная, благородная юность, наша молодежь. Неизменная носительница недремлющей совести народной, она больнее всех чувствовала боль родины, скорбела ее скорбями, страдала ее страданиями. И когда иуды искариоты продавали великую Россию за сребреники, тогда дети бросали школьные скамьи и бежали искать «текинцев» Корнилова, ибо не хотели ждать вождя, а сами искали его, жадно ловили хотя бы самый далекий и невнятный звук призывного клича…
Семилетов почувствовал, понял эту великую жажду подвига и указал ей нужное и самое целесообразное направление. Он собрал под славное партизанское знамя все лучшее в смысле твердости духа и готовности к жертве. И он бережно хранил это дорогое сокровище своего края, ибо понимал, как оно хрупко, нежно и драгоценно не только для нынешнего дня, но и для грядущих судеб родной земли. Он понимал, что это — последний резерв и — возможно — единственный в момент тягчайших испытаний для Дона. Он не расточал его ради соблазнительных победных лавров. Но в нужную минуту он отдавал эту бесценную жертву на алтарь спасения родины — и мы никогда не забудем великих заслуг Семилетовского партизанского корпуса перед казачеством и перед Россией.
В суровой, длительной полосе боевой работы было бы чрезмерным неразумием предъявлять к неокрепшим юным организмам требование неугасимого горения. Есть пределы выносливости человеческих нервов, есть пределы возможного напряжения даже для самого пылкого алкания боевого подвижничества. И несомненно, главная ноша титанической борьбы за бытие России должна лежать и лежит не на одних юношеских плечах партизанских отрядов — весь народ должен нести ее. И с гордым чувством мы можем сказать, что наш народ — Донское казачество — с честью несет эту сверхсильную ношу. Но бывали моменты — колыхалась эта ноша на плечах уставших. И в эти моменты ее подхватывали герои, в сердце которых не было места колебаниям чувства долга перед родиной — или жить лишь при условии непомраченного достоинства и чести родины, или умереть вместе с ней, защищая ее славное имя до последнего вздоха, до последней капли крови…
Таким героем был Мануил Семилетов. Такими героями завещал он остаться и своим славным сподвижникам-партизанам, и всем нам, Донским казакам.
Не в первый раз наше «общество» волею судеб переживает достойный горького смеха переход — даже не переход, а перекат — от легкомысленной забывчивости и самоуверенности к самому жалкому перепугу и растерянности. Не в первый раз скороспелые и приятные перспективы, связанные с приближением переезда в Москву, сменяются паническим лепетом о том, куда бежать, где укрыть свою драгоценную шкуру. Не в первый раз ликующее празднословие превращается в холопский ропот разочарования и готовность лечь — увы, не костьми, а ничком — перед какой бы то ни было силой, лишь бы она заслонила собой перепуганную заячью душу от реющего в отдалении хищника…
Не в первый раз.
И не в последний, может быть. Скоро сказка лишь сказывается. Дело же — особенно величайшее в истории человечества дело, доставшееся в удел современным поколениям, — делается не скоро, движется вперед путями трудными, тернистыми, медленными. И да будет благословен не только герой, душу свою отдающий за други своя, но и незаметный, повинный работе вол, в честном сознании долга скромно и безмолвно прорезающий свою борозду в одном направлении — к созданию единой мощной Родины, в которой — и только в ней одной — все усталые и обремененные обретут покой и отдых!
И в нынешний трудный момент одно нужно для блага несчастного отечества нашего: чтобы перепуганное двуногое стадо уподобилось этому скромному незаметному волу, честно ведущему свою борозду на общей русской полосе. От праздного пустословия и малодушного метания надо перейти к делу и делать его готовно и добросовестно. Мы так много, так красноречиво, так горячо критиковали. И так мало и плохо работали для Родины. Пора за дело. Хотя бы самое скромное дело, самое малотрудное и доступное силам. Вот перед нами призыв власти к мобилизации одежды. Это и есть то дело, которое надо сделать в первую очередь, и сделать осмысленно, целесообразно, так, чтобы одет был именно раздетый и голый, чтобы собранное не попало в бездонную пропасть хищных приобретателей, татей и разбойников. В этом общество может и должно помочь власти. Вот призыв к мобилизации сил, нужных для возможной обороны Новочеркасска, нужных для того, чтобы не врасплох была застигнута столица Войска в момент случайной опасности. Как бы ни была мало совершенна организация такой самообороны, ей надо отдать наши помыслы и наши силы, дружным откликом помочь ее совершенствованию, но не сотрясать лишь воздух бесплодной критикой и сеянием слухов.
Не всем дано быть героями. Но гражданами, памятующими о долге перед родным краем, должны быть все. И если судьба приведет нас к лучшему, более светлому и удобоносим<о>му периоду жизни, — мы, честно <ис>полнившие высокий долг перед Родиной, будем иметь право глядеть прямо в глаза нашим детям и будущим поколениям России — несомненно великой и единой в будущем нашей отчизны. Если же судьба судит иначе, то да обретет в себе каждый из нас мужество бестрепетно взглянуть в глаза грозному моменту и поведением своим не посрамить славного имени казачьего.
Несомненно, грозен переживаемый час, и великую ответственность несем мы за судьбы Родины. Дон, казачество, Россия, та Россия, к которой бесчисленными нитями прикреплено наше сердце, к которой всеми корнями жизни приросли мы, — все поставлено перед трагическим, роковым вопросом:
— Быть или не быть?
И в этот час, перед этим фатальным вопросом грозному испытанию подвергается наше право на достойное существование, наш гражданский дух; делается смотр всему нашему духовному багажу, кладется на весы вся наша внутренняя ценность.
Что мы предъявим Родине в час грозной опасности? Трепетное метание, стадный перепуг, жалкую растерянность от того, что сенат со своей канцелярией переезжает в менее суровый климат и идут разговоры об эвакуации института благородных девиц? Или что другое?
Есть у Тургенева одно чудесное стихотворение в прозе. Великий писатель был потрясен и душевно выпрямлен случайным зрелищем: как малая птаха степная защищала свое гнездо от собаки. Крошечное крылатое существо со всеми своими животами в один миг могло исчезнуть в разинутой пасти огромного пса. Но ни на одно мгновение оно не задумалось, не заколебалось перед опасностью и бросилось вперед на страшного врага со всею силой своего птичьего воодушевления. И один этот боевой вид, эта готовность самопожертвования заставили податься назад озадаченное чудище с высунутым языком… «Мы еще поборемся», — так выразил писатель свое чувство при виде этого яркого и трогательного проявления силы духа в крошечной птичке.
Хорошо бы иной раз перепуганным сынам отечества, переметчикам, летчикам, шкурникам и дезертирам всех степеней и всякого ранга позаимствоваться мужеством и сознанием долга перед родным краем хотя бы у самого обыкновенного воробья, защищающего родное гнездо, родную застреху, родную свою воробьиную краину. С уверенностью можно было бы сказать, что при наличности хотя бы воробьиной готовности постоять за свое родное, дорогое, за тот угол земли, который дал нам жизнь, взрастил, вспоил, вскормил нас, за то, что мы зовем Родиной, — мы были бы несокрушимы в борьбе с босыми, раздетыми, голодными, забитыми страхом и безмерной усталостью полчищами тов. Троцкого. В истории бывали ведь не один раз моменты борьбы в условиях разительного численного неравенства. Горсть одушевленных любовью к родине древних греков разгромила же миллионную армию персидского деспота. И не опрокинули ли разрозненные, нищие голландцы, ставшие за свободу своей угнетенной родины, огромную рать испанского короля, во владениях которого не заходило солнце? И не патриотическое ли воодушевление наших далеких предков решило участь Мамаевых полчищ на поле Куликовом?
Все это старо, может быть, и слишком известно, чтобы сохранить свежесть убедительности и силу назидательности. Но и заячья психология малодушных и шкурников тоже не блещет новизной: ее непрактичность, ее бесполезность самоочевидна. Простой здравый смысл, простой житейский здоровый расчет указывает, что испуг и паника никогда дела не поправляли, никогда жизни не творили, — гибель и рабья жизнь всегда были уделом трусов и паникеров.
В ответственный и грозный момент да не будет посрамлено нами, нашим поколением, славное историческое имя Дона Тихого. Не раз подставлял он свою грудь под удары за спасение единой святыни нашей — России, великой общей Родины нашей. И
Воскреснет, окрепнет, вознесется к светлой, здоровой жизни она и теперь, преодолев все ниспосланные ей испытания. И в широком потоке самоотверженных усилий, ее воздвигающих, да займет подобающее место и наше честное, готовное выполнение патриотического долга в переживаемый момент.
Может быть, лишним, странным, ненужным покажется вопрос о том, что нужнее всего нам теперь, в грозный момент, в момент величайшей ответственности нашей перед историей, перед народом, перед детьми своими, в момент величайшего и последнего напряжения всех наших сил. Ведь поставлено на карту все: бытие родного края, судьба казачества, целость родных и близких нам людей, семей наших, собственная жизнь, все трудовое достояние наше, скудное, скромное, малое, но нашим трудовым потом облитое, ибо все мы — кость от кости своего трудового народа.
То, что грядет под флагом коммунизма, если судить по эксперименту, который восемь месяцев назад был произведен над Доном, над северными и южными его округами, есть наглое пиршество торжествующего смерда, издевательство, измывательство, оплевание души народной, физическое заражение народного организма гнилыми, разнузданными наемниками и смерть, сопровождаемая жестоким мучительством. И, конечно, странен вопрос, что нужнее всего в момент такой борьбы между жизнью и смертью?
Всякий не сгнивший заживо организм борется за свое существование, борется за жизнь, борется против натиска истребления и разрушения. И чем больше здоровых задатков, здоровой крови уцелело в нем, тем упорнее его борьба, его протест против смерти. Только гнилые микробы, болезнетворные, наличность которых тоже имеется среди «флоры» каждого организма, ослабляют обороноспособность организма, мешают его борьбе со смертью, расточают его силы не по прямому назначению.
Казачество и все с ним спаянные здоровые русские силы сейчас, сию минуту переживают тот роковой кризис, после которого — или жизнь, или смерть. И тут нужно одно: воля к победе, решимость одолеть какою бы то ни было ценою. И все мысли, все средства, всё стремление должны быть направлены к тому грозному сейчас, которое подошло к нам вплотную.
Кажется, так ясно, так очевидно. И нашим руководящим кругам, нашему политическому мозгу надо прямо, честно и мужественно показать пример бестрепетной готовности бороться до конца и — если нужно — умереть. Пример нужен, пример воодушевит, укрепит, создаст волю к победе! «Вы — город, на горе стоящий»…[25] Город на горе, на который устремлены взоры снизу…
Сейчас идет экзамен всему казачеству — и Дону, и Тереку, и Кубани. Вся тяжесть великой борьбы легла на плечи казачества. Это признано главным командованием, и уже отпала бесполезная для обновляющегося государственного организма шелуха «особых» учреждений, вносивших в Великое дело воссоздания России столько острых углов.
Но самый строгий, самый ответственный экзамен производится сейчас руководителям казачества, его интеллигенции. Сумеет ли она в этот момент дать, что нужнее всего — увлекающий и заряжающий пример смелого, неустрашимого натиска на врага, самопожертвования и веры в победу, или распылится в многословии и суесловии, в толчении около «подготовительных» или «учредительных» занятий, около планов и проектов, осуществление которых терпит и маленькое отлагательство? А последнее поползновение есть в некоторой части наших «лучших» людей.
Люди простые и мужественные, люди, в которых сохранилась здоровая казачья кровь, знают ныне только одно слово: вперед! Вперед на врага, переступившего наш родной порог. Мы вчера имели высокую радость слышать на совещании членов Круга этот мужественный зов простого зипунного рыцаря. Слышали и другие голоса, которые доказывали, что погоны не обязывают еще стать в ряды армии в этот момент, раз носители их посланы для законодательной деятельности, для «умственной» работы. И слушая их, думалось: нет, более прав тот депутат, который с рыданием в голосе восклицал: — «Ваше превосходительство, Атаман! казаки! нет, мы Дона не отдадим! это немыслимо! это невозможно! Господь дал нам жизнь, пусть Господь и возьмет ее, а за Дон мы все должны грудью стать! умереть должны!»
Мы преклоняемся пред этим честным, мужественным, единственно достойным сейчас призывом — не отдавать батюшки Тихого Дона, единым сердцем и единою мыслью биться за него до конца и — победить или умереть у родного порога…
Эта и все последующие редакционные статьи подписаны: Ф.Крюков.
Сикамбр — одно из намеренно «непонятных» слов, которые произносит Сатин в пьесе Горького «На дне» (сикамбры — название древнегерманского народа, жившего на Рейне и по обеим сторонам Рура, против которого предпринял поход Цезарь в 55 г. до Р. Х.).
Антон Иванович Деникин (1872–1947) — русский военачальник, герой Русско-японской и Первой мировой войн, генерал-лейтенант Генерального штаба (1916), один из главных руководителей Белого движения. Заместитель Верховного Правителя России (1919–1920). 28 августа 1917 года был арестован Временным правительством за поддержку выступления Л.Г. Корнилова. В январе 1919 года главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России генерал А. И. Деникин перевел свою Ставку в Таганрог. 8 января 1919 Добровольческая армия вошла в состав Вооружённых сил Юга России, став их основной ударной силой, а генерал Деникин возглавил ВСЮР. 12 июня 1919 официально признал власть адмирала Колчака как «Верховного Правителя Русского государства и Верховного Главнокомандующего Русских армий». К началу 1919 года Деникину удалось подавить большевистское сопротивление на Северном Кавказе, подчинить себе казачьи войска Дона и Кубани, отстранив от руководства донским казачеством прогермански ориентированного генерала Краснова, получить через черноморские порты от союзников России по Антанте большое количество оружия, боеприпасов, снаряжения, и в июле 1919 г. начать широкомасштабный поход на Москву. К октябрю 1919 г. войска Деникина заняли Донбасс и обширную область от Царицына до Киева и Одессы. 6 октября вошли в Воронеж, 13 октября в Орёл. С середины октября 1919 г. положение белых армий Юга ухудшилось, их тылы были разрушены махновским рейдом по Украине. В октябре Красная армия перешла в контрнаступление. Зимой 1919–1920 годов деникинские войска оставили Харьков, Киев, Донбасс, Ростов-на-Дону, в феврале — марте 1920 г. потерпели поражение на Кубани, 26–27 марта 1920 г. оставили Новороссийск. 4 апреля 1920 г. Деникин передал командование Вооруженными силами Юга России барону Врангелю и отбыл через Стамбул в Англию. Жил в Бельгии, Венгрии, Франции. После оккупации Франции Германией отказался от предложений немцев о сотрудничестве. Призывал эмигрантов не поддерживать Германию в войне с СССР, выдвинув лозунг «Защита России и свержение большевизма». Умер в эмиграции в США. (По материалам «Википедии» и др. источникам.)
Слова из стихотворения Н.А. Некрасова «В больнице» (1855):Чтоб одного возвеличить, борьбаТысячи слабых уносит —Даром ничто не дается: судьбаЖертв искупительных просит.http://www.litera.ru/stixiya/authors/nekrasov/vot-i-bolnica.html
Измененная цитата из стихотворения А.В. Кольцова «Лес» (1937), посвященного памяти Пушкина:Что, Бова-силачЗаколдованный,С непокрытоюГоловой в боюТы стоишь — поник,И не ратуешьС мимолетноюТучей-бурею?. . . . . . . . .Где ж деваласяРечь высокая,Сила гордая,Доблесть царская?
Эммануил Федорович Семилетов (1872 — 27 ноября 1919) — донской генерал. Вернулся с фронта на Дон в конце 1917 года и организовал молодежный партизанский отряд. С 11 апреля 1918 — командующий Северной группой войск. С февраля 1919 — командующий всеми партизанскими отрядами Донской армии. С весны 1919 начальник сводно-партизанской дивизии («Партизанского корпуса» в составе Дудаковского, Чернецовского и Семилетовского отрядов, Студенческой боевой дружины, Отдельной конной Партизанской сотни и 4-го Донского казачьего полка). С сентября 1919 — начальник 3-й отдельной Донской добровольческой бригады. Умер от тифа. Похоронен в Новочеркасске. (См.: Казачий Словарь-Справочник. Том 3. Составитель Г.В. Губарев. Сан — Ансельмо, Калифорния. 1970).
Из поэмы А.С. Пушкина «Полтава»: «Но в искушеньях долгой кары…».
Слова обращения Иисуса к ученикам: «Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий наверху горы» (Мф. 5.14).