…Штурмовая группа готовилась к выходу. Кто-то торопливо доковыривал ножом тушенку из банки, кто-то набивал пулеметную ленту. Кто-то дремал, положив голову на бронежилет. Молодые ребята. Пулеметчик в бандане — рокерской косынке. Снайпер — в перчатках с обрезанными пальцами. Гранатометчик, светлый, в очках, с наушниками плеера в ушах. Если бы не оружие, не амуниция, не эти горы, то один в один — молодежная тусовка где-нибудь в Москве или Ярославле. Но здесь война, и мальчишки готовились к ней. Это штурмовая группа бригады. Те, кому приходится идти первым, взламывать духовскую оборону, драться насмерть. Мальчишки? Бойцы!
— Подъем! Строиться! — буднично говорит командир. Сам он не намного старше своих солдат. Без знаков различия, также увешанный оружием, он почти неотличим от них, но слово его, чувствуется, здесь ценят. Группа быстро выстраивается в две шеренги.
— Шмотки не брать — их тылы заберут. Старшина проследит, — поясняет командир. Все «Мухи» — на себя. Наверху дополучим «Шмелей» и выдвинемся к высоте 437.0, оттуда по гребню пойдем вон на ту высоту, — командир указывает шомполом на один из пологих хребтов внизу. — Задача — взять высоту и закрепиться. Все ясно?
— Понятно, командир, — нестройно отзывается «братва».
— Тогда — по коням! Налево! Шагом марш!
И строй неторопливо зашагал к БМП, стоящим неподалеку. Рассаживались быстро, привычно. И через минуту боевые машины уже были похожими на какие-то средневековые пиратские челны. Разномастные сиденья от автомобилей, подушки, бронежилеты, стволы, ящики с боеприпасами, тубусы одноразовых гранатометов. Все вроде бы вперемешку, в беспорядке, а на самом деле все на месте, все под рукой, все по-боевому…
На башне одной из БМП колонка от магнитофона.
Взревели движки. Лязгнули гусеницы. Командиру протянули руку, и он легко вскочил на броню, сел на заботливо подсунутую ковровую подушку. Надел танковый шлем, прижал ларингофоны к горлу.
— Вперед!
Качнулись на месте и тут же рванулись, как пришпоренные лошади, БМП. А из колонки динамика донеслось, тая в воздухе:
К вечеру кишлак Белгатой был взят. И отряд спецназа МВД «Русь» начал его зачистку.
Обратно мы улетали на армейской «вертушке». На борту, кроме нас, уезжавшие по замене офицеры: раненый ротный и «двухсотый». Раненый хмур и зол. Оказывается, его чуть ли не силой засунули в «вертушку». Не хотел улетать, оставлять роту.
— Пять осколков в нем, — кричит мне в ухо доктор. — Третий день носит. Температурит. А уперся — ни в какую, не полечу!
Под ногами — носилки. На них тело — «двухсотый».
— Сегодня?
— Нет. Три дня назад. Только нашли. Разведчик, — кричит в ухо доктор. — Сунулись в кишлак — а там духов, как вшей. Еле отбились. А он в темноте потерялся. Ранен был в ноги.
Изувечили всего. Глумились, суки! Отрубили руки, голову…
Сердце хватает боль. Что перенес этот русский солдат? Великомученик чеченской войны. Теперь, среди своих, он отправился в свой последний путь домой.
— Кто он? Откуда?
— Старший сержант Соколов. Контрактник. Со Смоленщины…
Со Смоленщины? И вновь сердце остро укусила боль. Земляк!
Бедная ты моя Смоленщина. Откуда только не возвращали тебе тела твоих сыновей. Из Вьетнама и с Кубы, из Афгана и Карабаха. Теперь из Чечни. И так обезлюдевшая, обобранная, нищая, сирая. В какое село держит свой последний путь великомученик старший сержант Соколов? К каким — покосившимися от времени и разорения хатам, к каким полям? На какой погост ляжет он навеки? Не отвечает Соколов, молчит.
Прими же, Господи, душу солдата русского, прими и со святыми упокой!
На «северном» раненого и «двухсотого» забирает «санитарка», а мы вновь отрываемся от земли и летим на бреющем в Моздок.
Там, в аэропорту, прощаемся с пехотными капитанами, те едут в отпуск. Решили поездом — так надежнее. Уже у ворот вдогон спохватываемся:
— Деньги есть?
Капитаны растерянно переглядываются:
— Откуда? Зарплаты три месяца не видели. Только требование — на билеты и консервы, на дорогу.
— Берите, братцы, — и в ладонь одного из них ложится наш «командировочный полтинник».
— Не благодарите. Не за что!
— Будьте живы, мужики!
— И вы будьте!
…Должен российский офицер, возвращаясь с войны, выпить четыре чарки.
Первую — за Победу!
Вторую — за солдата русского!
Третью — за упокой павших!
Четвертую — чтобы за нас подольше третью не пили…
…Ночью умер доктор. Просто уснул и не проснулся. Он лежал на койке молодой, сильный, красивый, а мы молча стояли вокруг него. Сознание отказывалось воспринимать эту смерть. Умер не от пули, не от осколка, не от выстрела врага, а от того, что в глубине этого крепкого молодого тела сердце вдруг устало от этой войны, от ее грязи и боли. Устало биться и остановилось.
Настроение было — ни к черту! Лил долгий; нудный дождь, развозя в болото лагерь отряда. Низкое мертвенно-серое небо источало на землю ледяные колючие струи, которыми то и дело стегал по лицу безумный горный ветер. Расстояние в пару десятков метров между палатками превратилось в полосу препятствий, когда на каждом ботинке налипало по пуду глины и каждый шаг на скользком крутом склоне требовал сноровки и хорошей координации.
Воистину, дождь в горах — особый катаклизм. Еле тлели в буржуйке сырые чурки, затягивая палатку едким дымом и не давая тепла. Все отсырело и пропиталось водой. Чавкала грязь под ногами, противно лип к спине холодный, сырой камуфляж. Дробно барабанил по брезенту дождь. Еще и док умер…
Мы штурмовали древнюю Ичкерию — самое сердце Чечни — Веденский район. Хотя, что значит штурмовали? Мотострелковая дивизия, сбив дудаевские блоки и засады, забралась в эту горную долину и остановилась. Войны не было.
«Чечи» слишком ценили и любили эту древнюю Ичкерию. «К комдиву потянулись ходоки-посланцы из окрестных аулов, лукаво клянясь в миролюбии и верности, а на деле готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом — мусульманским дьяволом, лишь бы выжить, выдавить отсюда армию. Не дать ей сделать здесь ни одного выстрела.
Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища родных домов, смерть и страх. Здесь же горные «чечи» поджали когти перед русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотели сохранить любой ценой.
И дивизия поневоле втягивалась в эту игру. Привыкшая воевать, стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом его сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занималась миротворчеством — переговорами с бородачами, с какими-то юркими администраторами, делегатами, послами, у которых была «пришита» к губам улыбка, а глаза блудливо шарили по округе, не то подсчитывая технику, не то просто прячась от наших глаз.
И комдив, и послы отлично понимали всю лживость и неискренность подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры шли ни шатко ни валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.
Армейский же народ — солдаты, взводные, ротные — мрачно матерились в адрес переговорщиков.
— Смести тут все к такой-то матери. Выжечь это змеиное гнездо, забросать минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист!
…Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем — они опять сюда все стащат. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают по России. Сжечь бы здесь все дотла!
Но жечь не давали. Война замерла в предгорьях Ведено.