Держа заготовки на коленях, мама Катя живо управлялась с шилом и иголкой. Одна половина валенка уже была сшита.
– Видишь, какие мы с тобой мастера! Подай мне вон ту катушку.
– Екатерина Васильевна! Тебя комендант срочно требует, – говорит вошедшая дежурная по бараку.
– Вот не во время, что там случилось? – пробурчала мама Катя, – первый выходной за полгода – и то комом. – Отложила свое изделие, воткнула в него шило и иглу. – Посиди, Сашенька, я быстро.
Перед комендатурой, у крыльца, она увидела подводу и стоящих возле нее вооруженных автоматами энкавэдэшников. На крыльцо вышел комендант с еще одним энкавэдэшником. Судя по тому, как почтительно держался с ним комендант, это был большой начальник.
Мама Катя узнала его, Она хорошо помнила оперчекиста Зырянова. Тогда он был лишь сержантом НКВД – небольшого роста, спина чуть сгорблена, лошадиные зубы. С началом войны страх перед фронтом удесятерил его рвение. Он раскрыл множество «заговоров» против советской власти, был поощрен, повышен в должности. В Соликамске отдал под суд большую группу заключенных, которые «намеревались» овладеть оружием, уничтожать советских и партийных работников и, самое непростительное, – хотели по пути к немцам уничтожать славных работников НКВД. Дело, в общем-то, рядовое по тому времени, но прогремело до самого большого начальства.
Зырянов стал офицером по раскрытию особо важных дел. Сейчас он возвращался из командировки по лагпунктам и, как всегда, с уловом, – вез арестованного, который уже после первых допросов не мог подняться.
– Ланова! Завтра на работу не пойдешь. Наш фельдшер уехал в управление, – комендант махнул рукой в сторону телеги, на которой лежал обессиленный арестованный. – Вот тот гусь должен дожить до больницы. Завтра придет катер, поедешь с ними. И помни, отвечаешь головой.
– А что, если…
– А если будет «что, если» – опять вместе с внуком уйдешь за колючую проволоку. Сейчас несите его в изолятор и ни на шаг не отходи. Все, что надо, возьми в аптечке, ты грамотная, разберешься.
Комендант с Зыряновым скрылись за дверью комендатуры.
Лежавший в телеге человек подняться не мог, был ко всему безразличен, равнодушно глядел вверх, на проплывающие в небе осенние тучи.
Принесли носилки, с трудом подняли неожиданно тяжелое тело с виду сухощавого узника, положили на носилки и через минуту, в сопровождении автоматчиков, внесли в крошечное помещение изолятора, где носилки поставили на пол.
Мама Катя, придерживая арестованного за плечи, увидела его глаза, затянутые пленкой усталости и страдания, в их глубине проглядывались ум и понимание. Эти глаза напоминали кого-то из далекого прошлого, но она никак не могла вспомнить – кого? Обтирая ему на лице капли крови, в которых были заметны прожилки легких, она поняла – это не жилец. Били его крепко, не жалеючи.
Конвоиры по очереди сходили в комендантскую поесть. Разрешили сходить за внуком, так как ночью дежурить ей.
В бараке она успокоила Сашу, положила под изголовье незаконченное изделие. Пока внук ел, она успела пошептаться с соседкой с верхнего топчана; та, накинув платок, выскочила куда-то и быстро вернулась с баночкой. Одев Сашу, мама Катя повела его с собой. Конвоиры закрыли их на замок и ушли спать в комендантскую.
За всеми хлопотами день проскочил быстро, уже наступала темная осенняя ночь. Время было позднее, Саше хотелось спать, глаза слипались. Мама Катя постелила у зарешеченного окошка фуфайку, укрыла принесенным с собой одеялом почти сразу уснувшего внука и присела к арестованному. С ложечки покормила его брусничным вареньем и неожиданно сказала:
– Здравствуйте, Виктор Павлович, вот через сколько лет и где довелось встретиться. Узнаете?
– Здравствуйте, Екатерина Васильевна, я вас сразу узнал, как только увидел. Такая же бодрая и красивая.
– Не надо смеяться над беззубой старухой. Как же вы оказались здесь, ведь вы тогда собирались за границу?
– Любопытство, одно лишь любопытство, Екатерина Васильевна. Хотелось самому увидеть, чем же закончится большевистская авантюра после разгона Учредительного собрания.
– Виктор Павлович, за что вас взяли?
– По той же глупости. Первое время как-то перебивался. Филологи рабоче-крестьянской власти были не нужны. В это же время уплотнили мою квартиру и меня переселили в комнатку, где жила кухарка, помните, ту, угловую?
– Да, конечно, я еще ей помогала торты делать. Она вам всегда была благодарна за вашу доброту к ней.
– Так вот, к этой благодарной понаехала родня из деревни и стала приглядываться к моей каморке. Чувствую, дело плохо. Ушел сам, от греха подальше. Все лучше, чем уведут по доносу. Долго скитался. В Камышине подхватил тиф. Бог миловал, выкарабкался живым. Остался при больнице истопником, печки топил. В дровяном складе стоял рояль, бог знает кем занесенный. Однажды не сдержался, притронулся к клавишам и увлекся В ту же ночь пришли из ГПУ – где это истопник музыке научился? Осудили быстро: предъявить, собственно нечего было: не воевал, не участвовал. Так дали срок за сокрытие соцпроисхождения. Вот таким образом с 1922 года – Соловки, Архангельск, строил Волго-Дон, лес валил, золото мыл. Потом Ныроб, Соликамск и вот, заканчиваю свой путь без сожаления здесь, на Вишере. Да это все не интересно. Постойте, мы виделись с Вами последний раз в декабре 1917-го. У вас был, кажется, маленький мальчик. Как у вас все сложилось?
– Маленький появился в октябре, тогда же привезли из фронтового госпиталя Николая Сергеевича. Весь простреленный, нога не сгибается. А в это время грянул большевистский переворот. Никто его всерьез не принял, думали, Учредительное собрание все расставит по своим местам. Но большевики люди хитрые, нахрапистые: вначале разогнали Собрание, расстреляли демонстрантов, потом стали избавляться от тех, кто им помог стать у власти. Глотните еще морса, это все, чем могу вас угостить, – Екатерина Васильевна поднялась, поправила одеяло у Саши и продолжила свое повествование: – Вскоре потребовали, чтобы все офицеры встали на учет. Пошел с палочкой и мой Николай Сергеевич и не вернулся. Не потерпел оскорблений, убили его прямо в ревкоме. В скором времени всех ставших на учет в одну ночь забрали и расстреляли неизвестно где. Говорили, около двадцати тысяч. Цвет армии, почти все фронтовики.
Арестованный зашелся в кашле.
– Может, Вы отдохнете?
– Нет, нет, ведь это мое последнее свидание с прошлым. Вы же понимаете, жить мне осталось несколько дней, если не часов. Продолжайте, пожалуйста.
– С квартиры нас согнали, приютила моя няня. Через два года вышла замуж за Иосифа Владимировича, он служил у Николая Сергеевича в полку командиром батальона. Да вы должны его помнить – над ним все посмеивались, как над вечным холостяком. Он был списан по ранению, снарядом ему оторвало руку. У нас родилась дочь. Ровно через год, в день рождения дочери, пришли за ним эти, в кожаных куртках.
Екатерин Васильевна замолчала, задумавшись.
– Что же было дальше?
– Расстреляли… Я с детьми перебивалась – где стиркой, где уроками, потом стало чуть легче. Взяли преподавателем. Своих у них не было, так что временнно и такие, как я, нужны стали, да недолго это продолжалось.
В конце 1934-го пришли за нами, дали двадцать минут на сборы, а здесь нас раскидали по спецпоселкам.
– А мальчик это чей? – показывая взглядом в сторону спящего Саши спросил арестованный.
– Мой родной внук.
– Что это он вас так странно зовет – мама Катя?
– Правильно зовет. Я его, можно сказать, выходила.
– Как же так получилось?
– Когда нас привезли на Урал, то всех расселили по разным местам. Мой Коля перед войной женился на такой же ссыльной. Уже девочка у них была. Неожиданно сноху отправили на другой лесопункт, а она в положении была. Да кто когда нас спрашивал? Перед родами начальство спохватилось, отправило ее обратно. На этапе, в Соликамской пересылке она и родила. Дали ей один день прийти в себя и на этап. До вижайских лесопунктов пять дней шли. Екатерина Васильевна с гордостью посмотрела на спящего на полу Сашу – Выжил моя кровинушка – без вины виноватый. Все наши дети – репрессированные до рождения.
– Все-таки, как внук к вам попал?
– Вы же помните, во время войны НКВД совсем осатанел. На фронт им идти страшно, поэтому ими в лагерях заговоры создавались.
Тасовали нас между лесопунктами, как карты в колоде. В один из первых дней 1944 года согнали нас на этап, но внезапно всех разделили на две колонны. Без списков, без фамилий. Считали по головам. Дети в счет не шли. У меня на руках был внучек, сноха с дочерью в другой колонне. Повели нас в разные места. Лишь успела крикнуть обезумевшей снохе, чтобы не отчаивалась, что буду внуку как мать, спасу его. Их отправили под Ныроб, а я попала на Веселый.
– Так там же лагерь?
– Уже нет. Колючку сняли. Опять стало прежнее спецпоселение.
– Как же внук жив остался?
– Судьба… Почти все дети погибли. Да ведь, по правде сказать, и я благодаря ему жива осталась. Десятки раз мне хотелось лечь и умереть от такой жизни, но как подумаю, что с ним будет, – и силы Бог знает откуда брались. Было ради кого жить. От нашего поколения мало кто остался. Дети наши запуганы – вот на них вся надежда.
Екатерина Васильевна с любовью посмотрела на спящего внука:
– Они, когда вырастут, будут делать историю. Хотя мой Саша много горя хватит – доверчив очень, зато таких, как он, не сломить: характер есть и душой не черствый. Мне бы еще пожить немножко, закрепить в нем, что уже есть, и можно помирать. Вы уж не обессудьте меня, Виктор Павлович, много было вас – любопытствующих, наблюдающих, вот и хлебает Россия горя на сто лет вперед. Если бы не такие, как Вы, можно было эту заразу сразу уничтожить.