- Продолжайте, продолжайте, - шевельнул Хмыков пальцем.
- Так вот, меня беспокоит, Борис Семенович, идеологическая подоплека этого дела. Рассмотрев скульптуры с этой точки зрения, я был удивлен тем, что на нашем предприятии самодеятельные художники, или, точнее, люди, тщащиеся быть таковыми, наши работники...
- Как, как вы сказали? - перебил Хмыков.- Тща-тща?..
- Тщащиеся... - повторил настороженно Вершиков.- А что? Что-нибудь не так, Борис Семенович? - Он постоянно повторял имя шефа намеренно: где-то когда-то вычитал, что обращение к собеседнику по имени-отчеству - один из способов расположить его к себе.
- Нет-нет, все правильно, - успокоил референта патрон, подумав про себя: "Тщащиеся... Грамотная же нынче молодежь, мы такими не были. Надо запомнить словечко, пригодится".
- Так вот, я просмотрел эти, с позволения сказать, скульптуры и меня удивило... - Николай Фаддеевич поймал себя на повторении уже говоренного и поправился. - Идеологически скульптуры незрелы: в большинстве своем это обнаженная натура - девушки и женщины. Все они составляют, как говорят сами изготовители, цикл под названием "Юность - старость". Понять этих подельщиков, когда они изображают юных девушек в... - Николай Фаддеевич кашлянул, - еще можно. Их и Роден изготовлял. Но когда они раздевают зрелых женщин, а тем более уже пожилых - извините - это попахивает пошлостью и возмущает вкус: изработанные тела рожавших тружениц вряд ли вызовут восторг зрителей.
- Они что же, наших работниц - в голом виде? - недоуменно спросил Хмыков.
- Не скажу. Ни одной из пожилых женщин я не узнал. Шемяка мотивирует это тем, что все скульптуры пожилого возраста - образы собирательные, но собранные все-таки с наших тружениц. На вопрос, почему же они такие... простите, уродливые... ответил - у нас на заводе большой процент ручного женского труда. Намекая, будто мы не бережем наших ветеранов из числа женщин. Но эти нападки, конечно, от политической близорукости. Возмущает и такой факт: этот "мастер" в кавычках не нашел у нас, кого изобразить, есть же передовики труда, есть просто героические люди!.. Но нет. Я уж и так и эдак. Ведь могла бы получиться прекрасная галерея скульптурных портретов, выполненных в металле!
- Да, - согласился Хмыков, представив такую выставку. - Была бы неоценимая экспозиция для заводского музея. Мы бы комнату лишнюю не пожалели выделить...
- И кроме того... - Николай Фаддеевич замялся, но все же справился с волнением, решился. - Да что там. Честно скажу, Борис Семенович, среди скульптур из раздела "Юность" я узнал секретаршу нашей канцелярии Веру Быковяк.
- Это та, что была здесь утром? - насторожился Хмыков.
- Да, она. - Кивнул Вершиков. - Но вы не подумайте, я застал ее в кабинете, когда она тут манипулировала с какими-то бумагами на вашем столе. Оказалось, вчера работу не сделала, а сегодня утром решила вложить в папку "На подпись". Пришлось отчитать. Вот так... случайно.
- Ничего... ничего... - успокоил помощника Хмыков и задумался.
Николай Фаддеевич, чтобы не мешать руководству, смотрел в окно, всем своим видом выражая безучастность человека раскаявшегося и полагающегося на понимание оппонента.
- И как же он ее изобразил? - спросил в задумчивости Борис Семенович. Целиком голой?
- Во весь рост, обнаженной... - Николай Фаддеевич помялся и добавил: - Там поза такая... неприличная - внаклон. Я спросил: "Как же вы такое могли, Шемяка?" А он, мол, почему профессионалам можно, а мне - нет?
- Ну и...
- Я ему говорю: "У профессионалов особое разрешение есть на изображение голой натуры, равно как и членов правительства". А он смеется: "На голую натуру может быть только одно разрешение - самой натуры". - Вершиков уныло потер вспотевшие ладони одна о другую. - Наглец, по-моему, и - циник.
Хмыков неожиданно решил сменить тему; перешел на "ты", что было верхом откровенности и доверия к собеседнику.
- Знаешь, Николай Фаддеевич, честно говоря, мне это утреннее происшествие очень не понравилось. Но, как говорится, кто старое помянет... Так вот, ты, кажется, хотел в ВПШ?
- Хотел, - Вершиков замер.
- Пиши заявление - поддержу, пусть отдел кадров оформляет документы.
Сбылось! Вершиков почувствовал вдруг, как вырастают за спиной крылья. ВПШ! Да после окончания он... он! Для затюканной провинции - такое образование!.. Он же будет всего лишь третьим в городе человеком с высшим партийным! А это уже руководитель определенного ранга. Это тебе не дедовские экспроприации в ожидании коммунизма, не отцовские мелочные услуги органам, это - ого-го! - и льготы, и сумка, и санатории - все, что положено по рангу... и - навсегда, до смерти, без ограничений! Хочешь - работай, хочешь - на плечи своих референтов свали. И вдруг он похолодел, опять вспомнив утреннее происшествие и осознав, что могло быть, если бы он, сказавшись больным, послушался Хмыкова и ушел домой. Но ведь не ушел же, разобрался, доложил толково, обоснованно, идеологически верно. Да и Шемяке за такую услугу сказать бы спасибо. Победа!
- Но вот какая петрушка, Николай. - И это Вершиков оценил, он уже как бы стал ровней директору, товарищем по работе. С выставкой дело деликатное. Просто так ее не запретишь: по всему городу раструбят, что мы таланты зажимаем. Нужно как-то выходить из положения. Согласен?
Вершиков кивнул.
- Я вот что подумал: а если завод купит все его скульптуры вместе с моделями под предлогом для выставки, а уж выставлять или нет - наше дело.
- Но деньги... - осторожно заметил Николай Фаддеевич.
- Деньги... Много и не надо - по тридцатке за болванку. Сколько их?
- Семь штук.
- Хорошо, поговори с этим Шемякой, берем за триста и обещай ему выставку, все, что можешь, - обещай. Потом видно будет. Вообще-то, я думаю, на государственном предприятии лить неплановые фигуры не дело. Ты прав. Кто сменный мастер у этого Шемяки?
- Иванов Петр Леонидович.
- Ну что ж, оформляй строгача Иванову - подпишу. А в литейке, между прочим, намекни, мол, Иванову предложено уйти на пенсию.
- Нас не поймут, Борис Семенович, он же передовик, ветеран труда.
- И пусть! Тот, кому надо, поймет правильно. Увидишь, Шемяка уволится по собственному, только чтоб Иванова оставили. Ты же сам говорил: на государственном... скульптуры.
Николай Фаддеевич в восхищении покрутил головой: здорово! Умеет шеф!
- Кстати, купишь скульптуры - сразу в переплавку, только отправь подальше - в доменный... Понял?
- Есть!
- А эту... нашу секретаршу, принеси мне - гляну, пристыжу. Ну, пока все. Спасибо, иди.
Вершиков согласно кивнул и покинул кабинет, шаркая ногами, которые после упоминания шефа о скульптуре Верочки Быковяк, вдруг стали ватными.
Ночью ему приснился сон, который он потом не мог вспомнить. Но было жарко, потом пришлось вставать и прополаскивать плавки.
- Не заболел ли? - спросила утром мать. - Ночью, слышала, не спал.
- Чертовщина снилась, - ответил он, уныло дожевывая яичницу. И неожиданно сорвался на крик: - Не задавай глупых вопросов! Я на работе устаю как собака! Кругом люди, люди... глаза! А дома ты и этот... - в раздражении он ткнул вилкой в сторону брата, пребывающего в полусне сладостной олигофрении.
- Что же нам делать, Коленька? - забеспокоилась мать. - Я ведь живая, не сдавать же его в дом этот желтый...
- И не сдавай, не сдавай, если он тебе дорог, как память! Только ко мне не лезьте, не приставайте! Живу как этот: дом - работа, работа - дом. Не женился из-за вас! - в запальчивости выкрикнул. - И этот идиот на работе, все указывает, все учит: Николай Фаддеевич, то сделайте, то узнайте! А сам ни черта не знает. Чуть что, там помогите, там не забудьте проверить... Кручусь за него, а он днями звонит, звонит. Дачу уже вторую строит...
- Ты это о ком, Коля? - Мать, казалось, потеряет сознание. Она поняла, кого сын имеет в виду, но такое кощунство в их семье было событием чрезвычайным.
- Все о нем, - подтвердил Николай Фаддеевич, но почему-то испугался назвать имя своего шефа. Смутился. - Ладно, на работу пора.
- Сегодня же суббота, Коленька, - растерялась мать.
- Ах вот оно что - суббота, - он оттолкнул от себя тарелку с остатками яичницы. - Чего ж ты яичницей кормишь?
- Я, сынок... В магазин еще не успела, а в холодильнике - пусто.