Мать понимающе поджала губы и повела глазами: сын будет работать. Уж она-то знала: пусть первенец олигофрен, но уж другому природа дала всего с избытком. Весь завод на нем. Да и, небось, не каждого так высоко направляют учиться.
Давно у Николая Фаддеевича складывалась идея написать докладную записку аж на самый верх о полном переустройстве общественных отношений, уклада жизни тружеников, упорядочения учета и использования трудовых ресурсов. Идея родилась бессонными ночами в глубоких раздумьях о судьбах общества и всей страны в целом.
Однажды, сидя в своей каморке, в непосредственной близости от кабинета начальства, Николай Фаддеевич получил сводку из бюро пропусков об опоздавших на работу. И, поскольку очень-очень многих знал лично, то с усмешкой ознакомился с объяснениями нарушителей дисциплины. Один хитрец, который (Вершиков знал точно и, честно признаться, ненавидел за это "подонка") имел, кроме жены, сожительницу на стороне, в оправдание свое заявил сотрудникам ВОХР, что опоздание произошло ввиду остановки трамвая: ток, видите ли, вдруг кончился. У других не кончился, а у него - кончился. Сказал бы лучше, мимоходом завернул к любовнице!
Другая, это мать-то двоих детей, заявила: бегала в магазин за молоком детям, пришлось постоять в очереди. А ведь соседка. Николай Фаддеевич точно знал: вчера ее муж приехал с Севера, он - вахтовик. Вот тебе и молоко.
Удивляло Николая Фаддеевича, что нет у людей совести, нет почтения к своей работе. Отложил он бумаги, стал какой-то журнал в рассеянности листать, то ли "Вокруг света", то ли "Природа", а может быть, "Знание - сила". И надо же, как все удачно сошлось: и данные эти из бюро пропусков, и озабоченность Вершикова дисциплиной, и желание найти тему для будущей работы, и эта заметка. А в заметке говорилось, что где-то в Австралии зоологи нашли новый способ метить животных: вживляют им под кожу небольшой датчик, видимо японского производства, и таким образом наблюдают за перемещением стад кенгуру. Вершиков еще подумал, почему именно стад, что они - кенгуру - к коровам ближе, чем, допустим, к лошадям? Ведь можно сказать и табуны кенгуров этих. "А что, если?!" - мелькнула мысль. И так сразу, выстраиваясь в четкую логическую цепочку, родилась теория переустройства общества, до гениального простая, хотя, конечно, требующая больших затрат, даже в масштабе государственной экономики.
Создается на базе компьютера центральный мозг, способный осуществлять слежку за миллионами источников радиосигналов. Для начала, впрочем, эти "супермозги" можно оборудовать лишь в больших городах...
Всем людям по достижении шестнадцати лет вживляются под кожу передатчики (опять же в целях начальной экономии в экспериментальной стадии можно это сделать лишь тем, кто реально занят на производстве).
И центральный мозг постоянно наблюдает, где находятся его подопечные. Если, скажем, по пути на работу некто заглядывает к любовнице, мозг фиксирует это и передает информацию об этом случае в заводской банк данных. Для подопечного это ровным счетом ничего не значит. Единственное данное нарушение режима повлечет в дальнейшем отметку в личной карточке: "морально неустойчив", попросту - аморален, и, естественно, это скажется на социальном положении индивидуума. Скажем, при выдвижении куда-либо его просто-напросто обойдут, объективная машина не даст пройти кандидатуре.
Но далее. Задерживаясь у любовницы, наш некто может появиться на работе вовремя, а может и опоздать. И тогда машина-мозг "бьет его рублем": вычитает из зарплаты за время отсутствия, лишает части премии. Здесь уже законно работает материальный стимул.
Вот оно - социальная справедливость в действии. И обижаться не на кого: машина, братец ты мой...
В этот памятный субботний день Николай Фаддеевич Вершиков решил документально оформить свое изобретение из социальной сферы, труд жизни, источник надежд на будущее. И не мудрствуя лукаво, оформил.
Суббота. Был весенний солнечный день. Леха Шемяка, унылый, брел по аллее городского парка, мимоходом разглядывая беленные известью фигуры эпохи сталинского "барокко" и размышляя о том, что даже пооббитые руки не сближают их с Венерой Милосской, ибо суть ее - красота, а суть их - человеческое тщеславие, тщета и ловля ветра. Да и его сгоревшие в огне домны скульптуры, тоже - тщета, в Библии же сказано: не мечите бисер перед свиньями... Но кто же свиньи? Комсомолец Шемяка никогда не назвал бы так своих друзей, бросивших чугунные скульптуры в кучу металлолома, они лишь карающий меч; кто же повелевает этим мечом? Смешно думать, что референт директора Вершиков, даже сам Хмыков; но кто же? Чьим повелением женщины на их заводе стареют на глазах, израбатываются и к пятидесяти годам выглядят старухами, чья воля направляла его руки формовщика, когда он надумал сказать правду об этих страдалицах и выполнил свои работы вполне сносно, городской архитектор даже похвалил, так чьим же верховным осуждением он был подвергнут остракизму? Кто ты, великий стратег и судья? Нет, определенно Шемяка не знал то, что Николаю Фаддеевичу было известно давно, вошло в плоть и кровь от деда и отца - ЗАКОН Аппарата: не высовывайся... Высунешься - съедят.
Он миновал аллею и вышел к самому шикарному в городе ресторану "На хвое". Здесь обычно по вечерам гуляли независимые кооператоры, рэкетиры, эти "козьи монстры" развитого социализма, и городская знать. Но сейчас, средь бела дня, возле ресторана было тихо, стояли только две черные "Волги", в кабинах которых дремали солидные шоферы.
Шемяка прошел краем площади перед рестораном и, заметив скамыо под вековой елью, повернул к ней.
В тени было прохладно. Леха поежился, поерзал, поудобнее устраиваясь на ребристых планках скамьи, и снова погрузился в размышления. Подумать было о чем. Он уже знал, что из-за его художеств сменному мастеру участка - Иванову Петру Леонидовичу - объявлен "строгач" и предложено уйти на пенсию. Для Лехи это удар под дых. Узнав о гибели своих работ, он уже собирался закатить скандал, но дело повернулось таким образом, что нужно думать не о скульптурах, не о себе даже, а о судьбе уважаемого человека. Неизвестный ему стратег и судия, словно Молох, пережевывал людей, молодых уводил в цеха, калечил их тела и души и выплевывал останки на кладбище или, изуродовав, - на улицу, в квартиры-клетушки - доживать, домучиваться. Что станется с Ивановым после ухода с завода? Шемяка много видел таких людей, всю жизнь отдавших работе. Как правило, они пару месяцев отсыпались, потом начинали искать у себя дело, но пожилые годились разве что в вахтеры или сторожа. Но и там все было забито, и они, смирившись, начинали догнивать, отпугивая родных и близких. У нас завод это судьба, путь к тому же кладбищу. Тот, кто в последний раз минует проходную живым, по существу, обречен: он никому не нужен. Он - шлак, из которого что-то еще можно произвести, но до этого не доходят руки власть предержащих.
Надо спасать Иванова.
Неожиданно дверь ресторана распахнулась и на высокое крыльцо вышел сам Хмыков! Оглянувшись в полумрак фойе, он, слегка запинаясь, сказал кому-то:
- Я этого так не оставлю... В который раз у вас там забивается! Что ему ответили, Шемяка не расслышал. Хмыков обреченно махнул рукой и спустился на площадь. Хлопнула дверца одной из "Волг" и из нее вывалился на асфальт взъерошенный шофер.
- Борис Семенович, домой?!
- Сиди! - Хмыков кисло сморщился. - У них опять сортир не работает.
Он побрел неверной походкой в кусты.
- Папуля, папуля, куда ты? - выбежала на крыльцо и игриво запричитала растрепанная Верочка Быковяк. - Я одна не останусь, здесь официанты хамят... Возьми меня с собой!
Борис Семенович самодовольно погрозил ей пальцем:
- Де-е-вочка... Не шали! Я по-малому.
Верочка, семеня ножками, обтянутыми коротенькой юбочкой, бочком сбежала по ступеням, догнала его и, просунувшись под мышку, обняла объемистую талию.
- Папуля-а, возьми с собой... Ну, пожалуйста.
- Но?
- Вот увидишь, я тебе не помешаю... Папу-уленька...
Шемяка вспомнил, как прошлым летом она уводила его с танцплощадки в кусты к забору парка, как уминала траву и потом, уложив на спину, стягивала с него джинсы, снимала свои трусики. Как возвращались они на площадку и танцевали обнявшись, и он нет-нет да и приподнимал ее юбочку и гладил, возбуждаясь, теплые и похотливые ягодицы. Он же и привел ее на завод, он же при помощи знакомого, работавшего в отделе кадров, пристроил Верочку секретаршей в приемную директора Предприятия. Леха, Леха! Дур-р-рачок! Думал - любовь, но нет, в три месяца выяснилось - связь. А связи быстро создаются и скоро рвутся. Но ведь что-то было в ней, в Верочке, если после долгих проб, он вылепил и заформовал ее скульптурный портрет, если с того самого времени понял, что может, что случай познакомил их и разбудил в нем художника. Было! Женщина? Бес? Да, пожалуй что, в ней есть все, кроме царя в голове. Откуда же быть этому царю при матери-одиночке, при ее трехсменной работе, при ее тридцатилетней заводской усталости. Ведь она же, мать Верочки, завершала его серию "Юность - старость". Она, пятидесятилетняя, совсем не старая, но уже беззубая, седая, морщинистая Баба-Яга. Вот так. Комсорг цеха заявил: "Народ тебя не поймет, Шемяка". И все работы - в переплавку. Да, народ не понял бы, что Верочка и старуха - единая суть, кровь от крови, плоть от плоти.
- Ну, папулечка, не спеши, - донеслось из кустов. Шофер, как лягавая, сделавший стойку при появлении шефа, зло сплюнул и, хлопнув дверцей, спрятался в кабине "Волги".
Шемяку передернуло. Но он не осуждал Верочку, он знал, что она ухватилась за соломинку, она отыгрывает свой шанс. Ведь она видела его композицию и все поняла. Леха встал и, крадучись между елок, пошел домой: надо собираться. Он еще не знал: куда? зачем? Но в этом городке, родном его городишке, все стало вдруг противным. Когда-то, может через месяц, год, десяток лет, он вернется, а пока... Пока лучше уехать.
В воскресенье с утра Николай Фаддеевич отнес свое сочинение Хмыкову, извинившись, что беспокоит в выходной. Шеф благодушно простил и пообещал посмотреть. Потом дома Вершиков имел долгий совет с матерью по поводу своих оформившихся в душную ночь с субботы на воскресенье матримониальных планов. Он рассказал о Верочке Быковяк, выложив почти все, что было в его досье, единственное - опытность ее объяснив неудачным замужеством, и спросил у родительницы "добро" на женитьбу. В конце концов ехать учиться, имея молодую жену, - лишний плюс в анкете. Мать, повздыхав для виду, внутренне же радуясь решительному настрою сына, благословила его, поцеловав в лоб. Олигофрен при этом пустил радостную слюну.
Раннее утро первого дня рабочей недели было хмурым. От сернистого смога во рту делалось кисло и першило в горле. По понедельникам Предприятие запланированно сбрасывало отходы в реку и разные накопившиеся ядовитые газы в атмосферу. Солнце исчезало в разноцветных дымах, а воду из кранов жители, не прокипятив, пить опасались.
Но Николай Фаддеевич был весел; окончена рукопись о социальном переустройстве, оформляются документы в высшую школу и решено с женитьбой. И пусть о сватовстве его невеста пока не знает, ничего, Вершиков поверил в себя, он на коне, держит за хвост жар-птицу и никогда уже ее не отпустит. Конец безвестности, конец нищете и ночным патологическим бдениям тридцатипятилетнего перезревшего юноши. Он посвящает себя в мужчины.
Сняв в своем кабинетике плащ (пора бы новый купить, помоднее) и повесив кепочку на гвоздик, он бодро преодолел коридор и не стучась вошел к шефу. И...
...И поначалу ничего не понял. Справа от двери возле длинного стола для заседаний стоял спиной к нему полуголый Борис Семенович (поразительно: не сверху, а - снизу), и у него было четыре ноги! Две - нормальные, жирные и волосатые, а две - тонкие в ажурных колготках обнимали его шею. Вытаращившись, Вершиков отступил влево и увидел целиком лежащую на полированной столешнице Верочку Быковяк, им зачисленную уже в невесты. Закатив глаза и прикусив губу, она хватала шефа за лацканы пиджака, вжимаясь ягодицами в срамной центр Директора.
- Б-бе... Б-бор... Сем-м-м... - проблеял Вершиков, и вот этого ему не следовало бы делать. Упоенный своим занятием, шеф все же уловил что-то краем уха, вжав голову в плечи и резко оттолкнув от себя соблазнительную модель композиции "Юность - старость", он присел, ухватился за пояс, резко поднявшись, натянул штаны и только тогда оглянулся. Лицо его из зеленого сделалось желтым, потом оранжевым и наконец побагровело. Мутные осоловелые глаза прояснились, по-бычьи налились кровью.
- Т-ты! П-почему без стука?! - Хмыков, склонив голову, пошел на Вершикова, и референт отступил к книжному шкафу растерянно поглядывая то на Верочку, обиженно оправлявшую юбку, то на шефа. - Т-ты, сволочь, что здесь делаешь? орал Борис Семенович.
- Так... я пришел, чтобы узнать, - бормотал Николай Фаддеевич.
- Что?! - вышел из себя Хмыков и, подскочив, ударил своего незаменимого помощника по лицу. - Подглядываешь! С-ско-тина! Философ несчастный, идиот! Изобрел... людей радиацией клеймить, а?! Шкура! Идиот! Да тебя в сумасшедший дом, а не в высшую школу! Сегодня, сейчас пиши заявление: или в цех рабочим, или - на улицу. Вон! Вон! - Он еще пару раз в запальчивости хлестанул Вершикова по щекам. - Вон!
- А еще ко мне приставал... - вполне бездумно добавила Верочка. - Тоже... импо несчастный.
- Вон! - орал Хмыков, и Николай Фаддеевич, оттолкнув его, выскочил в приемную. В воспаленном мозгу его плавились остатки разумной достаточности и достаточной для референта разумности. Заскочив в свой кабинетик, он закрыл дверь на ключ и, враз обессилев, прислонился к косяку. Ноги не держали, Вершиков медленно осел на пол.
Он сидел на ковровой дорожке и, закусив ребро ладони, плакал, осознавая, что в один момент рухнули все его надежды и планы. Как жить? Кому служить? В кого верить и на кого надеяться?
Неожиданно какая-то отчаянная сила подняла его с пола, он, лихорадочно дрожа, полез в шкаф, достал бобину пенькового шпагата, отрезав полметра, привязал к дверной ручке и, сделав на конце петлю, накинул ее себе на шею.
- ...Он сгорел на работе! - говорил возле открытой могилы Борис Семенович Хмыков. - Перспективный ученый, кандидат на поступление в высшую школу, мой неоценимый и верный помощник. Пусть будет земля ему пухом. Спи спокойно, Николай Фаддеевич! Твои друзья и коллеги никогда не забудут!
Заплаканная, разглядывала присутствующих Верочка Быковяк. Горько плакала мать Вершикова, и пускал слюни его родной брат.
В прокопченной литейке уже заформовывал бюст Вершикова пресловутый Шемяка, согласившийся выполнить эту работу по просьбе профкома и комитета комсомола...
Веревка, тонкая, недоброкачественная, лопнула. Николай Фаддеевич свалился на пол, его трясло. "Уволюсь, уйду..." бормотал бывший уже референт. Из щели под дверью сквозило, сквозило, сквозило, скво...