Дайте, дайте же поскорее мне сказать! — вскричал Бижуцкий и вскочил с кресла. Он один из всех был в двубортной пижаме цвета заката солнца (комплект в количестве двадцати штук закуплен лично мной в Цюрихе).
— Сядьте, — спокойно произнесла шестидесятилетняя мадам Ротова. — Мы слушаем.
Лизочка почему-то нервно засмеялась. Бижуцкий остановился перед ней и начал:
— Знаете ли вы, что значит заглядывать в чужие окна?
— Нет, не знаю.
— Я не к тебе обращаюсь, дура! — вновь вскричал он. — Это я сам у себя спрашиваю. Так вот, мы когда-то жили с женой на даче, в Переделкине. Не в самом писательском поселке, хотя я сам прозаик, и даже поталантливее их всех вместе взятых, а рядом. Однажды я проснулся в двенадцатом часу ночи. Какое-то странное, омерзительное чувство навалилось на меня и держало за горло. Жены рядом не было. Надо заметить, что я ее очень любил и она меня тоже. «Эге! — сказал я себе, выглянув в окно. — Полнолуние». Луна показалась мне бледным лицом покойника. Пока я бессмысленно бродил по дому, заглядывая в шкафы и выдвигая ящики, словно она могла там спрятаться, старые настенные часы стали отбивать полночь. Я набросил плащ с капюшоном и босиком вышел на крыльцо. Где-то тоскливо завыла собака. Ей в ответ заквакали в пруду жабы. У соседей светилось окно. Там жили мой приятель Гуревич с покойной супругой. То есть, я хочу сказать, в то время она была еще жива.
— О господи! А я уж подумала… — промолвила Ротова. Бижуцкий перескочил от Лизоньки к ней и вновь закричал: — Замолчите! Вы мешаете моей исповеди!
— Продолжайте, — хладнокровно заметил я.
— Будто магнитом, меня потянуло к этому окну. Не обуваясь, я пошлепал на соседний участок. В заборе у нас была дырка. Я пролез в нее и очутился среди кустов крыжовника. Затем подкрался к дому. Помните эту чудесную песню: «Там живут мои друзья и, дыханье затая, в чужие окна вглядываюсь я…»? Так вот, я, конечно же, тоже затаил дыхание, приблизившись к окну. Перед моим носом оказалось стекло, за ним висела зеленая штора. Я услышал какие-то странные звуки — не то приглушенный смех, не то плач ребенка. Любопытство достигло предела. Я потянул створки окна на себя, оно растворилось. И тут…
Тут в кабинет вошла Жанна, моя ассистентка. Она, как всегда, была в мини-юбке, на высоких каблуках, перед собой катила столик-поднос с чаем, сливками и курабье. Ее ноги производили впечатление на всех без исключения, от вступающих в половую зрелость детей до лежащих на смертном одре стариков. Бижуцкий, втянув в себя воздух, замолчал.
— А теперь подкрепимся, — ласково произнесла Жанна. — Файф-о-клок.
Молчавший все это время Сергей Владимирович Нехорошев зашевелился. Глядя куда-то вбок (разумеется, на Жаннины ноги), он тоскливо сказал:
— А в песне-то не так поется. Не в «чужие окна», а в «родные окна вглядываюсь я». То есть вы. Есть разница?
— Нет! — тотчас же огрызнулся Бижуцкий. — Родное окно — оно на поверку-то самым чужим будет, пыльным и заляпанным, а близкий тебе человек — наиболее гадким и отвратительным.
Нехорошев усмехнулся, но спорить не стал.
— Что же было дальше? — спросила Лизочка.
— Узнаете в свое время, — пообещал Бижуцкий, принимаясь за чай.
Остальные последовали его примеру.
— Господа, я вас ненадолго покину, — сказал я и, сделав знак Жанне, чтобы она осталась, вышел из кабинета.
Соседняя комната была моим основным местом работы. Здесь на полках стояли самые нужные книги, светился монитор мощного компьютера, имелась выдвижная картотека с сотнями «дел». Комната была без окон, располагалась в центре дома (проект мой). Нет, окна имелись, но — фальшивые, они выходили в три соседних кабинета, где выглядели обычными большими зеркалами. Я мог наблюдать за всем, что творилось в тех помещениях, сам оставаясь невидимым, — очень удобно. Главное, это давало возможность изучать поведение людей, находившихся в комнатах. Вот и сейчас я сел за стол, внес в компьютерную базу данных кое-какую информацию и отодвинул шторку с левого фальшивого окна. Там, за стеклом, словно в аквариуме, сидели двое мужчин и одна женщина, а также мой второй ассистент — Жан. Один из мужчин беззвучно раскрывал рот, как будто ему не хватало воздуха. Я не стал включать звук, поскольку все равно шла запись на видеомагнитофон. Решил просмотреть позже, ночью, если выпадет хоть немного свободного времени. Кроме того, я умел читать по губам (за столько-то лет практики!) и понял, что мужчина толкует о пустяках — рассказывает всего-то на-всего о том, что хотел в детстве убить свою сестру за то, что она переспала со старшим братом.
Я отодвинул шторку с правого окна. Прямо передо мной стояла рыжая ведьма Лизочка, глядя на себя в фальшивое зеркало. Она красила губы, растягивала их, собирала в трубочку, высовывала кончик языка, словно это была ее возбужденная тайная точка, такая же влажная, готовая излиться в оргазме. Она действительно испытывала наслаждение, видя свое лицо в мнимой амальгаме. Наверное, безумно любила свой облик. Что ж, имела на это право. Красивая куколка. Еще бы мозгов побольше. Я заметил, что в глубине кабинета на нее с нескрываемой ненавистью смотрит Сергей Владимирович Нехорошев, мужчина сорока с лишним лет, абсолютно лысый. А на него — украдкой, с гримасой презрения глядит мадам Ротова, чьи частые пластические операции не прошли бесследно — лицо как-то омертвело. Бижуцкий кокетничал с Жанной.
За моей спиной была еще третья шторка, но ее я раскрывать не стал, чтобы не портить настроение. Там все было сложно и, возможно, уже непоправимо. Я сделал себе свой фирменный напиток — холодный кофе, капля йода, пятьдесят граммов водки и столовая ложка анисового ликера; включил тихую музыку. Моцарт, что может быть прекраснее и успокоительнее? Слушая эту музыку, ты будто приподнимаешься над землей и паришь в небе, зависаешь, плывешь, устремляешься от грешных городов и людей в синие чудесные выси, видишь оставшиеся внизу тени (и свою собственную!), исчезаешь… На минуту я закрыл глаза, но мысленно смотрел на своих «гостей», словно внутренним оком прозревал их бушующие страсти, непомерную гордыню и тщеславие, тайный блуд, беспричинный гнев, уныние, зависть, пагубное нетерпение, ненависть, лживые обещания, гнетущий страх и многое, многое, многое другое. Я подумал, что всю жизнь мы стремимся заглянуть в чужие окна, прижимаемся лбом к холодному стеклу и заглядываем, надеясь увидеть и понять нечто важное, без чего собственный мир пуст. Так нам кажется. А по другую сторону стекла стоишь ты сам. И так же напряженно вглядываешься в собственный, искаженный до неузнаваемости облик.
Под эти волшебные моцартовские звуки мне почудилось, что «гости» проникли через фальшивые зеркала в мою комнату, заполнили ее, окружили немолодого седоватого худого человека, сидящего в кресле с закрытыми глазами и чашкой в руке. Они чего-то ждут от меня, чего-то просят. Здесь все — и те, кто когда-то был у меня, и те, кто сейчас, и кто появляется вновь, и кто никогда уже не вернется, и кто придет в будущем. Если оно настанет. Все они с безмолвной мольбой смотрят на меня, ищут мой взгляд. А я молчу. И глаза мои на этот мир закрыты. (Видеть бы я его не хотел!)
Я тихо вошел в левый кабинет, где продолжал рассуждать человек, возжелавший в пионерском возрасте заколоть свою сестренку шампуром, потому что она и старший брат слишком долго пыхтели в чулане. Но теперь он говорил о другом. Заметив мое присутствие, он на секунду прервался, но я сделал знак продолжать. Это был этакий породистый барин, такого нетрудно представить в роскошном халате среди гончих псов и крепостных крестьян.
— …Скажите на милость, — красивым баритоном вещал он, — и почему это так сложилось, что почти все наши великие русские писатели жили своего рода тройками, прямо тройственными союзами. Взять Некрасова. С ним прекрасно уживались Панаев и Панаева. А Тургенев? Полина Виардо и ее муж. Тройка. Главное — все счастливы. Или Герцен с Огаревым, которые клятву свою знаменитую на Воробьевых горах давали не иначе как после бурной ночи у цыган. А в чем клялись-то? Чтобы любить одну женщину до гробовой доски — жену Герцена. И ведь так любили, что замучили просто, она и скончалась-то скоропостижно. Еще пример, ежели мало. Чернышевский, Добролюбов и Ольга Сократовна. Уж не помню, чьей она там женой была. Кажется, того, который «Что делать?» не знал. А что-что? В лавку за рассолом бежать, потом — пару стопок — и порядок. Так эти два разночинца аж друг другу в волосы вцеплялись из-за Ольги Сократовны, профурсетки этой. Ладно, идем дальше. О Лиле Брик, Осипе Брике и Маяковском говорить не будем, хрестоматийная тройка, можно сказать, образцово-показательная. Переходим к моему любимому Бунину.
— Переходим! — охотно поддержал второй мужчина, завитой и в очочках, делающих его похожим на Грибоедова.
Женщина превесело улыбалась, она была очень красива и аристократична.
— Наш славный нобелевский лауреат, живя уже в эмиграции, в Париже, влюбился в молодую поклонницу. Делать нечего — не по подъездам же с ней тискаться? — привел в дом, благо койка лишняя нашлась. Стали жить втроем, опять тройственный союз. Но девушка оказалась лесбиянкой. Это уже ни в какие ворота. Нет, к жене Ивана Алексеевича она не приставала, а привела в дом свою подружку. А что, Бунину можно, а мне нельзя? Теремок получился. Мышка-норушка и прочие. Не хватало только ежика, без головы и ножек. Он бы им всем задал! Ивана Алексеевича просто трясло от такого подлого коварства: ладно бы, говорил, мужика завела, а то ведь на бабу променяла! Это уже позор. Так в благородном обществе не поступают. За это и канделябром можно. Не плюй в душу русского писателя. А плюнула — уноси скорей ноги, а то еще такое о тебе пропишет!
— Тебя, Коленька, как-то тоже трясти стало, — заметила женщина-аристократка.
— Это от холода, — поежил плечами тот. — Чего же ты хочешь, дорогая? Октябрь-с!
Тут он явно врал — в комнате было тепло, а Жан то и дело подбрасывал в камин щепки.
Если человек лжет в малом, следи за ним в оба. Однако каков колорит, какова экспрессия! Его бы в кино снимать. Второй мужчина показался мне скользковатым, еще при первой встрече. Женщина требовала особого анализа, над ней мне пришлось долго ломать голову.
— Приятно вас послушать. С вашего разрешения, я отлучусь, — сказал я, притворяя за собой дверь.
Путь лежал прямо по коридору, а потом по лестнице на второй этаж. В моей работе требуются особо одаренные коммуникабельные помощники, желательно со специальным образованием. Я ничего плохого не могу сказать о Жанне и Жане, но они всего лишь старательные исполнители, не более. Может быть, со временем из них и выйдет толк, но не сейчас…
Ее я нашел по объявлению в газете, а с ним столкнулся в ночном баре. Собственно, он вовсе не Жан, а Ваня, но мне захотелось называть его именно так — в параллель к Жанне. Иван не возражал. Но самый мой главный помощник, почти компаньон, бывший следователь городской прокуратуры Левонидзе. На нем — весь сбор предварительной информации, поиск людей и прочие деликатные поручения. Мы с ним как бы даже друзья, но что у него в действительности на уме, в глубинах подсознания — я не знаю. У него звериное чутье, прекрасная память, деятельный ум, и если такими ценными кадрами разбрасываются в прокуратуре, то надо просто иногда подходить к ней утром с кошелкой и подбирать негаданные подарки судьбы. Вот и девушку, которая сейчас сидела вместе с ним в кабинете, разыскал и уговорил прийти он. Девушке было лет семнадцать, в лице ее сочеталась простодушная наивность и ранняя уверенность в собственной правоте.
— Скажите мне правду: они здесь? Он… тоже? — быстро спросила она меня, едва я вошел в «гостевую комнату». Левонидзе расставлял на столе шашки.
— Конечно. Для того мы все тут и собрались, — сказал я как можно мягче. С первого взгляда было ясно, что девушка сильно нервничает. — Какой счет?
— Десять ноль в ее пользу, — ответил невозмутимый Левонидзе (наверняка поддавался; я-то у него выигрывал крайне редко).
— Вы готовы к любым сюрпризам? — спросил я. — Вот и отлично. Ждите. Вас вызовут.
Левонидзе вышел вместе со мной в коридор.
— А с тем, которого я привел утром, как быть? — спросил он. — Он до сих пор спит.
— И пусть дрыхнет. Его выход в свой час. Ты только не давай ему больше водки.
— Думаешь, на сей раз обойдется без скандала? Без мордобития?
— А что плохого, дорогой мой, в скандалах? Взрыв сдерживаемых эмоций зачастую не усугубляет, а, напротив, разрешает конфликтную ситуацию, выявляет причину и следствие изначальных поступков. Тебе ли не знать? Гнев и ярость — это поражение человека, его нагота. Смех — верхняя одежда, удобное и теплое пальто. Слезы — нижнее белье, последнее прикрытие срама. Душа человеческая в таких же одежках, как и его тело. Но роль смокинга или кальсон выполняют эмоции.
— Тебе виднее, ты в этом деле профи, — согласился Левонидзе. — Однако месяц назад одна матушка на наших глазах едва не зарезала кухонным тесаком сына. Помнишь тот случай?
— Это был не тесак, а нож для чистки рыбы. Заметь, в подсознании у нее был древний христиано-иудейский символ — рыба. Отринув когда-то религию, она не смогла до конца вытравить свою душу. А тем актом пыталась очистить и себя, и сына от скверны. Поскольку согрешила с ним. Ладно, надо работать, — сказал я и начал спускаться по лестнице.
Остановившись между двумя кабинетами, подумал: с чего, а вернее, с кого, начать? С барина Коленьки или с Нехорошева?
План действий был выработан накануне, задачи определены, цели обозначены. В принципе, выбор сейчас не играл особой роли. Я изучал этих людей достаточно долго. Сегодня пора было ставить точку. Поразмыслив немного, я вошел в правый кабинет. И сразу же понял, что атмосфера здесь уже накалилась. Бижуцкий и Жанночка стояли возле открытого окна, остальные орали друг на друга. При виде меня все смолкли. Галстук у Нехорошева съехал набок, Лизочка приобрела пунцовый цвет лица, мадам Ротова — напротив — еще более бледный.
— Я доктор педагогических наук, профессор, — заявила она мне. — У меня академические труды. А этот… человек, — она выразительно посмотрела в сторону Нехорошева, — говорит, что я в воспитании детей ничего не смыслю. И приводит в пример мою дочь, которой я, дескать, подавила волю. Убила ее альтер эго.
— Мама! — пискнула Лизочка.
— А вы посмотрите на нее! — огрызнулся Сергей Владимирович. — Она же и в тридцать лет остается сущим ребенком, даже внешне. Женщина-подросток, — вот кто ваша дочь! С мозгами школьницы.
— У нее за плечами аспирантура, — парировала Ротова.
— Ну разумеется! Вы же ее туда и пристроили. У вас же в университете все схвачено. Было бы странно, если бы вы не тянули ее за собой на веревочке, как козу. Вы ей и мужа подобрали, первого. Да и второго — тоже.
— Сергей! — вновь подала голос Лизочка.
— А также и третьего, — мрачно добавил Нехорошее. — То есть меня. А сами не знаете, что в ней черти водятся, в омуте этом.
Наступила пауза. В этой комнате, в отличие от другого кабинета, камин был искусственный, несмотря на «жаркую» атмосферу, здесь было прохладно.
— Господин Бижуцкий! — сказал я. — Вам, кажется, пора на процедуры. И закройте, пожалуйста, окно, на улице прохладно. К тому же вдруг кто-нибудь подслушает наши «семейные тайны»?
— Я, с вашего позволения, останусь, — ответил он, притворяя створки. — Мешать не стану. Считайте меня тенью.
— Кстати! — воскликнула Лизочка. — Вот что меня все это время мучило, но я не могла вспомнить. Ваш рассказ. Вы остановились на том, что подкрались к светящемуся окну на соседней даче, прильнули к нему и увидели там… — что вы увидели?
— Вначале я услышал странные звуки, похожие на плач или смех ребенка, — охотно начал Бижуцкий, одергивая малиновую пижаму.
— Сейчас не об этом! — резко оборвала его мадам Ротова. — Вы, Сергей Владимирович, забыли сообщить, что ваша учеба в университете и аспирантуре проходила не без моей помощи. Более того, вас выгнали бы с первого курса, если бы не мое заступничество и покровительство, настолько вы были ленивы и бездарны.
— Ой-ей-ей!.. — засмеялся Нехорошев. — Да, вы правы. Но какую цену я за все это заплатил!
— О чем ты, Сережа? — спросила Лизочка, насторожившись.
Ротова и Нехорошев тем временем метали друг в друга молнии.
— Очевидно, Сергей Владимирович намекает на некоторые интимные обстоятельства своей университетской карьеры, — хладнокровно заметил я.
Ротова и Нехорошев одновременно усмехнулись.
— Мама? — произнесла Лизочка.
— Что — «мама»? — отмахнулась та. — Ну да, я спала с ним, если тебе так уж это интересно. Но ты с ним тогда еще не была знакома. Вы же с разных факультетов. А что в этом такого особенного?
— Конечно, — ядовито согласился Нехорошев, — ничего особенного нет, если профессорша пару раз переспит вволю со своим студентом. Но если она изводит его приставаниями, одаривает ценными вещами, швыряет на него деньги, возит по загородным ресторанам, в Сочи, устраивает дикие оргии на своей даче, с цыганами и шампанским, — словом, оттягивается по полной программе, и все ради него — любимого, который Для нее такая же игрушка, как и ты, Лиза. Днем она — профессор в университете, ночью — Мессалина, жаждущая самого Дикого разврата. К тому же бешеная ревность, угрозы убить или выгнать с волчьим билетом из университетских стен, если я что-то сделаю не так, не выполню ее сексуальные прихоти. Удивляюсь, как ты раньше не догадывалась обо всем этом! Это же было практически на виду. Впрочем, она тебе всегда легко пудрила мозги.
— Сережа! — вскрикнула Лизочка.
— Ну что — «Сережа»? — точно так же, как Ротова, отмахнулся от ее писка и Нехорошев. — А ты знаешь, что она даже хотела женить меня на себе? Чтобы привязать окончательно. Видно, я ей по вкусу пришелся. С этой целью и тебя быстренько замуж сплавила за какого-то идиота в штанах. Ноя крепким орешком оказался. Почти как Брюс Уиллис, потому и стригусь наголо.
— Голова у вас, Сергей Владимирович, от чужих подушек полысела, — спокойно заметила Ротова. — А я бы за вас и сама не вышла. Потому что вы не Брюс, вы — слюнтяй и тряпка. Баба вы с большим членом, вот кто.
— Браво! — захлопал в ладоши Бижуцкий. — А я хотел идти телевизор смотреть. Нет уж, тут интереснее. Молчу, молчу! — добавил он, встретив мой взгляд.
— А я ведь догадывалась, — произнесла Лиза, после нескольких минут молчания. — И долго у вас это продолжалось? После нашей свадьбы… тоже?
— Инерция движения — она ведь не имеет точки торможения, особенно если ты катишься вниз, — пожал плечами Сергей Владимирович. — Бывало и после свадьбы. И до. И даже во время, если уж хочешь всю правду.
— И сейчас? — продолжала допытываться Лиза.
— Сейчас мы сидим в разных углах, — усмехнулся ее муж, — а то, может быть, и сплелись бы в змеиных объятиях. Яда и похоти у нее на двоих хватит.
— Вот ведь мерзавец! — вырвалось у мадам. — Нет, Лизочка, тебе надо с ним разводиться. Детей у вас все равно нет, а у меня есть на примете один молодой человек, ученый, кандидат наук, который…
— Который уже переспал с ней, — перебил Нехорошев, — сдал, так сказать, зачет на практике. Так что можешь быть спокойна. Она и с первыми твоими мужьями наверняка спала. Дело-то житейское. Все свои, чужие тут не ходят. Еще хорошо, что ты родила в первом своем браке дочь, был бы сын — она бы и с ним занялась половым воспитанием. Природу не исправишь, гони ее в дверь, она в окно влезет.
— Урод, — кратко констатировала Ротова.
— Кстати, об окнах, — вставил неугомонный Бижуцкий. — Был у меня в позапрошлом году такой случай…
— Я сам не против развода, — прервал его Нехорошев. — Более того, настаиваю на этом. Заявляю всем: я встретил другого человека и полюбил.
— Надеюсь, этот «человек» хотя бы женщина? — съехидничала Ротова.
— Женщина, женщина. Не чета вам. Молодая и красивая.
— Да вам, Сергей Владимирович, от нашей семьи никуда не деться. Вы же все без меня пропадете. И вы, и она.
— Мама, пусть уходит, — сказала Лиза. — Я его ненавижу.
— Вот и договорились, — усмехнулся Нехорошев. — Вот и выяснили отношения. А что, Лиза, думаешь, я не знаю, что ты вся в мать? Тоже постоянно чешется. Потому и мужей, и любовников меняешь. Придет сантехник краны крутить, ты уже трусики стягиваешь. Потому что с детства приучена не отказывать мальчикам, если просят. Сама мне рассказывала, что мама тебе говорила, как это полезно для развития растущего организма. С одиннадцати лет кувыркаешься, когда огонек там вспыхнул. Потушить не можешь.
— Да замолчи ты! — крикнула ему Лиза.
— Не угодно ли еще чаю? — нежным голоском проворковала Жанночка, которой я подал знак.
— Господа, сделаем небольшую передышку, — произнес я. — Мне надо отойти по делам. К моему возвращению постарайтесь хотя бы частично остаться в живых.
Все посмотрели на меня как на неожиданно заговоривший манекен. Жанночка стала сервировать стол. Бижуцкий бросился помогать ей.
В обыденной жизни я довольно серый и скучный человек. Вся энергия и пыл уходят в работу. Здесь поля моего сражения, мой Аустерлиц, а может быть, и будущее Ватерлоо. У меня нет противников, кроме меня самого. Я занимаюсь особой психотерапевтической практикой вот уже два года, с тех пор как был построен в лесопарке Загородный Дом. Так я называю свою клинику. Клинику легких неврозов. Невроз — такая штука, которая есть у подавляющего большинства населения земного шара. В России неврозами поражено практически 85 процентов народонаселения (женщин — больше). Есть у меня в клинике и стационарное отделение. Кое-кто является старожилом, например Бижуцкий. Но чаще я провожу недельные психотерапевтические курсы. «Гости» приезжают, общаются, выясняют отношения, расходятся по домам и появляются вновь. При этом они находятся в естественной среде обитания, среди родных и близких.
Когда-нибудь я напишу книгу о своем методе шоковой психотерапии. Я уже начал ее писать, а «живого» материала — хоть отбавляй. Кто же их будет лечить, эти 85 процентов, если не я? Прежде я работал врачом в государственном психоневрологическом диспансере, но это все не то. Мне нужна была моя собственная клиника, которая была бы подчинена моим исследованиям в этой области. И она появилась. Конечно, я создал собственную теорию психоанализа не на пустом месте. В основу были заложены фундаментальные разработки швейцарского врача-психиатра Морено и, отчасти, разумеется, Фрейда. Поскольку, что ни говори, а нижняя часть тела во многом определяет верхнюю. Святые люди к врачам-психиатрам не обращаются, мы лечим грешных. А я даже не столько лечу, сколько, как фотограф, проявляю негатив через провоцирующий конфликт. Невротик видит мир не в обычном, а в инфракрасном излучении, я же попросту в нужный момент включаю яркую лампу. Он от нее не слепнет, а прозревает. Хотя, честно признаюсь, случиться может всякое. Человеческий мозг — продукт до того сложный, что и космос в сравнении с ним иной раз кажется мал… Часто применяю особые приемы игры, которым Морено дал специфический термин «психодрама». Каждый человек во время этого действия выполняет какие-либо ролевые функции. Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас меня ждали дела в левом кабинете, где потрескивали дрова в настоящем камине.
Прежде чем войти туда, я всего на несколько минут заглянул в свою главную «психоаналитическую лабораторию» и чуть отодвинул шторку с третьего фальшивого окна. То, что я увидел сквозь стекло, не улучшило моего настроения, но у меня профессионально крепкие нервы, а разум практически не подвержен эмоциям. Кстати, так же хорошо я переношу и физическую боль. Почему? Всего лишь результат контроля мозга над чувствами. Долгие годы тренировок и некоторые личные жизненные обстоятельства. Заперев дверь, я перешел к очередным «гостям». Так я называл их всех, со дня открытия Загородного Дома.
— А мы, батенька, уже уходить собрались! Пора, пора, засиделись, — такими словами встретил мой приход велеречивый «барин». Он тут, по-моему, веселил всю компанию. Женщина изящно курила тонкую сигарету в длинном мундштуке; второй мужчина, похожий на Грибоедова, вытирал платком слезы, выступившие от какой-то прозвучавшей до моего появления остроты Коленьки. Жан тоже смеялся.
— Вы знаете, мы тут чудесно провели время, — продолжил весельчак. — У вас тишина, покой. Мы заедем еще как-нибудь.
— Да-да, непременно, — кивнула аристократка.
— Хоть на следующей неделе! — заключил «Грибоедов». Фамилия его была, впрочем, вовсе не поэтическая — Маркушкин.
— А мы и рады будем, — сказал я. — А вы уверены, что вам больше ничего не нужно?
— Да чего же более, помилуйте! — отозвался Николай Яковлевич. — Вы ведь из моего прошлого, наверное, уже поняли, к чему я речь вел о русских писателях? Мы тоже втроем живем. И сосуществуем прекрасно. Нет, не в вульгарном смысле, поймите правильно, а в высшем, духовном. Лет этак почти двадцать назад я увел Нину у Александра Сергеевича прямо из-под венца, отчего он едва не вскрыл себе вены. Так, Саша?
— О да! — подтвердил Маркушкин. — Только вены я через шесть лет вскрыл, когда ты снова перешел мне дорогу. А тогда я собирался с Крымского моста прыгнуть.
— Разве? Ну, не важно. А спустя три года Александр Сергеевич мне отомстил. Нина сбежала с ним в Ялту, я развелся, а они поженились. Между прочим, я даже был свидетелем на свадьбе.
— Чистая правда, — улыбнулась Нина.
— Какие высокие отношения, — заметил я, а сам подумал: история его детства экстраполировалась на зрелые годы — тогда он не мог поделить с братом свою сестру, теперь, напротив, охотно делит любимую женщину с другом. Латентная шизофрения, по крайней мере у двух фигурантов из этой тройки.
— Дальше — больше, — продолжил Николай Яковлевич. — Проходит год. И Нина возвращается ко мне. Снова развод, и опять свадьба. Но на сей раз гораздо скромнее, а то мы бы непременно разорились с этими перманентными бракосочетаниями. В конце концов мы просто запутались: кому же должна принадлежать Нина? И заметьте, за всю жизнь мы в общем-то ни разу не поссорились. Что же поделаешь, если она любит нас обоих?
— Увы! — легко вздохнула аристократка. Несмотря на то что она не отличалась многословием, тем не менее создавалась видимость ее самого живого участия в разговоре. Этому способствовали выразительные и слегка насмешливые глаза, следящие за всеми нами.
— Нина еще пару раз уходила к Александру Сергеевичу и возвращалась, но мы решили больше не разводиться. Не стреляться же мне с ним, как Дантесу с Пушкиным? А ведь он и вправду на Пушкина похож: ему бы еще бакенбарды, побольше. Но я не Дантес, я — Данте. Я побывал в аду, когда Нина первый раз ушла от меня к Маркушкину. Должно быть, и он бродил по кругам преисподней после рокового дня свадьбы.
— А вы? — спросил я Нину. — Туда не спускались за их тенями?
— Я ткала полотно, как Пенелопа, — улыбнулась женщина. — И ждала, кто же первым из этих шахтеров выползет на поверхность.
— Может быть, вас интересует, как все происходит на житейском уровне? — вновь взял слово муж. (Или в этот календарный год супругом является Маркушкин? Я уже и сам начинал запутываться.) — Так все благопристойно. Мы же не спим все вместе в одной кровати. У Александра Сергеевича свой отличный дом. У нас их даже несколько. В том числе за границей. Я считаю, что Нина свободная, разумная женщина и вольна жить, где и с кем хочет. Иногда, когда мы оба ей изрядно надоедаем, она вообще уезжает в Финляндию и проводит там время в одиночестве. Как видите, я с вами откровенен. У нас проблем нет.
— Замечательно, — сказал я и посмотрел на Нину. Она загадочно улыбалась. — А что вы делаете в Финляндии?
— Ловлю форель.
— Она — страшный рыболов, — подтвердил Маркушкин. — Вот чего мы с Колей никогда не могли понять в ее натуре.
— Простите за последний вопрос: у вас есть дети?
Тут, пожалуй, впервые, все они как-то смутились, перестали улыбаться. После небольшой паузы Николай Яковлевич коротко обронил:
— Есть. Один. Но это тема неинтересная.
— Ну что же, — произнес я, — рад был с вами познакомиться. Право, мне даже неудобно, что я уделил вам так мало времени. И в прошлый раз, и нынче. Да и деньги, пожалуй, стоит вернуть. Я же ничем не помог. Тем более что вы и не нуждаетесь в помощи, как я вижу. Зачем же вы искали со мной встречи?
— О вас, Александр Анатольевич, ходят по Москве самые разные слухи, — ответила Нина. — Одни называют вас волшебником, другие — негодяем. Любопытно было посмотреть.
— И к какому мнению вы пришли?
— Я еще не разобралась. Наверное, мне с вами придется встретиться снова.
Николай Яковлевич и Маркушкин переглянулись; я, будто бы спохватившись, торопливо произнес:
— Ах да! Чуть не забыл. Не могли бы вы задержаться еще минут на двадцать? Я для вас подарок приготовил, его надо только собрать. Жан пока сделает вам какие-нибудь коктейли.
— Собрать подарок? — вскинула тонкие брови Нина. — Он что, в разобранном виде?
— Кажется, я не совсем удачно выразился. Набрать. Нарвать. Словом, подождите.
— Мне — сухой мартини с водкой, — повернулся к Жану Николай Яковлевич.
— Отправился, Ниночка, за цветами, — услышал я за спиной голос Маркушкина.
На втором этаже я вновь зашел в комнату, где в напряженном ожидании сидела девушка, переговорил с ней, затем поднялся на третий — там, в одном из помещений на диване спал юноша. Напротив него в кресле листал книгу Левонидзе.
— Так, где ты его нашел? — спросил я.
— В Марьиной Роще. В одном из притонов.
— Он еще и травкой балуется?
— А как же? Поколение пепси. Водка, план и кто нынче побежит за «Клинским»? Но боюсь, дело дошло до герыча. Посмотри на его вены.
— Ладно, собирай его, скоро выход. И ее тоже. Какой-то дурак сказал, что дети — цветы жизни. Теперь все это повторяют, не замечая, что от роз остались одни шипы. Неужели сами мы были такими же? А, Георгий?
— Не занудствуй, — отозвался он. — Еще хуже.
В правом кабинете все еще продолжалась перебранка, но было видно, что дело идет к концу.
— …и «тойоту», которая на мои деньги куплена, вам, Сергей Владимирович, придется оставить, — говорила мадам. — Лизочка на ней сама ездить будет.
— Да подавитесь! — охотно отвечал Нехорошее. — Я еще запасное колесо вам прикачу. Оно у соседа в гараже лежит. А нижнее белье ношеное переслать?
— Засуньте его сами знаете куда. Вместе с электродрелью — подарком моим вам на день рождения. Только сверло победитовое вставьте, чтоб до кишок проняло. До печенки.
— А еще профессор! — сказал Бижуцкий, зевнув, махнул рукой и вышел из комнаты.
— Господа, я вам сюрприз приготовил, — остановил я обмен легкими ударами. — Жанночка, сходи за ним наверх.
— А что такое? — спросила Лизочка. Глаза ее загорелись от любопытства.
— Сейчас увидите.
Я повернулся к Нехорошеву:
— Значит, вы решили развестись?
— Да, — твердо ответил он. — Я же сказал, что полюбил другую.
— Кто она?
— Об этом я здесь говорить не хочу.
— Хорошо, — кивнул я и посмотрел на Лизу: — А ваша дочь живет у отца, у вашего первого мужа?
— Ну да. Так мы еще давно, при разводе, решили. Но она часто и к нам приезжает. А что?
— Куда это вы клоните? — первой начала соображать Ротова. — Неужели вы хотите сказать…
— Именно, — произнес я, открывая дверь и впуская в комнату девушку со второго этажа и Жанну.
Сам отодвинулся в тень, наблюдая за немой сценой, которая длилась, наверное, минуты полторы. Нехорошев сначала вскочил, потом безвольно опустился в кресло. Девушка подбежала к нему и застыла. Окаменела и Лизочка. Лишь Ротова, подождав немного, истерически засмеялась.
— Я же говорила… говорила… что от нашей семьи он… никуда не денется!.. — выдавила она сквозь смех. — Ай да Сережа, ай да сукин кот!
— Ира! — закричала на дочь Лизочка.
— Что мама? — порывисто ответила та. Ну почти также, как сама Лиза откликалась на зов Ротовой. У них не только голоса были похожи, но и глаза, волосы, черты лица. У всех троих. Три поколения, три женщины. Три судьбы Сергея Владимировича Нехорошева. А еще можно было бы сказать: три головы одного дракона, имя которому — любовь. Что, впрочем, тотчас же подтвердила и сама Ирина, крайне безапелляционно заявив:
— Я люблю его, мама. И ты, бабушка, также пойми это.
— Понимаю, понимаю, — игриво ответила Ротова. — Как же не понять, коли сама молодой была. Тоже влюблялась в кого попало.
— Он не «кто попало», он — единственный! — гневно сказала внучка. — Что же ты молчишь, Серж?
Кажется, Сержу было немного плоховато. Я попросил Жанночку налить ему воды. Отпив пару глотков, он вяло Произнес:
— Пойдем отсюда, Иринка. Никто из них все равно ни черта не смыслит в этой жизни. Ты — мой последний шанс, вот что я хотел им сказать. Ты не такая, как твои мать и бабка. С тобой я воспряну.
— Воспрянешь, воспрянешь, — проговорила Ротова. — А шансов-то и шансиков впереди еще много будет, поверьте моему слову. И где же вы жить-то будете? Квартиры своей у Сергея Владимировича нет, он у нас прописан. В «тойоте»? Так и она уплыла. Одна только электродрель и осталась со сверлом победитовым, но он ее для каких-то своих особых нужд приготовил.
— Замолчали бы, что ли, — все так же вяло огрызнулся Нехорошее. — Шуточки ваши ослиные вот как надоели!
— А я вам дело предлагаю, — сказала мадам уже более серьезным голосом. — Квартира у нас большая, пятикомнатная. Да и дача есть. Все поместимся. А со временем как-нибудь разменяемся, коли захотите. Я добрая. Вы меня сегодня вволю порадовали. Ну, если, конечно, Лизочка не возражает.
— Мне плевать! — ответило «среднее звено». — Я с ним так или иначе разведусь.
Ирина выжидающе смотрела на своего Сержа, а я подумал: сейчас все зависит от Нехорошева, от его внутренних душевных ресурсов — остались они еще или нет, сумеет он подняться или разрушение личности уже необратимо?
— Пожалуй… если только на первое время… — пробормотал он. — Раз уж Капитолина Игнатьевна сама предлагает. А что в этом плохого? Как ты, Иринка, думаешь?
— Мне главное — быть с тобой! — поспешно ответила она. — Мне без тебя не жить.
— Да и нам без него тоже, — усмехнулась мадам. — Вот и ладушки! А что наговорили тут сгоряча, так дома разберемся. Может быть, мировую выпьем? Александр Анатольевич, найдется у вас бутылочка сухого вина?
— Ну разумеется, — ответил я. — Сейчас Жанночка принесет. А я вас на некоторое время оставлю.
Нехорошее и все остальные более не были мне интересны. Я перешел в левый кабинет, где также предстоял последний акт трагикомедии.
Здесь сохранялось игриво-веселое настроение. У лидера «Тройственного союза» Николая Яковлевича появился болтливый конкурент в лице застрявшего тут Бижуцкого. Он держал в руке бокал с коктейлем и долькой лимона и говорил:
— …И вот подкрадываюсь я к этому злополучному окну на соседней даче. Слышу странные звуки.
— Погодите, господин Бижуцкий, — прервал я. Надо было настраивать этот «скрипичный концерт» на другой лад. Поэтому я заговорил более резко, в иной тональности, обращаясь к Нине: — У вас ведь всего один ребенок, насколько я понял?
— Постойте, а где же обещанный подарок? — спросила она.
— Да, цветы, — подхватил Маркушкин. — Вы же отправились собирать их в свою оранжерею? Я был уверен.
— Сейчас соберут. Но вы не ответили на вопрос.
— А вы говорили, что уже задали свой последний вопрос.
— Изменились обстоятельства. Так как же?
— Ребенок один. Сын. Сейчас ему семнадцать лет. — Нина поставила бокал на столик. — Но я не понимаю, почему…
— Почему меня это интересует? Видите ли, я хотел бы знать, кто является отцом юноши? — Я выразительно посмотрел на Николая Яковлевича и Александра Сергеевича. — Кто из двоих?
— Я, — сказал Маркушкин, сконфузившись.
— Ему бы очень хотелось в это верить, — добавил Николай Яковлевич. — Но это не так. Отец, вне всякого сомнения, ваш покорный слуга. Впрочем, это настолько деликатная тема…
— Да бросьте вы! — оборвал я. — Чего уж нам тут стесняться, коли решили оголяться до конца.
— Она сама не знает, — произнес Маркушкин.
— Знаю, но никогда не скажу, — проговорила Нина.
Она достала длинную сигарету и вставила в мундштук. Я поднес спичку.
— Чтобы не разрывать сердце кому-нибудь из них? Но одно-то сердце вы уже разбили. Вашего сына. Жан, сходите за подарком.
Я держал спичку, пока она не догорела до конца, — в моих пальцах, а она так и не прикурила. Она с удивлением смотрела на мою руку.
— Вам разве от огня не больно?
— А разве это настоящая боль? Можно ли ее сравнить с чувством сына, лишенного не только материнской, но и отцовской любви? Ведь два отца — значит, ни одного.
— Э-э, нет-нет, подождите! — возразил Николай Яковлевич. — Все мы Максима очень любим. И он официально считается моим сыном. Носит мою фамилию. Александр Сергеевич для него просто «дядя».
— «Дядя», — повторил я. — А чем же занимается ваш любимый племянник?
— Учится в привилегированном колледже, — сухо отозвался Маркушкин.
— У него некоторые сложности, — подсказал Николай Яковлевич. — Знаете, переходный возраст, то-сё, девочки, ночные клубы… Словом, молодежь развлекается.
— Короче, он предоставлен самому себе.
— Я намерен отправить его на учебу в Лондон.
— Вряд ли это поможет. Сказано же: грехи отцов падут на детей. Ваш сын наркоман. — Теперь я обращался только к Нине: — Вы виноваты в этом в первую очередь. Пока он был маленький и ничего еще не понимал, можно было продолжать развлекаться и жить в собственное удовольствие. Но ребенок — не собачка. Кроме души, у него есть и такой инструмент как разум. Он впитывает в себя окружающую действительность, и когда детские иллюзии входят в противоречие с конкретными реалиями, разум подвергается быстрой и неизбежной коррозии. Отсюда и все вытекающие последствия. Кто-то из вас открыл ему глаза на истинное положение дел. Причем сделал это намеренно.
В это время в комнату вошел и Жан, ведя за руку упирающегося Максима. То ли он еще не проснулся окончательно, то ли не отошел от своих «ночных гульбищ».
— Вот ч-черт! — вырвалось у Николая Яковлевича. На аристократическом лице Нины напряглись скулы. Маркушкин втянул голову в плечи, как-то съежился. А Бижуцкий невозмутимо осушил свой бокал. Юноша прошел мимо матери, даже не взглянув на нее, и плюхнулся в свободное кресло.
— Вся семейка в сборе, — осоловело произнес он. — Даст мне какой-нибудь гад здесь выпить или нет?
— Ну, Александр Анатольевич, удружили, — промолвила Нина. — Теперь я точно знаю, что вы скорее негодяй, чем волшебник.
— Спасибо. Я догадываюсь, кто сказал вашему сыну правду. Возможно, он же пристрастил Максима к вину и травке. Зачем? Чтобы нанести удар в ваше сердце. Все тройственные союзы рано или поздно распадались. Это месть за собственное поражение.
— Но кто, кто? — Впервые Нине изменило хладнокровие, она даже вскочила с кресла.
— Однако… — пробормотал Николай Яковлевич.
— Чепуха какая-то на постном масле! — выразился Маркушкин.
— А давайте спросим у самого Максима, — предложил я. Тот к этому времени уже завладел бутылкой мартини и пил прямо из горлышка.
— Максим, сынуля, скажи честно, кто тебе… — начала Нина, но юноша отмахнулся свободной рукой.
— Да слышал я все, слышал! — проворчал он, сделав последний глоток. — Шли бы вы все в жопень, и ты, мама, тоже. А если хотите знать, это все он. — Палец ткнулся в направлении Маркушкина. — Вместе со мной по ночным клубам бродит. И рассказывает, какие вы оба сволочи. Сам тоже свинья порядочная. Я вас всех ненавижу.
— Ах ты!.. — Николай Яковлевич ринулся всей своей дородной тушей к Александру Сергеевичу, но его успел перехватить Жан. Завязалась борьба. Не дожидаясь ее окончания, Маркушкин резво вскочил и стремглав улизнул за дверь. Дальнейшее уже не представляло интереса.
У меня есть правило — всегда провожать моих «гостей» до больших металлических ворот. Первыми уехали Ротова и ее семейство. Александр Сергеевич Маркушкин вообще куда-то исчез, наверное, потопал до станции пешком. Николай Яковлевич усадил в свой «мерседес» вновь впавшего в сон Максима. Нина отказалась с ним ехать.
— Ты мне так же отвратителен, как и он, — произнесла она.
Николай Яковлевич хотел что-то сказать, переминаясь с ноги на ногу, потом как-то понуро сел в машину и уехал. С нами остались Нина и Бижуцкий. Но последний вскоре, деликатно зевнув, отошел в сторону.
— Никогда уже не будет так, как было прежде, — сказала Нина, обращаясь, собственно, не ко мне, а в пространство — к темным деревьям, которые слегка серебрил свет луны, к напоенному освежающей прохладой воздуху, к тонким и таинственным ночным звукам.
— Будет другое, — отозвался я. — Поверьте, оно станет не лучше и не хуже, если мы сами не захотим изменить то, что на нас надвигается. По крайней мере, предпринять для этого хотя бы одну попытку… Куда вы теперь?
— Поеду к своей подружке. Если ваш Жан отвезет меня.
— Разумеется.
Я кликнул ассистента. Через несколько минут мотор «ауди» уже урчал возле нас, а дверца была услужливо открыта.
— Вы странная личность, — произнесла Нина. — Хотелось бы раскусить вас.
— О, тогда мы непременно встретимся еще раз, — ответил я.
— Скажите, а кто этот человек в пижаме? Он такой забавный! — Нина посмотрела в сторону насвистывающего веселую песенку Бижуцкого. Тот, заметив ее взгляд, галантно поклонился.
— Этот? Всего-навсего сексуальный маньяк. Но не волнуйтесь, сейчас он не опаснее нас с вами.
— Вы такого плохого обо мне мнения? — улыбнулась она одной из своих самых загадочных улыбок.
Дверца захлопнулась, машина выехала через ворота и набрала скорость на асфальтовом шоссе. У меня проложена хорошая дорога к Загородному Дому. Я обернулся и поглядел на свое любимое детище, где светилось несколько окон. Нина не выходила у меня из головы, но я вновь настроился на работу. Ждали дела. Ведь, в отличие от большинства людей, я почти не сплю.
— Пойдемте, господин Бижуцкий? — произнес я. — Сегодня нет полнолуния.