Как только прояснится с девочкой, подумал он, хотя какое ему собственно дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой…
— Заче-ем?
Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно бы притворялась, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?
— Тебе диссертацию нужно писать, — напомнил он, — ты же хотела. В библиотеку.
— Да, — плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, — диссерта-ацию.
Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.
— А где мы буде-ем жить?
— Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.
Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.
— Знаешь, — сказал он, — чтобы куда-то устроиться, вот так, по мэйлу нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мэйлу.
— Почему? — Джулька уминала картошку с удовольствием.
— Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.
— Надо водку пить с нужными людьми, да-а?
— Да, — он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.
— Ты куда?
— Сейчас вернусь, — сказал он.
На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла — она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?
Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово — ратиновый.
Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле, напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна, это было неприятно, словно бы она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.
— Вот, Борисыч, принес, — дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом и голос у него был серый и тусклый, — мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп? А я чего, он в саду стоял, мокнул.
Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь, скорее всего, нет. Или есть?
— Я думаю, не спросит, дядя Коля.
Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.
Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.
— Погодите!
Он заспешил за дядей Колей, который шел, казалось, медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.
— Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить, чье?
Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.
— Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?
— Зачем тебе? — сказал дядя Коля скучно, — ты ж уезжаешь.
Откуда он знает? Джулька сказала?
— Ну, вот, просто интересно…
— Ты это, Борисыч, — дядя Коля смотрел на него сочувственно, глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… — нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.
— Здрасьте, Бабакатя, — сказал он машинально.
На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.
— А вот грибочков-то, — Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, — грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…
Бабакатя говорила механически, без выражения, словно бы вела свою роль в абсурдистской пьесе.
Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.
— Ну что, лиса, — скучно сказал дядя Коля, — не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.
Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.
— Тьфу на тебя! — Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю, — Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.
— Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?
— Ну и где Фекла-то? — Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским, с закрытыми глазами он бы не отличил его от дяди Колиного. — И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.
— А ведь сбежала она, — торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность, — Так что смотри, коза….
— Это ты смотри, Николаич, — он никак не мог разглядеть что там, в корзине, хотя и старался, — живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон, в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А теперь (тяперь) как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка — что? Девка — тьфу, а хозяин-то вон он…
— Вы это о чем?
Они оба обернулись к нему — синхронно.
— Иди, Борисыч, — дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, — не твоего ума дело.
А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».