С возрастом перестаешь слышать высокие звуки. А она, вот, слышит.
— Доски скрипят. Рассыхаются в тепле и скрипят.
— Это на крыльце, — уперлась Джулька, — или в сенях.
Она выговорила это как «на крильтце или в сенъях», но он злился, что его разбудили, и забыл умилиться.
— Может, собака? Приблудная? Или лиса, я не знаю. Дверь заперта, не волнуйся.
— Вдруг это человек? Мне страшно.
Страшно ей. Он вспомнил, как они впервые занялись любовью, в ее трогательном кукольном домике, окна от пола до потолка, во всю стену, и притом никаких занавесок. И фанерные практически стены. И дверь на соплях.
А тут ей страшно, бедняге.
Натурализуемся помаленьку.
Вылезать из-под теплого не хотелось, но он как был, босиком, на цыпочках, подошел к печке, охватил ладонью ржавую кочергу и так же на цыпочках двинулся к двери. Помедлил, потом резко отворил дверь, ведущую в сени. Пусто и даже почти светло, в маленьком окошке висит белая луна. Он перевел дух и левой рукой откинул щеколду, ощущая, как в ладони правой чуть поворачивается тяжелый шершавый стержень.
На крыльце половичок лунного света. Черные листья яблонь шуршат как бы сами по себе: движения воздуха на лице он так и не ощутил.
Потом лунный половичок исчез, слился с крыльцом, а ветки яблонь наоборот, выступили вперед из темноты; и он только миг спустя понял, что это потому, что Джулька зажгла в доме свет.
Вот дуреха, комары же налетят!
Он торопливо прихлопнул дверь спиной, и остался стоять на крыльце, вглядываясь в ночь, но свет в окнах как бы убил сад, сделал его чужим и приблизил окрестный мрак. Ни хера не видно.
Есть тут бешеные лисы? Лисы бросаются на людей даже в Подмосковье, где, казалось бы, кроме крыс и бродячих собак уже давно и нет зверья.
Он вдохнул сонный, резкий, точно хлороформ, воздух, и забыл выдохнуть.
В доме визжала Джулька.
Запнулся о порог, чертова кочерга ударила по щиколотке, он перехватил ее надежнее, выпрямился и растерянно моргнул.
Джулька вжалась в стену, в выцветшие обои; она и сама казалась выцветшей, полупрозрачной. Только рыжие волосы были живыми и теплыми.
— Убери ее! Убери!
— Да что ты, она же тебе ничего не сделает!
Он аккуратно поставил кочергу в угол.
— Убери! — Джулька тряслась и прижимала тыльной стороной руку к губам, словно удерживая рвотные позывы. Он в который раз поразился тому, какие розовые, детские у нее подушечки пальцев.
Толстая ночная бабочка металась в жидком желтом свете, полет был дерганный, хаотичный, но каждый раз она почему-то оказывалась все ближе к Джульке.
Пузатенький стакан остался от прежних хозяев; он стоял с этим стаканом в одной руке и старым «Огоньком» в другой, дожидаясь, пока бабочка сядет на бледные, сыроватые обои с унылым повторяющимся узором. Что такого страшного в этих ночных бабочках?
Бабочка, наконец, перестала дергаться и села, он поспешно накрыл ее, а когда подвел тонкий журнал под край стакана, лениво переползла на портрет Пугачевой.
— Ну, рыжая, — он обернулся к Джульке, — ну ты чего? Она ж нестрашная.
— Как это не страшная? — затрясла головой Джулька, — как не страшная?
— Ну, подойди, глянь. Да не бойся, она не взлетит. Посмотри, она ж пушистая. Симпатичная. Совсем невредная бабочка.
Джулька боком придвинулась, готовая в любую минуту отбежать от страшной бабочки на безопасное расстояние, но тут же опять пронзительно завизжала прямо ему в ухо.
— Ну чего ты, — повторил он, — она же…
И наклонился над стаканом.
Увеличенная толстым выгнутым днищем стакана, на него глядела бабочка.
У нее были неподвижные глаза-бусины, огромные пушистые усы, а все лицо покрыто шерстью.
Он непроизвольно сглотнул и, отвернув взгляд и прижимая лицо Пугачевой к ободку стакана, вынес бабочку на крыльцо и вытряхнул. Нужно будет поставить летние рамы с сеткой; и дверь занавесить тюлем что ли. Тогда и комаров будет меньше, и не надо жечь эти спирали, от которых у него на пальцах появляются мелкие язвочки. Странно, что он раньше не додумался.
Бабочка вихляющимся полетом прянула вбок и рухнула куда-то в заросли; он подозревал, что она просто сидит там в засаде, дожидаясь момента, когда можно будет метнуться в узкую щель света.
— Улетела? — Джулька осторожно выглянула из-за двери.
— Улетела, — сказал он, зашел за ней в комнату и торопливо затворил дверь.
Страшная звезда стала прямо напротив окна, колола глаза, он никак не мог заснуть, прислушиваясь к щекотному дыханию Джульки. Тикало непонятное существо совсем рядом с кроватью, другое шуршало в углу; снаружи, из сада, мягкий комок монотонно бился об оконное стекло. Потом звезда ушла, и он уснул.
Мокрая трава щедро орошала кроссовки и носки. Он чистил зубы над помятым умывальником, и крупные капли с яблоневых листьев падали ему за шиворот. В звездообразно треснувшем зеркальце отражалось расколотое сизое небо.
Мы же не будем здесь дожидаться зимы, правда?
Он уже написал одному своему старому приятелю и другому, не такому старому и не так уж чтобы приятелю, но предприимчивому и, вроде бы, организовавшему какую-то экспертную группу, хрен знает, что за группа, но нужны специалисты его профиля, и чуть не каждый час теперь проверял почту. Но в почту валились только призывы увеличить пенис или посмотреть на голую одноклассницу, что, учитывая возраст его одноклассниц, было сомнительным удовольствием.
Зато стали падать первые яблоки, сморщенные и маленькие — отторгнутые от материнского дерева, обреченные на гибель уродцы. Он подобрал одно, отер от мокрой земли и надкусил; яблоко было даже не кислым — просто безвкусным.
— Борисыч!
Он обернулся. Бабакатя стояла у калитки, рыхлая грудь, обтянутая выцветшим байковым халатом, лежала на верхней перекладине. От Бабыкати пахло куриным пометом и, опять же, сырыми тряпками.
Они тут всех называют без имени, но по отчеству. А в Штатах наоборот. Интересно, это как-то связано с загадочной национальной ментальностью?
Он посмотрел на яблоко в руке, вздохнул и отбросил его — пускай слизняки завтракают.
— Да, Бабакатя?
— Борисыч, ты в Чмутово поедешь?