Но тут приехал в отпуск Мишка, младший Нинушкин сын. Снова пришлось делать переселение. Мишка парень молодой. Ему одновременно с бабами укладываться не резон. Не будет же он мимо Любки в чулан за полночь шастать. Поставила Любка в чулане себе раскладушку.
И жизнь вовсе веселая сделалась. В ограде всю ночь светлынь от белой ночи и электричества. Гремит магнитофон. Встает и выходит на крыльцо Нинушка, пеняет сыну. Звук убавляется до того, что становится слышен Нинушкин храп. И тут же катушка крутится на прибыль. Все новомодные песни Любка в эти ночи переслушала. Она их на работе теперь мурлыкала: веричита, веричита. Молоденькие медсестры хихикали. Любка им в ответ смущенно улыбалась, будто застигнутая на запретном.
Месяц уж минул, другой пошел. Мишка об отъезде не заикается.
— Да где ж он работает? — спросила Любка у сестры. — Что отпуск такой длинный.
— А спроси ты у него. — Сестра плечами пожала.
Любка спросила.
— А зачем? — Мишка также пожал плечами.
— Что «зачем»? — переспросила Любка.
— Работать, говорю, начто?
И правда, начто ему работать, спросила Любка теперь уже у себя. Жрет, спит до обеда, ночами девок обжимает. Эк ведь визжат, кобылы.
Но долго злиться Любка не умела. Не привыкла просто. Ты попробуй позлись. Чуть задумаешься, Никифор Степанович сзади подойдет, в ухо дыхнет жарко: Любовь Васильевна, без причины нет кручины, где болит, где болит? — и ну щекотать ее. Она ему тут же все и выскажет.
И Нинушке она не удержалась, высказала.
— А куда мне его девать, — сразу чуть не в голос заревела сестра. — Тут он хоть при мне. Ты вот одна осталась, дак одна. Я с троими. Всю-то жизнь мне счастья не было, — начала причитать она, — без мамоньки, да на чужой стороне. Все счастье ты себе забрала, Любка. — Сестра будто бы успокоилась. — Всю жизнь за стариком своим как за каменной стеной. А мой-то ведь пил и бил меня. Ой, да почто же я мамоньки родной не послушалась, не велела она мне идти за него. — И Нинушка снова заревела.
И Любка, не понимая с чего, заревела. Никогда сестра про жизнь свою такого не говорила, по матери так не причетывала. Приезжая в Молвинск, хвалилась всегда, изредка подарки дешевенькие привозила, мать как-то стыдливо совала ей кой-какие деньги, вырученные за овощи да молоко на базаре, она брала их вроде бы нехотя.
Наревелись сестры всласть. И решили Мишку маленько укоротить, но при себе держать. Парню осенью в армию, пусть уж доболтается.
За все время впервые пригляделась Любка к сестре. И совестно ей стало. Сама-то она еще молодая, кровь с молоком, как все говорят. И хозяйка себе. Нинушке-то каково. Всю жизнь в горячем цеху отстояла, квартиру только перед пенсией дали, а уж если мужик пил, хуже этого нету. Круги у нее под глазами синие, на бордовом-то лице. Сама худющая, спина, как у матери в последнее время, коромыслом. Эка невидаль, балбеса укоротить. Эко горе, в чулане спать. Холода подойдут, дак на печь перебраться можно.
Балбеса она не укоротила. Не умела. Она ему слово, он ей десять. Злобится да насмехается. На это бы наплевать. Куры начали дохнуть. Неуж, подлец, потравил? Нинушке и намекнуть не посмела. Сестра после того разговора на Любку как-то коситься стала. Вальке-то учиться пора. Спросила у нее Любка про учебу. Валька ответила, что в школу она нынче не пойдет, в третий класс ее определили, а она уж отсидела в нем, и перестала даже изредка улыбаться Любке.
А на весь урожай в огороде вши какие-то напали и гниль. Тут уж винить неизвестно кого было.
И на печь она не перебралась. Не успела. Октябрь стоял теплый. В чулане было терпимо. Одна стена горничной голландки выходит туда.
Ночью Любка проснулась от холода. Насколько могла, подтянула коленки к животу, свернулась на раскладушке эдаким сдобным калачом. Озноб не проходит. И мороза, кажется, большого на улице нету. Только чистая свежесть идет в маленькое зарешеченное окошко чулана. Дотянувшись до стула, где лежит фуфайка, Любка накинула ее поверх стеганого одеяла. Уже в полусне подумала, что могла бы на кухню пойти, на печь забраться. Да потревожишь Вальку, у самой двери спит девчонка.
Другой раз ее будит сочащийся из окошка белый свет. Он непонятно тревожит. Утро еще наступить не должно. В окошке видится черное небо. Любка встает, на цыпочках проходит мимо дрыхнущего в сенях Мишки.
А утро уже тут. Раннее зимнее утро. За ночь выпал снег, и от него идет белый свет. Любка в растерянности ходит по ограде. В избу идти рано. В стайке пусто. Про козу она и забыла. Не лежит почему-то к душе эта коза.
Любка открывает калитку и, не зная куда, идет по неподвижному в этот ранний час белому городку. По воскресеньям старый город всегда долго спит. Только за рекой ночь напролет и до самого позднего рассвета горят голубые огни нового города. Там будто никогда не ложатся, боясь, что уснут и проснутся, а жизнь уже кончилась.
Река Молва темнеет в белых берегах. Ее густая вода течет медленно и бесшумно. Сметя с низкой скамейки снег, Любка садится на нее. Теперь реки не видно. Сплошное белое пространство простирается впереди.
Но вот заиграло солнце, которого на самом деле в небе еще нет. Да и вряд ли появится позже. День обещает быть сереньким и тихим. Редкие крупные снежинки падают на Любкины плечи. Косматая туча стоит над самой ее головой. И солнце играет, возвращая Любке ее жизнь…
…Каждую зиму, как только на Молве станет прочный лед, Никифор Степанович ведет ее на реку. Никифор Степанович единственный во всем человек. Искусный телемастер, не берущий с клиентов ни копейки помимо квитанции. Он носит в портфеле домашние тапочки, чтоб не шлепать по чужой квартире в носках. Особенно любит ходить по вызовам в культурные семьи, удивлять их своими манерами, сказать между прочим: а что там опять господин артист-президент отмочил, не слыхали? Никифору Степановичу за шестьдесят, но он по утрам обязательно обтирается снегом. Летом для закаливания Любка ставит ему ведро воды в погреб. Как и его дом, Никифор Степанович молодеет год от года, лет своих не считает, любит в деталях обсудить, как они встретят двухтысячный.
Никифор Степанович вырубает лед посреди Молвы. Прорубь размером два на метр дышит ледяным паром. Купается он всю зиму. Любка стоит рядом и дрожит от страха и счастья. Народ валит валом. Поглядеть, понасмехаться: хитрый мужик Никифор Степанович, в прорубь залез, и подъемный кран на случай при нем. Любка на глупые разговоры внимания не обращает. Она и без них знает, что слишком большая для худенького жилистого Никифора Степановича.
В последнюю зиму они купили цветной телевизор, и Никифор Степанович уговорил жену заниматься аэробикой. Любка связала цветные гольфы, купила спортивную майку своего пятьдесят четвертого размера. Закрыла дверь в горнице и, разведя руки в стороны, глядела на змеями изгибающихся баб в телевизоре. Ей было стыдно. Тут заглянул Никифор Степанович. Засмеялся и выключил телевизор: «Дурак я старый. Ты у меня и так хороша. Сдуреть можно, как хороша!» В первый раз он назвал себя стариком. Как только с Молвы сошел лед, начал слабеть. Он так и не узнал, что умер. Маясь от жара, который не показывал ни один градусник, он прикорнул под утро на ее мягком плече…
Любка встает с низкой скамейки. Ни солнца, ни проруби нет. Ничего уже нет. Давно. А она забыла. Только темная Молва течет. И домой идти неохота. Да разве можно забыть: «Барыня моя! Боярыня моя! Любовь Васильевна!»
Дома семейство мирно чаевничает. Любка подсаживается с угла. И грустно ей, грустно. И все раздражает. И будто с реки она еще не вернулась. Людмила подносит ложку ко рту как неживая. Мишка жрет, аж употел. Двойнята в чашки руками лезут. Валька чавкает. У Нинушки по подбородку жижа течет.
— А портрет со стола убрать бы, — вдруг говорит Нинушка. — На стену вон примощу. — И ставит ногу на стул, собираясь повесить портрет Никифора Степановича на торчащий из стены гвоздь.
— Не тронь, — останавливает ее Любка.
— Да всегда портреты по стенам висят, — убеждает сестра и на стул влезает.
— Деревня! — Мишка плюет на пол застрявшую в зубах чаинку.
— Ты, — тихо говорит Любка, ни на кого из них не глядя. — Вы! — кричит она, не помня себя. — Уходите. Уезжайте. Не могу! — Взгляд ее останавливается на часах, давно не заводимых ее рукой. — Автобус через час. Уходите! Все!
За столом молчание. Двойнята сидят разинув рты.
Первой встает Валька. Выбросив из горницы чемодан, спокойно говорит:
— Думала, правда, добрая.
— Собирайся, мама, — командует бессловесная Людмила, впервые убрав с лица улыбку.
Нинушка будто потеряла дар речи.
— Ну, сестрица, ну, сестрица, — укоризненно начинает приговаривать она, сбрасывая в свою корзину подаренные ей Любкой кримпленовые отрезы.
— Хватит, мать, — по-мужичьи строго обрывает ее Мишка. — Давно надо было.
И тут же они все уходят.
Любка запирает ворота на засов. Минут пять бегает в беспамятстве по ограде, затаптывая белый снег. Тыкаясь во все ее прочные четыре стороны, доходит до стайки. Выволакивает оттуда козу и выпихивает ее за ворота. Коза там недолго мекает в недоумении и отправляется к бывшим хозяевам.
А Любка Александрова целый день скребет и моет дом бывшего мужа Никифора Степановича Осипова. Целый день стоят настежь все двери.
К ночи в доме все опять чисто и по своим местам. Блестит полировкой мебель. По струнке вытянулись половики на полу. Свежо. Ничем не пахнет.
Любка садится к столу у окна. Отдергивает шторку. В черном окне все падает белый снег. Слышно, как он шелестит. И Любка начинает реветь, сначала тихо, а потом как никогда не ревела, по-звериному воя и царапая ногтями клеенку стола. Радио играет совсем негромко. Веричита, веричита, — захлебываются от счастья счастливые голоса. Любка останавливается. Выключает радио. Снова садится к столу. В тишине ей слышится ворчание Нинушки. Людмила томно вздыхает на кровати. Будто издалека заливаются веселым смехом двойнята. Валька чеканит по кирпичам свой угрюмый шаг.
— Родные ведь, родные мои… — шепчет и все ревет и ревет Любка.