РУЖЬЕ
Во время съемки в Одессе кинофильма "Повесть о первой любви" выдалось несколько свободных дней, и мы с отцом решили поохотиться на "плавни". Шла северная утка - "чернядь" и "шилохвост". Упустить такой момент было нельзя. Беда была в том, что у нас с собой было только одно ружье, да и то 20-го калибра. Северная утка крепка на убой, и для охоты необходимо было хорошее, добротное оружие.
К счастью, в Одессе жил замечательный спортсмен, чемпион Союза, Европы, призер мировых первенств по траншейному стенду Юрий Никандров. Отец и попросил у него ружье на два дня.
Надо сказать, что это была не обычная просьба: давать свое ружье другому человеку у охотников не принято - это все равно что одолжить свою жену. А для стендовика-спортсмена - особенно. Его оружие - часть профессии, инструмент, при помощи которого он добивается результата, да и, что там говорить, зарабатывает себе на жизнь. Оружие для такого спортсмена делалось на заказ, на Тульском оружейном заводе, на тренировках доводилось, подгонялось к особенностям фигуры. В результате длительных тренировок стрелок сливается в единое целое со своим ружьем, оно как бы становится его длинной рукой, которой он сбивает стремительно летящую мишень. Я знаю по себе, что иногда на охоте, особенно на боровую дичь, не хватает времени, чтобы тщательно прицелиться, и приходится стрелять навскидку,- ружье должно как бы "вкладываться" в плечо и находить цель. Я помню, как отец из своего ружья, с которым охотился всю жизнь, стрелял ночью по звуку взлетевшего глухаря. Пускали собаку, и, к нашему удивлению, она приносила добычу. Это ружье было сделано в начале века, в 1903 году, для какого-то знатного человека: английское ложе из корневого ореха. У ружья отсутствовали "антапки", приспособления для ремня. Наверное, ружье носил егерь и отдавал хозяину только для стрельбы. Отец на охоте всегда носил ружье в руках - он был сильным человеком - и готов был к выстрелу в любую минуту. Но ружье осталось в Москве, поэтому отец и обратился с просьбой к товарищу.
Места для охоты были выбраны заранее. Нам сообщили, что северная утка уже "пошла". И действительно, когда мы подъехали к заросшему камышом озеру, увидели - дичь есть.
Заняли мы позицию на берегу, чтобы битая птица падала на открытую воду, на плес, иначе в камышах без собаки ее не найти.
Вечерняя зорька прошла хорошо. Отец удачно стрелял из стендового ружья. Взяли несколько уток и, когда стало темнеть, решили собирать на воде добычу. На берегу лежал "куласик" - маленькая плоскодонная лодочка с одним веслом "пропешкой". На этой лодочке быстро собрали с воды убитых уток. Но на всякий случай взяли с собой ружья - вдруг еще налетит стая. Вернулись быстро: лодка рассохлась и подтекала.
Причалили. Стоял тихий осенний вечер. Хотя Одесса и на юге, но было уже довольно прохладно. К тому же пошел ленивый ноябрьский снежок. Собираемся. Вдруг хватились: где же ружье? Мое, 20-го калибра, было у меня на плече, а стендового, одолженного ружья не было. Обыскали все на берегу. Нет. И вдруг вспомнили, что, когда подбирали уток, "куласик" наклонился и чуть зачерпнул воды - наверное, тогда ружье и ушло за борт. Это была катастрофа!
Надвигалась темнота. Отец решительно разделся и пошел в воду. Я последовал за ним. Дно было вязкое, илистое, ноги проваливались, вода сразу же стала мутной. Так мы и искали, пока не поняли, что занятие это бесполезное.
Разожгли на берегу костер и по очереди заходили в холодною воду. Ныряли, обшаривали дно, коряги и камни, до крови разбили руки и ноги.
Зажглась первая звезда. Мы почти не разговаривали друг с другом - так были подавлены случившимся. Ружье нужно было найти во что бы то ни стало, и именно сейчас, по свежей памяти. Прошлое радостное чувство удачной охоты давно уступило место глубокой подавленности и страшной вины. Мы даже не замечали ран и холода. Время летело преступно быстро. Приближалась ночь. Светло было только у костра. Пора уезжать.
Лодка по-прежнему стояла у берега и, пока мы ныряли, наполнилась водой. Я машинально вытащил ее на берег и, когда перевернул, чтобы вылить воду, услышал какой-то непонятный стук. Поднял пустую плоскодонку - на траве, поблескивая в отсветах костра, лежало ружье. Оно показалось мне самым прекрасным из всего, виденного мною раньше.
Наша радость была так велика, а душевный подъем так высок, что надвигающиеся уже было болезни отступили от нас.
Ружье вернули в тот же вечер с благодарностью и тайным облегчением.
ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ
Доброжелательность - прекрасная черта характера, которая почему-то в последние годы исчезает из нашего общения. Какое это замечательное качество - искренне, от души "добра желать" ближнему своему. Ни зависть, ни злость, ни самомнение, а именно пожелание добра - поистине чудесное свойство души человека.
У Сергея Столярова это душевное качество отражается в глазах, в лице, в манере общения; этим свойством наделены все его герои. За это, наверное, его до сих пор помнят и любят зрители.
Желание помочь человеку в его трудностях, участвовать вместе с ним в разрешении его проблем - для отца такая постановка вопроса была естественной и обязательной. Он никогда не мог понять ныне модного термина "это ваши проблемы". Если проблемы - значит наши, общие. Он не был религиозным человеком, да и откуда: детдом - это не церковно-приходская школа, но слова апостола Павла "как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними" были восприняты его душой на генетическом уровне от той крестьянской цивилизации, сыном которой он был. Поэтому в искренность, честность и мужество его героев зрители верили, ибо он не играл, а был таковым от природы.
Валентин Гафт в своих воспоминаниях часто говорит о встрече с Сергеем Столяровым, которая в значительной степени решила его актерскую судьбу. В 53-м году отец несколько раз рассказывал мне об одном незнакомом мальчишке, который "очень хочет стать актером". Он его случайно встретил на Покровке, когда гулял с собакой Эри. Этот мальчишка поразил его своей одержимостью, своим неуемным желанием стать артистом. Прямо на улице он стал читать отцу басню Крылова "Любопытный", которую готовил для поступления в театральный вуз. Отец приводил мне в пример этого мальчишку, его неуемное стремление добиться своей мечты. Только после смерти отца я узнал от Валентина, что этим одержимым школьником был он, Валя Гафт.
Отец был заметным, неординарным человеком: высокий, красивый, с особой, только ему присущей осанкой. Он был популярен. Когда мы в 60-х годах всей семьей - отец, мать, Нина и я - работали на гастролях, и, естественно, приходилось обедать в ресторане гостиницы, сразу же возникали проблемы: незнакомые люди посылали на наш стол шампанское или коньяк. Отец не пил, только иногда на охоте, да по большим праздникам дома, поэтому подарки отправляли назад с благодарностью и извинениями. Иногда этот обязательный ритуал становился тягостным, особенно в портовых городах и в столицах союзных республик. В 57-м году вышел фильм "Повесть о первой любви", где мы впервые в отечественном кино играли отца и сына. Картина прошла с большим успехом, получила первую премию на фестивале молодежи в Москве, и наше появление вдвоем стало вызывать некоторый ажиотаж. В начале 60-х годов мы выступали на стадионе в Челябинске, до этого времени город был закрытым: там произошла ужасная катастрофа - взорвался подземный атомный завод. Мы, конечно, ничего об этом не знали, и, хотя в городе была повышенная радиация, от людей это скрывали. Но вопреки всему было решено провести большой "праздник искусств". Огромный промышленный центр несколько лет жил закрытой жизнью, и приезд многих популярных артистов был встречен с огромным энтузиазмом. Нас даже охраняла милиция от внимания любителей кино, и это было необходимым. Однажды возвращаемся после выступления в гостиницу, а толпа, ожидавшая нас в надежде получить автограф, с такой силой набросилась на машину, что продавила крыло у нашего очень крепкого интуристовского ЗИМа. Тогда же в фойе, где мы подписывали с отцом фотографии, через кордон охраны прорвалась толпа поклонниц. Напор был так велик, что меня просто сбили с ног и, наверное, искалечили бы острыми каблучками-шпильками, если бы не благородная помощь милиции.
Я говорю это к тому, что ни всеобщая любовь зрителей, ни огромная популярность не повлияли на нравственные качества отца. Несмотря на свою бескомпромиссность в вопросах искусства, резкость в оценках некоторых конъюнктурных или халтурных работ, он всегда оставался скромным и доброжелательным человеком.
За год до смерти отец был в Гренобле на зимних Олимпийских играх. Замечательный праздник спорта, встреча с Францией, которую он знал и любил,- все это произвело на него глубокое впечатление. После возвращения в Доме кино состоялся вечер олимпийцев, и отца попросили поделиться своими впечатлениями о зимней Олимпиаде. Надо сказать, что публика нашего дома, по всеобщему признанию, была тяжелая. Я это хорошо знаю, потому что в течение почти двадцати лет был членом правления Дома кино. Шли, в основном, смотреть новый заграничный фильмец, а выступления принимались как некая неприятная повинность, обременительная, но ритуально необходимая. Публика в основном состояла из кинематографических снобов второго разряда. Проходили в этой аудитории, как шутили устроители, "только цыгане и лилипуты".
Вечер шел, как обычно,- большинство ожидали обещанного фильма, снисходительно выслушивая участников игр и гостей олимпиады. Отец выступал одним из последних. Говорил он, как всегда, хорошо, искренне, от души: о великом французском горнолыжнике олимпийском чемпионе Кили, о наших хоккеистах, о встречах с русскими эмигрантами, что, кстати, тогда не приветствовалось. В конце выступления, несколько смущаясь, сказал, что загрустил по дому, по России. Это вызвало некоторое оживление в зале, послышался шумок, а затем аплодисменты. Отец воспринял это как добрый знак - его любовь к Отечеству разделяют и поддерживают. Он стал очень откровенно говорить о неожиданной тоске, которая посетила его в "прекрасной Франции", о свойствах характера русского человека и о невозможности для него жить где-либо, кроме России.
Все это вызвало громкие издевательские аплодисменты. Я, сидя в зале, готов был провалиться сквозь землю! Большинство слушателей решительно не понимали: как это загрустить во Франции, скучать за границей, в том прекрасном мире вспоминать нашу грязную унылую Родину. Послышались шутки, ядовитые реплики... А отец этого не замечал. И после выступления радостно сообщил мне:
- Смотри, даже аплодировали! Вот уж не ожидал...
И когда я стал убеждать его, что над ним смеялись, издевались над его искренней любовью к своей стране, он был поражен и долго не мог в это поверить.
ПОХВАЛА ФАМИЛИИ
Корневое слово нашей фамилии Столяров - слово "стол". Вероятно, наши предки, как считал отец, принадлежали к уважаемой в крестьянском мире профессии столяра. Наверное, отсюда родовая тяга к лесу, к дереву, ведь по словарю Даля "столяр - работник по дереву, ремесленник, делающий столешницу - доску для стола. Столяр - работник по чистой отделке деревянных вещей, по внутренней отделке комнат и деревянной утвари".
По дереву работает и плотник - плотно подгоняет деревянные балки, бревна - создает жилище, которое хранит тепло, что в нашем северном отечестве очень важно. Но столяр - работник более высокой квалификации, он отделывает интерьер жилья. А центром всякого дома всегда был стол.
Он стоял в центре горницы, под иконами, за ним собирались люди, и происходила трапеза, имеющая культовое значение. Человек вышел из животного состояния, и его трапеза - это не просто процесс физиологического насыщения, удовлетворения одной из главных человеческих потребностей; трапеза в нашей крестьянской цивилизации становится еще и своего рода священнодействием, принятием Божественной благодати. Христианская трапеза это религиозный акт, имеющий свои строгие каноны, и совершается она по своим вековым законам за традиционным семейным столом - соблюдение постов, празднование Пасхи, говенье, мясоеды...
За стол наши предки не садились без молитвы, и молитва читалась самая главная - Господняя молитва "Отче наш... хлеб наш насущный даждь нам днесь!.." Как в храм, к столу приходят с чистыми руками и, по возможности, в чистой одежде. Как в Храме, за столом нельзя находиться в головном уборе и, как в храме, за столом хранят чистоту сердца.
За столом с открытой душой принимают родных и близких, усаживают самых дорогих гостей. За столом соблюдается строгий порядок, отработанный временем ритуал, особый неторопливый застольный ритм. Культурная традиция застолья имеет свою давнюю историю. Еще в Древней Греции философ Эпикур, размышляя об исконном вопросе - в чем суть смысла жизни, предположил: в досуге, в дружеской беседе с друзьями за трапезой. Это тот редкий и прекрасный момент, когда ты свободен от всех житейских забот и предаешься высокой беседе с друзьями, вкушая прекрасную пищу. Впоследствии эпикурейство пробрело оттенок чревоугодия при некотором увлечении гастрономическим изыском в ущерб философской беседы. Русское застолье имеет свою богатую самобытную историю и культуру, однако это уже очень серьезная и обширная тема...
Но вернемся к столу.
Стол - это своего рода домашний алтарь, подобный церковному престолу, где "в святая святых" происходит приношение "жертвы бескровной", и строится столяром стол по своим законам и своей особой технологии. Столешница делалась или из цельного дуба в аршин шириной, или склеивалась осетровым клеем, на шпонках, как доска для иконы.
Стол был священным местом у наших предков еще в дохристианский период. "Сидеть на столе" - быть государем, святителем. У славянских племен "посадить на стол" - оказать самую высокую честь, выбрать вождя рода, племени, выбрать князя, прославить героя. От стола слово "престол" княжеское или царское место. От стола слово "столица" - место, где на столе посажен князь, царь. Стол обладал почти мистическими свойствами, и сажать за стол можно далеко не всякого: "Посади свинью за стол, она и ноги на стол". Кстати, манера класть ноги на стол отнюдь не говорит о высокой культуре - так считали наши предки.
За столом собирались друзья, близкие люди, и застольная чаша называлась братиной, ибо стол объединял, роднил людей. За столом решались важнейшие семейные и гражданские дела, за столом отмечались главные религиозные и светские праздники. Я помню старинный бабушкин стол у нас на Покровке. Массивный, из мореного дуба, на могучих ногах, раздвижной, на три столешницы, за ним усаживались до двадцати человек. Сколько интересных людей собиралось за этим столом. Горе и радость, достаток и нищета - все было ведомо столу. На нем же лежал и мой покойный дед. На стол клали покойника в знак признания его добрых дел, в знак великой скорби. Это была последняя, символическая трапеза покойника в тварном мире, прощание с ним перед уходом в мир горний.
Застольные беседы, песни, обычаи - это целый духовный мир народа. Человек, имеющий отношение к столу, всегда был уважаемым человеком. У князя и царя - это стольник, у простого люда - столяр, делающий стол. Ибо стол это гордость хозяина и хозяйки. Стол - это и сам предмет, и то, что на нем стоит, чем встречают гостей. По столу можно судить о том, как живет семья.
У нас по отцовской линии в роду не было князей и дворян. Но отец гордился своим родовым именем - столяр, и фамилией - Столяров.
ОКРУЖЕНИЕ
(Окончание)
Начать свой рассказ на этот раз я хочу с Бориса Федоровича Андреева. И не потому, что это был самый близкий друг отца. Нет. Они не были близки домами, семьями, просто отец уважал в Борисе Федоровиче честность, искренность, глубину и верность. И надежность. Вот надежность, пожалуй, то самое качество, которым он сам отличался.
Я помню - это было на съемках "Ильи Муромца" - Илью играл Борис Федорович, а отец - Алешу Поповича. Вероятно, потому, что отец играл уже многих былинных богатырей, Борис Федорович относился к нему с почтением, хотя Илья, как вы знаете, старший брат Алеши. Как-то Борис Федорович пришел к нам в сильном смущении, чтобы попросить совета и помощи.
Съемки проходили на реке Чусовой под Пермью, тогда этот город назывался Молотов. Там на берегу, на удивительном по красоте месте, над обрывом реки было построено село Карачарово, где Илья Муромец "сиднем сидел тридцать лет и три года", а когда встал, то выворачивал дубы, бросал в реку огромные камни, готовился к своим подвигам.
Село было, действительно, прекрасное, все замечательно, кроме одного: не было погоды. Борис Федорович по нескольку часов сидел в гриме. Гримировали его еще затемно, потому что он играл молодого Илью, который еще с батюшкой, с матушкой сидел в избе. Делали ему пластический грим, подтягивали лицо специальными подтяжками. Все это было трудно, мучительно. Он выезжал за несколько километров на съемку. Все сидели, ждали погоду, а погоды не было, стояла этакая хлябь. Возвращались обратно. Лицо Бориса Федоровича стало покрываться язвами, потому что подтяжки, которыми стягивали лицо, приклеивали довольно сильным клеем, и все это разрывало кожу, появились раны. Было трудно и физически и духовно, и все это еще усугублялось бестолковщиной. Можно было что-то другое снимать, но ведь актер - последний человек в деле производства, он должен быть всегда в форме, всегда готов. Тут лес, фонари, идет строительство, а здесь, подумаешь, проблема...
И вот произошел взрыв. Борис Федорович не выдержал. Он выпил. А когда выпил - сказал окружающим, что о них думает. Резко, по-своему, как бы это сделал Илья Муромец. Разогнал дирекцию. В панике во все стороны разбегалось начальство. Картина была, конечно, не для слабонервных: могучий русский богатырь с увесистой палкой, напоминающей палицу, в руках... Буйная силища вышла из-под контроля. В этом было что-то стихийное. Сергей Александрович Мартинсон, живший по соседству, спрятался в своей комнате под кроватью.
Стихийный бунт, вырвавшийся из души Бориса Федоровича, всех потряс. Отец был тогда в отъезде. И жаловаться Борис Федорович пришел к нам, в класс, где мы жили. В одной руке огромная палка, в другой - глиняный чайник литра на два, взятый в столовой, и пиала. Чайник наполовину был наполнен всем знакомой зеленой водкой - "зубровкой".
- Где Се-ре-ега-а?
Отца не было, тогда дядя Боря зашел в комнату, закрыл дверь, поставил чайник, пиалу и стал мне рассказывать про свою жизнь. А я-то был тогда школьником, заканчивал десятый класс, мальчишка, по сути дела.
- Меня вот за границу не пускают, думают, я себя вести не умею. Ух, эти чино-овники-и...