Принес и "Мукузани", и орехи. Сидим, разговариваем... Чувствую - нить беседы ослабевает, отец рассеян. Что остается? Обсуждать прошлое? Но ведь тупиковая ситуация - будущего нет, настоящее неопределенно и болезненно. Что-то приходится недоговаривать, и оба это понимаем, и оттого на душе еще тяжелее.
Решение пришло неожиданно, и это было провидение. Да-да, провидение, другого объяснения нет. Глухая ночь, тяжелая бессонница... И вдруг я вспоминаю о книге, сопутствующей нам многие десятилетия. Мы купили ее в эвакуации, уже не помню где, но было это или в сорок первом, или в сорок втором году. Я даже представил, в каком чемодане она лежит, вместе с академическими томами Александра Сергеевича Пушкина. И бечевку представил, которой они перевязаны. Книга эта называлась "Дмитрий Донской", и написал ее прекрасный русский писатель Сергей Бородин. Словно бездна разверзлась четырнадцатый век, Сергий Радонежский, митрополит Алексий, Дмитрий Донской, их духовная, нравственная чистота. И великое озарение, когда Сергий Радонежский поднял с колен порабощенное русское население. И зажглась спасительная звезда.
Утром я уже был у отца.
- Вот книга. Нужен сценарий о Дмитрии Донском, о Сергии Радонежском, о митрополите Алексии. Пробуждение нации в тиши Троице-Сергиевой лавры, когда люди потянулись к князю Дмитрию.
Отец загорелся мгновенно.
- Да, да,- подхватил он.- И начинать надо с кануна Куликовской битвы. Помнишь у Ключевского - прекрасный звездный час, когда как бы что-то ломается, и в этом разломе зарождается великая духовная сила. Это Сергий Радонежский, озарения Андрея Рублева. Я напишу письмо Бородину.
Ответ пришел незамедлительно. И работа закипела.
Было удивительно, как быстро отец входил в материал, постигая самую суть далекой судьбоносной эпохи, растворяясь в легендарных образах. Прихожу в очередной раз, а отец нетерпеливо:
- Садись, садись, посмотри, что я тут написал. Вот Сергиев Посад, вот деревня Рязанцы. Откуда, казалось бы, ей быть? А Дмитрий Иванович разрешил людям из поля поселиться на пустоши. Представляешь - сидит князь и принимает беглых от Олега Рязанского, от татар... Или вот еще хороший эпизод, вдумайся,- встреча Дмитрия с митрополитом Алексием. Кто такой изначально Дмитрий? Воин, исполнитель - и образованность соответствующая. А перед ним - убеленный сединами хранитель византийской культуры, с ее традициями, высочайшим полетом мысли. Митрополит наставляет тогда еще парнишку Дмитрия.
И пошел разговор в лицах. Наша актерская профессия - обязательно конкретное дело. Как сказал Станиславский: по-актерски знать - значит мочь. Другими словами: если ты знаешь, то ты можешь это сыграть.
Было удивительно: откуда у отца брались силы? Болезнь все-таки наступала. Но проявлялось это лишь в отвлеченных случайных деталях.
Помню погожий летний день. Мы с отцом гуляем по больничному саду.
Но вдруг отец, будто между прочим, говорит:
- Там у тебя книжечка есть "Раковый корпус", это о нас. Принеси как-нибудь, интересно почитать ее именно здесь.
Когда прощались, отец неожиданно посетовал:
- Варварское лечение. Что химия, что радиация... Чувствую - слабеть стал, физической нагрузки не хватает. На стенд не хожу, а уже привык. Ты мне принеси-ка ружье, надо в форму входить, тренироваться.
Дома я взял тяжелый чехол с двустволкой бокфлинт - это когда стволы располагаются вертикально - двенадцатого калибра, сел в автобус, приехал в больницу - и прямо в палату. Странно, но никто меня даже не остановил.
К отцу в больнице относились очень хорошо. Нянечки и медсестры приносили ему цветы, поздравляли с праздниками.
"Раковый корпус", полу запрещенную в те времена рукопись, он прочитал с интересом, но воспринял философски-отстраненно:
- Все правильно. А наши пишут, что это может быть только у них. Сами изоврались, еще и народу голову морочат. Видно, кому-то это надо.
Увы! На огромной территории, огороженной больничным забором, шла совсем другая жизнь, с иными духовными и моральными ценностями. Здесь умирали товарищи, погибали тут же рядом. Это была особая зона.
В том же корпусе, что и отец, находился Марк Наумович Бернес. Однажды к нам пришла лечащий врач и попросила:
- Сергей Дмитриевич, сходите к вашему другу, успокойте его. Когда к нему приходят родные, он ведет себя несдержанно. Если так будет продолжаться мы просто запретим посещения.
Раковый корпус, да что там говорить... И тем, кто лежал, было тяжело, и навещавшим не легче. Очень тяжелая обстановка.
Вот мы тогда с отцом и отправились к Марку Наумовичу.
Марк был в крайне раздраженном состоянии. Он сидел, погруженный в мягкое объемное кресло. Глаза его, казалось, были безжизненны.
Отец сказал:
- Марк, это что такое... Нельзя так. Мы еще живы, и люди смотрят на нас. Видишь, я занимаюсь зарядкой. Надо гулять, двигаться.
Взгляд Марка Наумовича оживился.
- Да понимаешь, Сережа... Этот радикулит... то здесь, то там.
Оба понимали, что никакой это не радикулит, что это лимфосаркома и что конец уже близок.
- Ерунда все это... пройдет. Вставай, Марк, походи, глотни свежего воздуха.
В эти минуты мне показалось, что и Марк, и отец непременно победят эту непреодолимую болезнь.
Через несколько недель, идя к отцу, я повстречал одного из друзей Марка Наумовича, высокого стройного человека, с которым мы были знакомы, раскланивались. Был он сейчас не в себе, и мне вспомнилась фраза: "человек с перевернутым лицом". Вместо приветствия он сказал:
- Идите скорее к отцу.
Отца я застал работающим над сценарием. Сел напротив, ничего не понимая. Отец дописал строку и отложил карандаш.
- Марк умер.
И через короткую паузу:
- Надо работать! Тут мысль пришла, как ты смотришь,- Олег Рязанский... Если Дмитрий все-таки лесной человек, то Олег Рязанский, скажем так, аристократ. Помнишь икону "Спаса Златые Власы"? Олег Стриженов его, наверное, хорошо бы сыграл.
Работа не была отрешением от мира, она была естественна и необходима. День этот был особенно трудным, мы оба это чувствовали. И я в который раз удивлялся самообладанию отца.
В недавно изданных дневниках Бориса Андреевича Бабочкина - они с отцом были дружны - есть пронзительные, точные записи, его непосредственные впечатления о встречах с отцом. Приведу некоторые.
"Через день после того, как я сюда попал, я позвонил в радиологическое отделение. Столярова позвали, он мне очень обрадовался и на другой день обещал ко мне прийти. Но не пришел, а пришел через день к вечеру. Когда он вошел, мне все стало понятно. Он был уже такой, каким он скоро будет. Он был почти в окончательном своем варианте.
- Почему ты вчера не зашел?
- После процедуры это такая адская боль. Я ходил в три часа ночи по территории и почти кричал от боли.
Потом он немного развеселился, смеялся, рассказывал анекдоты, говорил о своем фильме, который временно законсервировали, говорил, что торгуется с врачами, хочет выписаться через две недели, а доктора хотят его продержать еще месяц.
Но ни одной интонации, ни одного намека на то, что он понимает всю серьезность своего положения. Не говорю - даже безнадежность. Только один раз, когда я сидел с ним и еще с кем-то из их корпуса у них на скамеечке перед ужином, он сказал:
- В конце концов и на Новодевичьем много хороших людей... Петька Алейников там... Да и Миша Названов не такой уж плохой. Во всяком случае, под конец он ко мне не так плохо относился.
Все это было сказано совершенно прозаически. Он как бы абсолютно точно знает, что никакого конца не может быть без какого-то продолжения. Смерть становится привычной мыслью и поэтому не страшной, а обыденной. Так, вероятно... Через минуту он уже рассказывал какой-то совершенно дурацкий анекдот.
Последний мой товарищ... Снаряды ложатся все ближе..."