Однажды я спросил Зою Федорову:
- Как вы жили в этой одиночке, когда вам дали двадцать пять лет?
- А я придумала по-актерски, что это не со мной, с кем-то другим.
Своеобразное самосохранение, некое самоотстранение, и в принципе та же сверхзадача: выжить, выжить, но сохранить себя.
И все-таки что-то происходит, неподвластное нашему пониманию, и более того, вопреки здравой логике.
Огромное мужество и сила духа сделали свое дело.
В августе отца выписывают из больницы. Мы были ошеломлены - случилось практически невозможное. Борис Андреевич Бабочкин мало верил в чудеса, но и у него в дневниках есть следующая запись:
"Сидел у врача, когда вошел Сергей Столяров. Веселый, хорошо выглядит. Никаким "окончательным вариантом" и не пахнет. После его ухода Вера Петровна сказала, что бывают и чудеса, что его организм так яростно борется с болезнью, что сейчас они уже не настаивают на этом страшном диагнозе. И рассказала несколько фактов, когда совершенно безнадежные случаи кончались выздоровлением. Дай-то Бог!"
Восторжествовала справедливость. Отец вернулся, и все вокруг засветилось иным, радостным светом. Мы тут же с легкостью поверили, что так будет всегда.
В августе в Лужниках проходило большое торжество: праздновалось 50-летие советского кино. Блистательный президиум, из прославленных деятелей нашего киноискусства, каждое имя на слуху. И над всеми возвышался отец. Белоснежная рубашка, светлые волосы, знаменитая столяровская улыбка. Многие не верили своим глазам:
- Сережа! Пришел, а мы думали...
- Как дела, Сережа?
Отец, не переставая улыбаться, кивая направо и налево, весело отвечал:
- Хорошо! Все прекрасно.
И у меня на душе было невыразимо празднично: вот так же мы раньше работали на концертах и стадионах, открывали фестиваль.
Но недолгим был для нас праздник. Вновь дали о себе знать прежние недомогания. Все чаще остаток ночи отец проводил на кухне.
Тогда мама сказала:
- Нужно переменить обстановку, мы поедем с Сережей в Болшево.
Болшево - это наш Дом творчества. Но прожили они там две недели отцу стало еще хуже. И вновь Кремлевка.
Опять пошли облучения, доводящая до полного изнурения химия. Отец бодрился, сколько мог, сопротивлялся недугу. Настрой его был только на победу. С огромным напряжением продолжалась работа над "Дмитрием Донским". Просматривались старые записи, делались новые пометки.
В больницу мы ходили порознь, чтобы отец не оставался в одиночестве до обеда, допустим, я, после обеда - мама.
Но бывали в больнице и другие минуты: тихие, светлые, окрашенные непередаваемой грустью, минуты воспоминаний, душевных разговоров.
На территории больницы был скрытый деревьями и высоким кустарником овражек. Там собиралась очень интересная компания. На поваленных деревьях, на пеньках сидели Александр Трифонович Твардовский, молодой еще Расул Гамзатов, в сторонке стоял Вячеслав Михайлович Молотов, отец. Горел костерок, маленький, как в детстве, желтоватое живое пламя вздрагивало на сухих ветвях, такое трогательно-беззащитное в этом страшном месте. Твардовский рассказывал о своей деревне, как он там первый раз увидел паровоз и какое огромное впечатление произвело на него это чудище. Отец вспоминал свое детство, как батрачил, как доставалось от хозяина. Жесткие были времена. Особой фигурой был, конечно, Александр Трифонович Твардовский, и я очень жалею, что мало общался с ним.
Очень тактично вел себя Вячеслав Михайлович Молотов. Как бы в тени была его жена Жемчужина. Заходил разговор о фильмах. Оказывается, Молотов видел даже какие-то мои работы. Что само по себе было для меня и удивительно, и приятно. Болела-то у Вячеслава Михайловича жена, диагноз, как и у отца. А сам он лег на профилактику, а скорее, чтобы быть рядом с женой, поддержать ее в трудные последние дни. Она ведь тоже никому была не нужна. У обоих в прошлом трагическая жизнь.
Когда компания выходила из овражка, рабочие, косившие траву, откладывали косы и низко кланялись им. Из жизни они ушли один за другим: Жемчужина, Твардовский, потом отец...
В этот раз я проснулся ночью, как от какого-то толчка, с тяжелым, тревожным чувством. И сразу понял: нужно идти в больницу. Обычно-то приезжал часам к одиннадцати. Быстро оделся, вышел на улицу. Темно. Середина зимы. Слякотная грязная Москва. Сырой холодный воздух сковывает дыхание.
Доехал до Кунцева, потом шел по какому-то скользкому, раздрызганному тротуару. Во многих палатах корпуса горел свет.
Отец сидит в кресле, тяжело дышит.
- Что-то плохо спал,- сказал он.- Мне даже вот эту штуку принесли.- И он кивнул на кислородную подушку.
Отец был побрит наголо: от огромных доз химического лекарства выпадали волосы.
- Вот видишь, побрили, как Инкижинова.
Может, не все трагично на сегодняшний момент, если отец шутит? Он очень любил этого актера. Инкижинов играл в фильме Пудовкина "Потомок Чингисхана", а потом ушел за границу. Про этого артиста мы мало что знали, хотя на Западе он был известен и популярен. Маску Инкижинова, его внешний облик взял другой артист, тоже выходец из России - Юл Бриннер.
Отец тяжело дышал:
- Плохо спал. Скверно спал.
В это время у него в палате тихо убиралась нянечка. Появилась сестра.
- Пришла,- сказал отец, утвердительно покачав головой.- Вовремя. Я тут брился и порезал губу, да вот все не заживает никак.
Взгляд его был спокоен и печален. Я ощутил в нем нечто, совершенно не свойственное отцу, и сердце перехватило острой жалостью, невыносимым ощущением собственного бессилия.
Медсестра - замечательная женщина, искренне переживающая за своих больных, тут же принялась готовить какую-то целебную мазь. Мы звали ее между собой Морковкой, потому что добрая женщина не уставала наставлять своих подопечных: ешьте больше морковки, это очень полезно для организма.
- Сейчас, Сергей Дмитриевич, одну секундочку, сейчас мы помажем вам губу. И все будет хорошо.
Рассвет приходит медленно, в окно видно - пошел тяжелый мокрый снег. Густой специфический запах больничной палаты, желтый свет лампы. И эта мазь. Отец как-то тяжело вздохнул:
- Да-да, пожалуйста, а то действительно что-то не заживает.
Женщина тампоном смазывает ранку на губе, а у самой руки вздрагивают и слезы льются. И это медсестра, которая занимается лечением безнадежных больных, сколько их прошло через ее руки... Отец видит, что она плачет. Я ничего не могу понять. Тогда он говорит мне:
- Ты что не видишь - человеку трудно, помоги же, возьми лампу, посвети.
Я беру лампу, и вдруг все понимаю... Смерть стоит рядом, но - помоги человеку... человеку трудно... Вот оно как...
Наконец, медсестра взяла себя в руки, смазала ранку и быстро вышла. Мы остались вдвоем, и отец сказал:
- Что-то сердце сегодня... ну-ка дай подушку.
Я поднес кислородную подушку, он взял мундштук, несколько раз вдохнул, прикусил зубами эту трубку - и умер.
И все!
У меня на руках.