Похититель детей - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

1

Берлин / Нойкелльн, ноябрь 1986 года

Он вышел на улицу не ради охоты. В этот туманный, необычно холодный ноябрьский день он и не собирался искать очередную жертву. Все произошло само собой, совершенно неожиданно для него. Возможно, это случилось повелению рока или просто по глупой случайности, но в то утро он проспал и вышел из дому на полтора часа позже, чем обычно.

Леденящий ветер носился по улицам. Моросил дождь. Альфред озяб и поднял воротник пальто. У него не было перчаток, шарфа или головного убора. Одежда была ему в тягость, и он круглый год носил простой серый пуловер и темно-синие вельветовые брюки. Для лета они были слишком толстыми, для зимы — слишком тонкими, и сейчас тоже не защищали от холодного ветра, задувавшего под пальто.

Альфред уже три года вел уединенную жизнь в берлинском кице[3], где никто не мог узнать его. У него не было друзей, он избегал тесных контактов, отказывался от любых развлечений, никогда не ходил в кино или театр, и телевизора в его убогой квартирке на задворках тоже не было.

Хотя ему шел всего лишь четвертый десяток, в его густых, слегка волнистых волосах уже пробивалась первая седина, и это делало его характерное лицо еще интереснее. На первый взгляд это был хорошо выглядевший, симпатичный мужчина. Его бледно-голубые, чистые как стекло глаза смотрели на окружающих ласково и внимательно, с подчеркнутым интересом. На самом же деле все было скорее наоборот.

После короткого размышления он свернул направо, в ближайшую боковую улочку, ведущую к каналу. В это время на улицах почти никого не было, дети давно были в школе, и только тот, у кого была крайняя необходимость, выходил из дому в такую погоду. Один киоск по продаже денер-кебаба, одна пивная, одна булочная — больше на этой улице ничего не было. Парикмахерская, магазин, где продавались газеты, и маленькая турецкая овощная лавка в прошлом году разорились, и с тех пор эти помещения больше никто не брал в аренду. Раз в неделю сюда приезжала машина для вывоза мусора — вот и все. Старые люди умерли, новые семьи сюда не переселялись. Только не сюда. Много квартир пустовало, разбитые стекла окон никто не менял, голуби гнездились в загаженных, ободранных комнатах и коридорах.

В висках начало глухо стучать. Он знал, что это могло означать приближение приступа мигрени. Вчера вечером он сидел возле кухонного окна и несколько часов смотрел на желтый, как охра, пятнистый фасад здания, стоявшего поперек, и на серую каменную ограду, отделявшую задний двор от соседнего участка. Двор был заасфальтирован, кто-то выставил цветочный горшок с чахлым фикусом к контейнерам для мусора. Естественно, чтобы избавиться от него, а не чтобы озеленить задний двор. И это жалкое растение уже несколько недель тихо увядало, являясь для жителей дома единственным кусочком природы во всей округе.

В одной руке он держал письмо, которое перечитывал снова и снова, а в другой — бокал с красным вином, к которому он снова и снова прикладывался. Его сестры, которых он терпеть не мог, близнецы Лена и Луиза, коротко сообщали, что соседка обнаружила их мать. Мертвой. В своей ванной. И уже после похорон, перебирая оставшиеся после матери вещи, близнецы нашли номер его почтового ящика и смогли известить его. Они сожгли пожитки матери и продали дом. Решили, что он не будет возражать.

Привет.

Конечно, они когда-нибудь должны были найти его. Он уже давно принимал это в расчет.

В октябре, когда выдалась свободная неделя и ему стало скучно, он поехал к ней. Она жила в маленьком доме на краю какого-то села в Нижней Саксонии. Уже три года он ничего не слышал о своей матери, Эдит, и ему захотелось посмотреть, как она живет.

Когда он на своей белой «хонде» въехал во двор и посигналил, никакой реакции не последовало. Царила мертвая тишина. Раньше, когда кто-нибудь заходил во двор, лаяла собака, и мать моментально выходила из дома, подозрительно и недовольно наморщив лоб, потому что не ожидала ничего хорошего от того, что кто-то без предупреждения появлялся перед домом.

Но сейчас не было слышно ни звука. Не было ни единого движения. У него возникло ощущение, что даже ветер на мгновение затаил дыхание, потому что не шевелился ни один листок. Даже кошка не кралась за угол дома.

Целое утро шел дождь, но сейчас между облаками проглянуло солнце, и стало видно, какими грязными и запыленными были окна дома, уже много лет не мытые. Сорняки между брусчаткой, которой был вымощен двор, мать раньше всегда тщательно вырывала, а теперь они выросли по колено и захватили почти весь двор, а в цветочных ящиках торчали стебли герани, высохшей уже много зим назад.

Вид родительского дома привел его в ужас. Он медленно подошел ближе. Тихо, чтобы не нарушать кладбищенскую тишину, и в ожидании чего-то страшного.

Он прошел возле задней стены сарая через грядку, крапива на которой доставала ему до пояса. Раньше это была ее клубничная грядка.

Повернув за угол сарая, он увидел его. Ринго, помесь шнауцера с овчаркой, был верным другом матери. Мать же демонстрировала свою привязанность к нему лишь тем, что каждый вечер наполняла его миску едой, но Ринго все равно любил ее. Он просто не знал ничего другого.

Ринго все еще был на цепи. Он лежал на боку Его худые одеревеневшие лапы казались непомерно большими. Там, где когда-то были глаза, зияли глубокие, покрытые корочкой застывшей крови дыры. Вороны выклевали его глаза и большую часть мозга. А после этого в черепе Ринго поселились черви.

Альфред нагнулся и погладил всклокоченную шерсть Ринго, покрывавшую высохшее, похожее на скелет тело.

— Ты умер с голоду, старик, — прошептал он. — Она и вправду уморила тебя голодом.

Альфред глубоко вздохнул. Ринго он займется потом. А сейчас первым делом следовало попасть в дом. Он боялся того, что его ожидало.

Дверь была закрыта на ключ, а ключа у него не было уже давно. Он долго и настойчиво жал на кнопку дверного звонка, но в доме не было никакого движения. На его зов тоже никто не отвечал. Маленькое окно в коридор рядом с входной дверью, которое раньше никогда не закрывалось и через которое он в детстве залезал в дом, когда забывал взять с собой ключ, тоже было закрыто наглухо. Альфред принес камень, разбил окно и влез в дом. Затем стряхнул осколки стекла со своего пуловера, прошел по коридору и открыл дверь в гостиную.

Эдит Хайнрих сидела в кресле у окна, закрытого гардиной. Она исхудала настолько, что походила на собственную тень. Маленькое худое человеческое существо с тонким, почти неразличимым на фоне спинки кресла силуэтом.

При виде сына, вошедшего в комнату, она не сделала ни единого движения, даже бровью не повела, и, казалась, нисколько не удивилась его появлению. Будто бы он выходил на минутку, чтобы принести петрушку.

— Это я, мама, — сказал Альфред. — Как дела?

— Блестяще, — ответила она. Ее цинизм ничто не могло сломить, и тон остался тем же — жестким и холодным, хотя голос уже ослаб. Поле зрения сильно сузилось, а головой она двигала с трудом, поэтому ей пришлось повернуться всем телом, наблюдая за тем, как он прошел через комнату и раздвинул темные шторы. Дневной свет заполнил комнату, и в его лучах стала видна пыль, туманом повисшая в воздухе.

— На улице светит солнце, — сказал он.

— А мне все равно, — ответила она и прикрыла глаза от света.

Альфред выключил люстру и открыл окна, потому что в комнате стояла вонь, как в сыром погребе с загнившей картошкой.

Эдит моментально начала дрожать и еще глубже забилась в кресло. Он взял с дивана плотное одеяло и укутал ее. Эдит позволила сделать это без всяких комментариев, лишь смотрела на него тусклыми глазами, давно уже потерявшими прежний блеск.

Потом он пошел в кухню. Мать ничего не ела, наверное, уже целую вечность — остатки еды на столе и даже те, что он нашел в холодильнике, были очень давними и покрытыми плесенью. Под раковиной он нашел пластиковый кулек, сгреб туда объедки и вышел на улицу, чтобы их выбросить.

Он с трудом открыл тяжелую трухлявую дверь сарая, чуть его не придавившую. Единственная еще живая свинья, худая, как и его мать, апатично лежала на земле. Он взял нож и перерезал ей глотку. Свинья лишь жалобно взвизгнула, когда он оборвал ее одинокое жалкое существование.

На огороде собирать было нечего. Даже у яблони, с которой он когда-то в детстве упал, была какая-то странная болезнь: все яблоки были сморщенными и покрытыми черной паршой.

— Тебе нужно в дом престарелых, — сказал он матери. — Ты сама уже не справишься.

— Ничего мне не нужно, — ответила она.

— Но ты же тут одна, ты умрешь с голоду! Ты даже не встаешь и не ходишь в кухню за едой!

— Ну и что?

— Я же не могу бросить тебя подыхать здесь!

На какой-то миг глаза Эдит снова ожили и злобно заблестели.

— Если здесь появится дьявол, чтобы забрать меня, значит, так и надо. Не лезь не в свое дело!

Альфред удивился тому, сколько еще сил осталось в этой истощенной маленькой женщине.

— Ты уморила голодом собаку. И свинью.

Она пожала плечами.

— Ты даже не давала ему воды, бедняге!

— Сначала он лаял целыми днями. А потом затих. Значит, тихо и мирно уснул.

Альфред не стал говорить ничего больше, потому что видел, насколько мать истощена. Наверное, она уже несколько лет ни с кем не разговаривала. Он увидел, что ее голова свесилась на плечо, рот открылся, и она начала тихонько похрапывать.

Рядом с яблоней он выкопал глубокую яму для собаки и свиньи. Похоронив животных, он подмел двор и навел порядок в кухне. Потом он пошел к матери, поднял ее с кресла и начал раздевать. Эдит испуганно открыла глаза и закричала. Жалобно и пронзительно, как фазан в зубах у лисицы. Он, не обращая внимания на крики, продолжал раздевать ее.

Пуловер за пуловером, блуза за блузой, рубашка за рубашкой. Эдит, как луковица, натянула на себя почти все, что было в доме из одежды.

— Как дела у близняшек? — спросил он.

Эдит не ответила, зато продолжала орать как резаная.

Ванну он отскреб заранее, очистив ее от многолетней грязи и ржавчины. Еле теплая вода для купания, тем не менее, была коричневатой и непрозрачной. Он с отвращением держал на руках старое, морщинистое, но легкое как перышко тело. Мать пиналась, вырывалась и до крови исцарапала его щеки своими острыми, давно не стриженными ногтями. Она отбивалась изо всех своих сил, не желая, чтобы ее трогали, поднимали, несли и купали. Она защищалась, как дикое животное, и визжала без перерыва. Альфред чувствовал, как кровь стекает с его щек по шее на пуловер. Мать казалась ему отвратительным насекомым, которое хотелось раздавить.

Она всегда защищалась. Всю жизнь. Против любого прикосновения, против любой ласки. Она никогда не могла заставить себя взять детей на руки. А в этот момент в ней проснулись нечеловеческие силы, и она все еще вырывалась, когда он опустил ее маленькое тело в мутную жижу.

Она лежала в ванне обессилевшая, словно упавшая в воду стрекоза, чьи крылья намокли, отяжелели и были уже больше не в состоянии оторвать тело от воды. Ее тонкие белые косы плавали в воде, веки глаз стали красными как огонь, словно она плакала целыми днями.

— Ах ты, скотина! — ругалась она. — Немедленно вытащи меня отсюда!

Альфред никак не отреагировал на эти слова. Он бессмысленно уставился на ее острые колени, выглядывающие из воды. Пытался осознать, что этот беспомощно барахтающийся в ванне скелет и есть его родная мать, но это ему не удалось. Его рука всколыхнула воду в ванне, и ее тело качнулось туда-сюда.

— Когда ты родился, околоплодные воды были зелеными! — пронзительно закричала она. — Ты выродок, ублюдок!

— Я знаю, мама, — тихо сказал он и улыбнулся.

Затем он покинул ванную комнату и, пока искал в комнате ключи от машины, старался не слушать, как мать зовет на помощь.

Сама она никогда не выберется из ванны. Он прекрасно понимал это, выходя из дому. А уже через четверть часа он напрочь забыл о ней…

Опустошив третью бутылку вина, он порвал письмо. Он не собирался давать сестрам знать о себе. И так придется заводить новый абонентский почтовый ящик.

Он не чувствовал опьянения. Выключив свет в кухне, он остался в абсолютной темноте и попытался в уме складывать все цифры по очереди, от единицы до тысячи, чтобы потренировать мозг. Он не добрался даже до двадцати.

Альфред засунул руки поглубже в карманы штанов и, согнувшись, пошел дальше. Ветер бил ему прямо в лицо, так что было трудно дышать. Боль пронизывала голову. Ему нужно срочно принять пару таблеток аспирина и выпить горячего кофе.

Всего лишь в нескольких шагах отсюда была пивная «Футбольная встреча». Альфред заглянул в окно. Двое мужчин сидели у бара. У одного были белоснежные волосы и прическа а-ля Моцарт. Это был Вернер. Естественно, в это время он уже был здесь. Вернер получил наследство, правда, не такое уж большое, однако он высчитал, что если останется и дальше в своей дешевой квартире, то денег ему хватит до девяноста пяти лет. Вернер был убежден, что до такого возраста не доживет, а помрет раньше, и смотрел в будущее с соответствующим оптимизмом. Каждое утро между девятью и десятью часами он появлялся в «Футбольной встрече» и начинал с двух кофейничков крепкого кофе, омлета и бутербродов, затем плавно переходил к пиву. Он пил медленно, зато непрерывно целый день, постоянно сидел у стойки бара, заговаривал со всеми, кто заходил в пивную, знал все и обо всем в кице и время от времени писал портрет кого-нибудь из посетителей.

В полночь он всегда отправлялся домой. Держась прямо, твердой походкой и почти трезвый. Вернер давно уже стал составной частью «Футбольной встречи» — здесь, в этой пивной, его когда-нибудь хватит удар, он свалится с высокого стула у бара и отсюда его вынесут вперед ногами.

С тех пор как познакомился с Вернером, Альфред избегал появляться в «Футбольной встрече», хотя еще недавно довольно регулярно завтракал там или ел котлеты на обед. Он увидел желание и восторг в глазах Вернера, когда они однажды сидели за столом друг напротив друга. Вернер был в восторге от Альфреда, и Альфред знал, что Вернер очень хочет написать его портрет. А вот как раз этого Альфред хотел избежать.

Еще полчаса, и Милли откроет свою закусочную. У Милли можно было получить большую чашку горячего кофе с молоком, самые лучшие в городе жареные колбаски с соусом карри и бесплатный аспирин. До Нойкелльнского судоходного канала было уже недалеко, и он решил еще немного прогуляться, а затем позавтракать у Милли.

Дождь прекратился, сильный ветер гнал облака перед собой и время от времени прорывал дыру в плотном покрывале облаков. До канала оставалось всего лишь несколько метров. Узкая пешеходная дорожка проходила вдоль берега. Альфред повернул направо, в направлении Бритца. По утрам с восьми до десяти часов многие владельцы собак выгуливали здесь своих питомцев, но в это время тут почти никто не появлялся.

Тихие пешие прогулки возле канала в настоящее время были единственными моментами в его жизни, которыми он наслаждался по-настоящему. Он шел медленно, испытывая прекрасное чувство, когда ни о чем не думаешь. Время от времени мимо него проплывала грузовая баржа или целый караван на буксире, большинство из Польши или из России, вероятно, направляясь в Гамбург либо в Голландию и Францию. Каждый раз он приветственно поднимал руку, и капитаны прикладывали руку к фуражке, отвечая ему. Он уже несколько дней подумывал, не попытаться ли наняться на судно внутреннего плавания, но в большинстве случаев эти судна были семейными предприятиями и на них работали не больше трех человек. Капитан, его жена и машинист, чаще всего брат или зять капитана. У него, постороннего человека, там вряд ли был хотя бы один шанс. А кроме как драить палубу, он ничего не умел. Если бы он действительно всерьез захотел стать моряком и выходить в открытое море, то ему пришлось бы уехать в Гамбург и попытаться наняться там на какой-нибудь контейнерный корабль, чтобы наконец-то перебраться через «большой пруд».

Однако его удерживала мысль, что на протяжении многих недель он будет пленником корабля, без единого шанса как-то отделиться от других, сойти на берег или просто сбежать. Он не хотел, чтобы его снова засунули в тесное пространство с другими людьми, не хотел снова выносить их вонь и притворство. Это он уже проходил. И повторения этого он не хотел больше никогда в жизни.

В этот момент он услышал пронзительный детский крик, который тут же оборвался. Он резко остановился, словно его ударило током, и обернулся. На приличном расстоянии он увидел маленького светловолосого мальчика, на которого напали два подростка лет на пять-шесть старше него и угрожали ему ножом.

Альфред бросился к ним. Было 12 ноября 1986 года, одиннадцать двадцать утра.

2

Беньямин Вагнер сегодня с утра, с без четверти восемь, бесцельно болтался по городу. Его светлые волосы от сырости стали волнистыми, отдельные капли дождя скатывались по челке и щекотали ему нос. Кроссовки промокли насквозь. Странным образом они порвались с внутренней стороны, так что между подошвой и верхом можно было просунуть линейку. Что он часто и с удовольствием и делал в школе, когда ему было скучно, из-за чего обувь рвалась еще больше. А это была его единственная пара кроссовок. Ботинки, которые ему купил отец и которые каждое утро заставляла надевать в школу мать, он не любил, потому что они натирали пятки.

Между тем он жутко замерз. Хотя его куртка-анорак и не пропускала влагу, но дождевая вода затекла ему за шиворот, майка прилипла к телу и производила тот же эффект, что и холодный компресс со льдом на все тело. От холода у Беньямина зуб на зуб не попадал. Он знал, что сделал ошибку, не надев капюшон, но он ненавидел капюшоны. Они сужали поле зрения, а когда он поворачивал голову, капюшон съезжал вниз и вообще закрывал ему глаза. Кроме того, под импрегнированной материей капюшона было плохо слышно, а в городе это было опасно. Там всегда нужно быть начеку.

В школьном портфеле, который он с утра таскал с собой, лежали две классные работы, которые должны были подписать его родители. Работа по математике на «шестерку» и диктант на «пятерку»[4].

Он не закончит пятый класс и попадет в приют. В этом он был убежден, потому что мальчик из его класса, который в прошлом году остался на второй год, попал в приют. А Беньямин в приют не хотел. Все, что угодно, только не в приют.

Вчера вечером он спрятался в своей комнате, включил вокмен, надел наушники и подошел к окну. «Папа, пожалуйста, приди домой. Пожалуйста, папочка, приди поскорее!» Время от времени он садился на постель и листал журнал «Браво», который ему дал почитать приятель Анди, и снова и снова перечитывал статью о поцелуях. Он едва мог поверить тому, что там было написано. То, что люди, когда любят друг друга, суют друг другу в рот языки, было невозможно даже представить. Но он не мог усидеть на месте больше пары минут. Он снова засовывал «Браво» под матрац, на тот случай, если вдруг зайдет мать, и подходил к окну, чтобы вознести к небу ту же короткую молитву:

«Пожалуйста, папочка, приди скорее! Пожалуйста, Боженька, сделай так, чтобы папа скорее вернулся домой!»

Но папа все не шел.

Его мать, Марианна, сидела в инвалидном кресле у окна и смотрела очередной вечерний сериал. Всего лишь три года назад она была молодой женщиной со спортивной фигурой, а потом однажды вечером просто упала в ванной, потому что у нее отнялись ноги. Онемение и постоянное покалывание в руках и ногах она не воспринимала всерьез и скрывала от мужа. Марианне Вагнер поставили диагноз «рассеянный склероз». Несмотря на физиотерапию и сильнодействующие лекарства, приступы болезни повторялись все чаще, пока инвалидное кресло не стало неизбежным, потому что дни, когда она могла нормально ходить и снова чувствовать свои ноги, бывали все реже и реже. Следствием всего этого стала депрессия. Марианна страдала оттого, что не могла больше быть полноценной матерью ребенку и полноценной женой мужу. Она много плакала и начала курить, хотя это только ухудшило ее состояние.

Беньямин постоянно боялся расстроить мать. Он испытывал чувство вины, когда она начинала рыдать, и вообще не мог видеть, как его любимая мамочка плачет. Он знал, как она страдает оттого, что у него проблемы в школе, потому что она упрекала себя в том, что так получилось. Она ни в коем случае не должна узнать о неудовлетворительных оценках за классную работу: когда мать волновалась, у нее начинался приступ, после которого она чувствовала себя еще хуже, чем раньше.

В этот вечер она сидела перед телевизором и курила сигарету за сигаретой. По тому, как она гасила сигареты, Беньямин мог определить, как она себя чувствует. Ее руки дрожали, она была несобранной и нервной, глаза покраснели. Видно, она уже плакала, а сейчас нервничала, потому что мужа, Петера, снова не было дома.

Беньямин тупо смотрел в окно и гипнотизировал угол улицы с оранжевым домом, который покрасили лишь прошлым летом. Из-за угла этого дома выходил отец, возвращаясь с работы. Обычно он шел так быстро, что его легко можно было прозевать, если не смотреть не отрываясь на это место. Петер Вагнер работал на «Сименсе» у конвейера, и его рабочий день заканчивался в семнадцать часов. Затем он садился на Сименсдамм в метро, линия U7, и мог ехать до Карл-Маркс-штрассе или до станции метро «Нойкелльн». И то, и другое было на одинаковом расстоянии от многоквартирного дома в стиле шестидесятых годов, где они снимали жилье уже пять лет. Правда, это была ужасно длинная поездка в метро, целых двадцать остановок, но если поезд не уходил прямо из-под носа и все складывалось нормально, то Петер успевал домой еще до шести. Однако в последнее время он довольно часто заходил пропустить по рюмочке вместе со своим коллегой Эвальдом, который жил на Геррманнштрассе. Тогда Эвальд вместе с ним выходил на станции «Нойкелльн», чтобы не делать пересадку, а потом пешком преодолевал чуть-чуть большее расстояние до дома.

Для Марианны этот Эвальд был как бельмо на глазу. Она злилась из-за каждого вечера, который муж проводил в пивной, пропивая деньги, которых и так не хватало. Кроме того, она расстраивалась из-за каждого вечера, который не могла провести с мужем, потому что понимала, что ей осталось не так уж много, — она уже не верила, что доживет до совершеннолетия Беньямина.

При этом Петер никогда не был агрессивным, даже когда приходил домой абсолютно пьяным. Он брел, держась за стенки и улыбаясь, как дурачок, словно смеялся над собой и своей шаткой походкой, концентрировался на спальне, падал на постель и засыпал мертвым сном. Он ничего не говорил, не отвечал на вопросы, не поддавался на провокации, только отрицательно мотал головой. Его ничего не трогало. Ни одна из мировых проблем, какой бы великой она ни была.

Беньямин вечерами часто лежал, прислушиваясь к разговорам родителей. Они даже не старались говорить тише, поскольку думали, что Беньямин крепко спит. Он слышал, как отец защищает его перед матерью, заявляя, что для подростков плохие оценки — обычное явление, что это просто трудный возрастной период, который закончится через год-другой. Мать сомневалась в этом, да и сам Беньямин не очень-то верил в то, что говорил отец, потому что даже сам был обеспокоен: учительница сказала, что только чудо может спасти его от того, чтобы не остаться на второй год.

«Если ты не усвоишь правописание, — говорила учительница, фрау Блау, — то провалишься и по всем остальным предметам, потому что автоматически будешь получать на балл ниже. Приходится догадываться, что ты написал, что ты имел в виду и как это вообще должно называться. Читай книги, и ты увидишь, как пишутся слова».

Беньямин ничего не понимал в правописании. Почему слово «Bohne» пишется через «h»? «Потому что «o» произносится как долгий звук», — говорила фрау Блау. Но «o» в слове «Kanone» тоже произносится долго, а «Kanone» все-таки пишется без «h». Этого не могла объяснить ему даже фрау Блау. И в диктанте Беньямин путал все. Как пишется «Wal» — через «h», или с двумя «a», или просто с одним «a»? А как обстоят дела со словами «Saal», «Pfahl» и «Qual»?

Беньямин слишком долго думал, терялся, путался все больше и больше и делал из-за этого кучу совсем уж глупых ошибок. И каждый раз получал «неудовлетворительно». Это было выше его сил. Все это просто не вмещалось в его голове.

Работу по математике он завалил, потому что не знал таблицу умножения. Понятно, это была его вина, но цифры тоже не лезли ему в голову. Он просто не мог запомнить, что два умножить на семнадцать будет тридцать четыре, а семью восемь — пятьдесят шесть. Ни одно число не имело для него никакого значения, через три секунды он все снова забывал.

Беньямин твердо решил показать неудачные работы отцу и объяснить ему все. Понятно, он тоже расстроится, как и мать, но, конечно, поймет его, по крайней мере не будет плакать. У него будет бесконечно печальный взгляд, но работы он подпишет. И, наверное, скажет эту ужасную фразу, которая всегда пугала Беньямина до смерти: «Надо что-то решать, сынок».

Около восьми вечера он перестал смотреть в окно. Надежды, что отец вернется домой трезвым и они успеют поговорить, становилось все меньше. Он пошел в гостиную, сел около матери и стал вместе с ней смотреть новости. Мать всегда радовалась, когда он интересовался новостями.

Он сидел тихо-тихо. Время от времени он смотрел на мать и улыбался ей. Когда новости закончились, Беньямин сказал:

— Папа, конечно, скоро придет. Не волнуйся.

Марианна храбро кивнула и погладила Беньямина по руке:

— Как насчет бутерброда с ливерной колбасой?

Беньямин засиял:

— Ой, я сейчас приготовлю!

И помчался в кухню.

Когда он вернулся в гостиную с двумя бутербродами с ливерной колбасой и двумя стаканами молока, мать уже уснула. Но когда он попытался тихонько поставить на столик возле кушетки маленький поднос, на котором был изображен освещенный солнцем горный пейзаж, Марианна проснулась и обняла его.

— Ты мой большой мальчик, — прошептала она. — Если бы ты знал, как я тебя люблю!

— Я тебя тоже, мама, — прошептал в ответ Беньямин, — я тебя тоже.

В этот момент он почувствовал себя бесконечно счастливым и крепко обнял мать. Вместе с тем на душе у него было очень горько, хоть плачь. Ему так хотелось раскрыть перед ней душу, но он не решился.

В девять часов мать отослала его спать. Беньямин ушел в свою комнату, не протестуя. Но заснуть он не мог. Он то и дело вскакивал с постели и смотрел на улицу. Время от времени из-за угла появлялись люди, но отца не было среди них. К одиннадцати у Беньямина просто не осталось сил бодрствовать дальше. Он решил на следующий день прогулять школу, чтобы выиграть немного времени, ведь фрау Блау, конечно же, спросит, где подписи родителей. После этого он, усталый, заснул, держа в руке плюшевого медвежонка.

Когда Беньямин, как всегда, в семь пятнадцать зашел в кухню, мать как раз готовила ему бутерброды в школу. Она была бледной и усталой. Ее длинные волосы не были расчесаны и падали на плечи, она не заколола их, тем не менее Беньямину она казалась прекрасной.

— Папа Дома? — спросил Беньямин.

— Да.

— А когда он пришел?

— В три. Какао хочешь?

Беньямин кивнул.

— А сейчас ты рада? — спросил он мать.

— У меня легче на душе. Конечно.

Беньямин расслабился. Значит, все в порядке. Сегодня после обеда он поговорит с отцом.

— Он сегодня пойдет на работу?

— Нет, — сказала Марианна, — у него выходной, и он проспится. А сейчас поторопись, уже почти половина восьмого.

Беньямин не спешил. Он знал, что не может опоздать, потому что вообще не пойдет в школу, но этого нельзя было показывать. Поэтому он, как обычно, проглотил бутерброд с повидлом и запил его какао. Потом он взял портфель, в который на всякий случай уложил «Браво» и обе тетрадки для классных работ, завернул школьные бутерброды, чмокнул мать на прощание в щеку, на ходу сдернул куртку с вешалки в коридоре и помчался вниз по лестнице.

Марианна Вагнер поднялась с инвалидного кресла и встала у окна. Ноги позволяли ей какое-то время постоять, и она наслаждалась этим моментом. «У меня прекрасный сын, — думала она, — а проблемы со школой мы решим. Вместе мы с этим справимся».

Она увидела, как он вышел из дому и не сколько пошел, сколько вприпрыжку побежал по улице. «Это не ребенок, а подарок, — сказала она себе, — тем более что у меня уже не будет другого».

У нее стало совсем легко на душе, и она помахала ему вслед рукой, хотя он, конечно, не мог этого видеть. Потом она подумала, есть ли в доме все необходимое, чтобы приготовить сыну его любимое блюдо. Мясной рулет и много коричневого соуса. И с крученой лапшой.

Небольшой пакетик с фаршем нашелся в морозильной камере над холодильником, яйца тоже были, а сухие булочки и панировочные сухари у нее всегда хранились про запас в кухонном шкафу. То, что она в состоянии претворить свою идею в жизнь, вызвало чувство эйфории. Впервые за долгое время она радовалась предстоящему совместному обеду, потому что Петер тоже будет в нем участвовать. Она медленно начала убирать в кухне, концентрируясь на каждом шаге и на каждом движении руки. Но и это удавалось ей сегодня легче, чем обычно.

Затем она налила себе чашку свежего горячего кофе, снова села в инвалидное кресло и включила радио. «Morning has broken», — пел Кэт Стивенс. Это была песня ее молодости, и она принялась тихонько подпевать. Дождь на улице усилился.

3

До универмага «Карштадт» было уже недалеко. Беньямин ускорил шаг. Такой школьный день тянется ужасно долго, если не знаешь, чем заняться и куда деться. У его приятеля Анди была, по крайней мере, бабушка, к которой он мог прийти в любое время. Анди два раза просидел у нее по полдня, когда прогуливал школу, чтобы не писать работу по биологии и по английскому языку. У бабушки Анди всегда были кексы, и она часами могла играть в карты — в «мяу-мяу», «дурачка» или в настольную игру «не горячись». Анди был в полном восторге от своей бабушки. Она даже один раз разрешила ему выкурить сигарету, но главное дала святое честное слово, что ничего не скажет родителям Анди. Такая бабушка — настоящее золото. И прежде всего при такой погоде. Беньямин решил спросить у Анди, можно ли ему в следующий раз тоже пойти к его бабушке.

Дедушка Беньямина, отец его матери, умер уже несколько лет назад, и бабушка теперь жила одна, с таксой и парой куриц, в маленьком доме в Любарсе на окраине Берлина. Слишком далеко, чтобы провести там полдня. Родители его отца жили около Мюнхена. Беньямин уже два раза проводил там летние каникулы. Может, предложить Анди обмен: чтобы Анди на летние каникулы поехал вместе с ним к его дедушке и бабушке в Баварию, а Анди взамен занял бы ему бабушку в Берлине? Какая-никакая, а все же возможность.

Теплый воздух из универмага, подгоняемый вентилятором на входе, устремился навстречу Беньямину и принес ему неизъяснимое удовольствие. Беньямин остановился на входе и распахнул анорак, надеясь, что теплый воздух высушит и его рубашку, прилипшую к спине, но из этого ничего не вышло. Она осталась мокрой и холодной. Так что пришлось зайти в магазин. Он прошел через галантерейный и чулочный отдел, миновал прилавки с дешевыми модными украшениями и добрался до эскалатора за отделом аптекарских и косметических товаров. Он поехал на четвертый этаж, потому что знал: там находятся туалеты.

Ему повезло. В мужском туалете никого не было. В это время в универмаге было мало посетителей, он открылся всего лишь полчаса назад. Беньямин поспешно стянул куртку, пуловер и футболку, потом снова натянул пуловер, потому что страшно стеснялся оставаться до пояса голым, и подставил футболку под электрическую сушилку для рук. Пришлось раз десять запустить сушилку, прежде чем футболка наконец высохла. Он с облегчением оделся и в теплой, сухой одежде наконец-то снова почувствовал себя хорошо.

В этот момент в туалет зашел толстый пожилой мужчина с жидкими, зачесанными с затылка на лоб волосами, слепо моргавший, словно его ослепил свет, хотя здесь вообще-то было не особенно светло. Он смерил Беньямина сердитым взглядом, однако ничего не сказал и исчез в одной из кабинок. Беньямин услышал, что мужчина закрыл дверь кабинки на засов, и сунул под сушилку мокрую голову. Однако горячий воздух дул ему только в затылок, так что прошлось оставить эту затею. Беньямин снова надел анорак, взял портфель и отправился в отдел игрушек.

— Слушай, парень, ты играешь уже целый час. По-моему, хватит, — заявил молодой продавец — обладатель прически, как у Элвиса Пресли, и непередаваемого берлинского диалекта. — Здесь не детский сад. У тебя что, сегодня нет занятий в школе?

— Наша учительница заболела, — заикаясь, пробормотал Беньямин и с неохотой положил на место пульт дистанционного управления автогонками. — Ладно, сейчас уйду.

— Вот и хорошо, — ухмыльнулся продавец и убрал машинки с игрушечного автодрома.

Беньямин собрал свои вещи. Было уже одиннадцать. У него оставалось больше двух часов свободного времени, и он думал, чем бы заняться. «Карштадта» с него пока что достаточно, и, может быть, дождь уже прекратился, тогда можно будет пойти к каналу покормить диких уток. К двум своим школьным бутербродам он пока еще не притрагивался. Значит, один — себе, а другой — уткам. Это будет справедливо. Бедным птицам при такой погоде трудно найти себе что-нибудь поесть.

Прошлой весной срубили деревья на берегу канала, потому что они вот-вот могли упасть в воду и помешать движению судов. Муниципальное управление по озеленению города распорядилось аккуратно распилить стволы и сложить их в штабель, чтобы лучше было вывозить. Тем не менее несколько колод скатились вниз или просто остались в стороне.

На одной из колод сидел Беньямин, а перед ним, всего в двух метрах, плавала целая стая уток. Определенно штук двадцать-тридцать. Они появились быстро как молния, будто возникли из ниоткуда, как только Беньямин бросил кусочек хлеба единственной, степенно плававшей перед ним паре уток.

Пока он скормил им один бутерброд, снова начался дождь. Беньямин надел капюшон на голову, потому что не хотел, чтобы футболка еще раз намокла, и начал кормить уток уже вторым бутербродом — тем, которым, собственно, собирался пообедать сам. Утки становились все доверчивее и подплывали все ближе. Некоторые уже начали брать крошки прямо у него из рук, ведь тогда не нужно было драться с другими за каждый кусочек хлеба.

Беньямин, сколько себя помнил, всегда мечтал о домашнем животном, но так его и не получил. Его мать боялась работы, грязи и болезней, которые могут передаваться через них. Правда, отец обещал ему котенка, если он не останется в пятом классе на второй год, но ничего из этого, наверное, не получится. Котенка можно выкинуть из головы.

Беньямин так увлекся кормлением уток и был в таком восторге, что их приплывало все больше и больше, что не заметил двух парней, которые тихо подошли сзади. Вдобавок ему почти ничего не было видно и слышно под капюшоном.

Парни смахивали на скинхедов. У них были бритые головы и кожаные куртки. У того, что пониже, на голове была вытатуирована молния. Из-за обритых голов трудно было определить возраст парней. Им могло быть лет шестнадцать-семнадцать, а может, и больше. Беньямин понял, что произошло, лишь когда кто-то схватил его за анорак и рывком поставил на ноги. Он увидел прямо перед собой два лица, которые показались ему уродливыми рожами, и закричал. Утки бросились в стороны. Вдруг раздался короткий резкий щелчок ножа с выбрасывающимся лезвием, и парень повыше приставил его к горлу Беньямина.

— Заткнись! — прошипел он.

Беньямин умолк.

Тот, что с молнией, стянул с мальчика анорак, пока второй держал его.

— Где деньги? — спросил он.

— У меня нет, — пролепетал Беньямин. — Честно, нет. Я всегда хожу в школу без денег. Чтобы не украли.

— Говно!

Тот, что поменьше, схватил портфель Беньямина, вытряхнул его и перерыл содержимое. Кошелька там не было.

— Говно!

И парень повыше ростом ударил Беньямина в живот.

— Покажи карманы штанов, — рявкнул он. — Ты, трусливая свинья, где-то спрятал свое сраное бабло!

Беньямин скорчился от боли. У него перехватило дыхание, и несколько секунд он даже думал, что задохнется. Он хватал воздух как рыба, выброшенная на берег, а когда смог дышать, то вывернул карманы штанов. Кроме семидесяти пфеннигов и фигурки из шоколадного яйца-сюрприза, в них ничего не было.

— У меня и правда больше ничего нет, — прошептал Беньямин.

От злости парень покрупнее нанес Беньямину боковой удар в челюсть. Он отлетел метра на два и упал в грязь, прижав руку к подбородку, который ужасно болел. Отморозок с молнией на голове выхватил у второго нож с выбрасывающимся лезвием, уселся на Беньямина верхом и приставил нож ему к горлу.

— Это чертовски опасно — выходить из дому без бабок! — заорал большой. — А мы так ва-а-аще такого не любим!

— А также чертовски опасно нападать на маленьких детей, — низкий и явно злой мужской голос раздался так внезапно, что оба скинхеда вздрогнули. — Дело в том, что я сам такого не люблю!

Тот, что поменьше, сразу же вскочил и спрятал нож за спину.

Перед ними стоил Альфред с пистолетом в руке, держа обоих скинов на прицеле.

— Иди ко мне, — сказал Альфред Беньямину. — А вы, засранцы, не двигайтесь с места, а то я в момент снесу ваши идиотские головы!

Беньямин робко осмотрелся по сторонам, шмыгнул к Альфреду и встал около него.

— А сейчас пошли вон, быстро! И чтоб я вас здесь больше не видел! Считаю до трех, и чтоб вас тут не было! Раз-два-три!

И на счет «три» он выстрелил из газового пистолета прямо им в лицо. Парень с молнией громко завыл и рванул прочь, словно за ним гнался сам черт. Тот, что покрупнее, хватал ртом воздух, пытаясь открыть глаза, которые нестерпимо жгло, и сжимал кулаки.

— Закрой глаза! — приказал Альфред Беньямину и выстрелил еще раз. Большой парень заорал и свалился на землю. Он тер глаза, чтобы унять нестерпимое жжение, и с ревом катался по траве, пытаясь уменьшить боль.

— Идем, — сказал Альфред.

Он сунул пистолет в карман и бросился бежать, прихватив с собой Беньямина, который еле успел схватить анорак. Примерно метров через сто, за поворотом, Альфред остановился.

— Оденься, а то простудишься.

Беньямин лязгал зубами от холода. Он быстро, как только мог, натянул на себя куртку.

— Мой портфель… — заикаясь, сказал он.

— Мы заберем его потом, когда эти сволочи уйдут. Сначала тебе нужно в тепло, чтобы не простудиться. И еще тебе нужен горячий шоколад и много-много сливок. Ты такое любишь?

Беньямин и представить себе не мог ничего лучшего.

Альфред бежал дальше, Беньямин держался рядом с ним.

У Альфреда мысли путались в голове, а сердце билось так, что готово было выпрыгнуть из груди. Он даже не замечал, что не идет, а бежит. Он видел только маленького мальчика рядом с собой, чувствовал его близость буквально всем телом и не знал, кричать ли от радости или это начинается новый кошмар. С того, последнего раза в Ханенмооре вблизи Брауншвейга прошло три с половиной года, и за все это время он ничего такого себе не позволял. Маленького Даниэля он держал в строительном вагончике три дня на протяжении пасхальных праздников, прежде чем умертвить. Никто не вышел на его след, и преступление осталось нераскрытым. Сразу же после этого он оборвал все контакты, переселился в Берлин и начал абсолютно новую жизнь. Каждый день он работал над собой и страдал, как свинья. Он чувствовал себя, словно алкоголик, который круглосуточно сидит перед бутылкой с виски и пытается бороться с искушением. Он держался подальше от школ, детских садов и детских площадок, на лето закрылся в своей квартире, хотя полмира проводило дни и вечера в парке, а дети шалили на лужайке, пока родители жарили сосиски на гриле. Он избегал озер, где купались люди, и открытых бассейнов. При этом он почти сходил с ума.

Но он чертовски гордился собой. Когда наступила осень и похолодало, стало легче. Дети больше не играли на улице, парки опустели. Он твердо решил держаться сколько потребуется, пока не пройдет это влечение. Каждую зависимость можно перебороть силой воли. Каждую. И он тренировался непрерывно. Иногда на несколько недель отказывался от пива. Затем — от своего любимого утреннего кофе. Потом некоторое время он заставлял себя есть хлеб без масла, что давалось с очень большим трудом. После обеда на него часто нападало нестерпимое желание съесть что-нибудь сладкое. В большинстве случаев он разрешал себе крендель с мюсли, или кусок пирожного, или половину плитки шоколада. И от этого он на некоторое время отказался. Он пытался поломать любую привычку, отказываясь от того, что любил.

Когда он заметил, что привык каждый день после обеда засыпать на час, то заставил себя бодрствовать. Каждую закономерность следовало победить. И ему это удалось. Он был человеком с сильной волей. И этой своей чертой он восхищался. Его самосознание было стабильным, пока он не проявлял слабость и не брался за старое.

А сейчас этот чужой маленький мальчик бежал рядом с ним. Совершенно случайно, совершенно добровольно. Его не нужно было заманивать, уговаривать или усыплять, он просто был здесь и просто бежал вместе с ним. Альфреда даже бросило в пот. Он был на пути в дачный поселок, застроенный легкими летними домиками. Зимой домики пустовали. Сейчас там не было ни души.

Его ноги двигались автоматически. У него не было сил сопротивляться.

Сейчас они бежали медленнее. Да и причины торопиться уже не было, скинхеды давно скрылись. Беньямин украдкой посмотрел на мужчину рядом. Он определенно был немного старше, чем папа, и сильнее. И стройнее. Из-за монотонной и малоподвижной работы у конвейера отец располнел и отпустил животик.

Беньямин подумал, что у мужчины странные глаза: он смотрел прямо перед собой, и взгляд у него был какой-то застывший. Хотя вокруг не было ничего особенного, на что можно было бы смотреть. Но он смотрел так, как будто ему предстояло сделать что-то очень сложное, например посадить самолет в тумане, и ему страшно.

Мужчина был очень приятным, в этом Беньямин не сомневался. Хотя ему и было жутковато, что он носит с собой пистолет. Но через секунду Беньямин подумал, что и это тоже здорово. Как в Америке. Как на Диком Западе. Никто никому ничего не может сделать. Можно в любой момент защитить себя. Или спасти другого. Как он спас Беньямина.

— Ты почему не в школе? — неожиданно спросил Альфред.

— Да так просто… — Беньямину вдруг стало стыдно.

— Как? Просто так? Сбежал с занятий?

Беньямин молча кивнул.

— Почему? Боишься контрольной работы?

Беньямин покачал головой и уставился в землю.

— Не-е, я завалил немецкий и математику.

— Ну ладно. Ты завалил две работы. Но это уже в прошлом. А почему же ты сегодня не в школе?

— У меня нет подписи родителей.

— Это не проблема. Не волнуйся, мы все уладим.

Беньямин промолчал. У него, правда, не было ни малейшего представления, как это должно получиться, но он не хотел задавать слишком много вопросов.

Альфред и Беньямин добрались до моста Тойпицер Брюкке. Беньямин остановился.

— Я должен забрать портфель. Эти типы уже точно убежали.

Он хотел повернуться и убежать, но Альфред держал его за руку железной хваткой.

— Момент!

Беньямин вздрогнул от страха.

— Твой портфель мы заберем позже, о’кей? Никто его не украдет. Кроме того он лежит в кустах на берегу и его никто не увидит, потому что при такой собачьей погоде там никто не ходит. — Альфред почувствовал, как его бросило в жар. Сейчас нельзя было допустить ни малейшей ошибки. — В твоих тетрадях уже есть подписи родителей? Например, под прошлыми работами?

Беньямин испуганно кивнул. Ему казалось, что его рука попала в тиски.

— Хорошо. Тогда я подпишусь вместо твоих родителей. Я это умею. Я могу подделать любую подпись. Никто ничего не заметит.

На какое-то время это произвело на Беньямина нужное впечатление.

— Идем, — сказал Альфред.

Он свернул налево и увлек Беньямина за собой. За путями городской электрички начинались дачные участки. Колония «Рюбецаль», колония «Штадтбэр», колония «Килер Грунд», колония «Георгина», колония «Зоргенфрай» и другие.

Ему придется с ходу найти подходящий летний домик. Не слишком запущенный, и чтобы открыть его было нетрудно, и чтобы подальше от дороги. Необходимо принимать решения быстро и не раздумывая. Мальчик ни в коем случае не должен потерять доверие к нему.

— Думаю, мне лучше пойти домой, — сказал Беньямин. — Большое спасибо. Это было очень здорово с вашей стороны.

Он попытался освободиться, но Альфред не отпускал его.

— Это нечестно, — сказал он. — Я помогаю тебе избавиться от больших парней, которые собирались побить тебя и отнять вещи… а ты даже не хочешь выпить со мной какао. Я так одинок. Я был бы рад, если бы у меня появилась компания.

Беньямина начали мучать угрызения совести.

— А где вы живете?

— Очень далеко отсюда, на севере. В Хайлигензее. Там у меня красивый большой дом и две собаки.

— Какие собаки? — В нем моментально проснулся интерес.

— Далматинцы. Сука и кобель. Очень милые. Их зовут Пюнктхен и Антон[5].

— Вот здорово! — Беньямин улыбнулся и представил, как две черно-белые пятнистые собаки спят у него на кровати.

— Зато у моей тетки есть летний домик. Он здесь неподалеку, — продолжал Альфред. — Мне каждый день приходится приезжать сюда и кормить морских свинок, потому что она лежит в больнице. Я подумал: может, тебе захочется немного помочь мне? И ты обязательно должен согреться. Это совсем близко.

Беньямин лихорадочно соображал. Казалось, мысли мелькают в голове настолько быстро, что он никак не мог ухватить их и отсортировать. Он слышал голос матери, которая десятки раз твердила ему: «Не ходи ни с кем и никуда, слышишь? Кто бы и что бы тебе ни обещал — животных, сладости, игрушки… Да что угодно… Это всегда ложь! Не позволяй втянуть себя в разговор, просто убегай. Тебе ясно?»

Тогда он кивал, соглашаясь. Конечно. Другие дети, может, и пойдут с незнакомыми людьми, но он — нет. Никогда! Он же не дурак! Он не даст заманить себя, так что пусть родители не волнуются.

И отец сколько раз повторял: «Никогда не соглашайся показать дорогу, если тебя попросит об этом незнакомый человек. И ни в каком случае не садись в машину к незнакомым людям! Не заходи в чужую квартиру! Не верь ничему, что тебе будут говорить. И прежде всего не верь, если кто-то станет говорить, что это мы послали его к тебе. Или если кто-то скажет, что с мамой или со мной что-то случилось и ты должен немедленно сесть в машину и поехать с этим человеком в больницу. Не верь никому! Ты даже представить себе не можешь, сколько хитростей в запасе у плохих мужчин».

И это он тоже вспомнил. Он был абсолютно уверен, что разберется в любой ситуации. Но ему всегда казалось, что удрать будет очень просто, а сейчас это было дьявольски трудно.

«Этот человек не заговаривал со мной, — думал Беньямин. — Он помог мне, когда я был в очень скверной ситуации. Он не занимался поиском маленьких детей, чтобы увезти их куда-то. Он совершенно случайно оказался рядом, когда я нуждался в помощи. Значит, он определенно не один из тех, кого имели в виду мама и папа».

Беньямин мог понять, что мужчина чувствовал себя одиноким и в качестве ответной услуги за свою помощь всего лишь хотел, чтобы ему составили компанию и помогли кормить морских свинок. Наверное, само по себе это ужасно скучно.

Только на прошлой неделе на уроке религии фрау Блау рассказывала, что очень многие старые люди чувствуют себя ужасно одинокими. Тем, кто находится в доме престарелых, чуть полегче — они, по крайней мере, могут поиграть с другими в канасту и «мяу-мяу», но очень много стариков живут в своих квартирах и у них никого нет. Ни детей, ни родственников, ни друзей. Никто не знает, что они где-то живут. Именно в Нойкелльне очень много таких, у кого нет даже канарейки, есть только телевизор, и денег не хватает даже на еду.

Беньямину было ужасно жалко всех старых людей, которые жили в одиночестве, хотя он считал, что лучше все же иметь телевизор, чем канарейку. Но он полагал, что человек становится одиноким только в старости. А этот мужчина совсем не старый, однако ужасно одинокий! И это, как думал Беньямин, еще хуже.

Что же делать? Боже, у него было не так уж много времени: мужчина держал его за руку и тащил дальше. Может, вырваться и убежать? А если мужчина окажется проворнее? Он выглядел более спортивным, чем отец, и, если уж на то пошло, мог бегать быстрее Беньямина. На последнем летнем празднике в Хазенхайде Беньямин бежал с отцом наперегонки, и отец выиграл. И маме пришлось купить им всем по порции сахарной ваты, потому что она проиграла пари: мама спорила, что выиграет Беньямин.

«Да, я убегу, — сказал себе Беньямин. — Я попробую там, впереди. На следующем повороте я убегу. Побегу так быстро, как только смогу. Мужчина не будет гнаться за мной. Он только расстроится, даже разозлится, но мне все равно. Я все равно больше никогда его не встречу, потому что он живет не здесь, а очень далеко, в Хайлигензее». Мальчик пнул ногой камешек, и тот укатился далеко вперед. Беньямину захотелось побежать за камешком и пнуть его еще раз, но незнакомец по-прежнему крепко держал его за руку.

«Папа точно рассердится, если я пойду с этим мужчиной в домик, — пронеслось у Беньямина в голове. — И рассердится больше, чем из-за пятерки и шестерки. Да, надо удирать. Еще десять метров, и я побегу направо. Ничего не говоря. Внезапно».

— Ты действительно очень хороший мальчик, — сказал вдруг мужчина и улыбнулся. — Я помог тебе, а сейчас ты поможешь мне. Я считаю, что это правильно. Думаю, мы должны стать друзьями. Ты согласен?

Сердце Беньямина дрогнуло. Нет, сейчас он не мог убежать. Это было бы просто подло. Незнакомец был таким хорошим, и он доверял ему. Нельзя его разочаровывать. Сейчас они попьют какао, покормят морских свинок, это будет недолго. Времени у него достаточно. В любом случае, домой он придет вовремя и ничего не станет рассказывать родителям, чтобы отец не подумал, что он глупый и невоспитанный, потому что не послушался его.

Беньямин посмотрел на ручные часы, которые ему подарила на Рождество бабушка из Баварии. Они были очень простыми, неприметными и не нравились Беньямину. Конечно, поэтому эти типы на них и не позарились. Беньямин считал, что его часы — почти девчачьи. Он хотел бы иметь настоящий хронометр. С секундной стрелкой, секундомером, датой, будильником и всемирными часами. И, конечно, чтобы он был водонепроницаемым. Вот о каких часах он мечтал! Но, видно, придется еще долго ждать, пока они у него появятся.

Было пять минут первого. Обычно в этот день было шесть уроков, и мама будет ждать его около двух часов.

«У меня еще есть время, — подумал Беньямин, — почему бы не сделать одолжение приятному человеку?»

4

— Боже мой, ну ты и постаралась! — сказал Петер, заходя в кухню. — Мясной рулет, соус, лапша, лук-порей с овощами! С ума сойти! Ты сегодня так хорошо себя чувствуешь? — Он поцеловал жену в макушку.

— Я всегда хорошо себя чувствую, когда ты дома.

Петер вполне оценил намек.

— Ну-ну, не заставляй меня испытывать муки совести. Разреши мне хотя бы такие мелочи.

— Иногда — да. О’кей. Но не постоянно. Не трижды в неделю, а то и чаще. Ты хотя бы раз подумал, во что обходится твоя пьянка?

Петер задумался. Через время он сказал:

— Хорошо. Раз в неделю. Но я не позволю отнять у меня этот единственный раз. Согласна?

Марианна подарила Петеру свою очаровательную улыбку.

— Согласна.

— Зачем ты задала себе столько работы с приготовлением ужина? Мы сегодня что-то празднуем?

— Нет, но утром мне показалось, что Бенни какой-то грустный. Или невеселый. Может быть, он просто устал. В общем, я подумала, что он обрадуется своему любимому блюду. Мы уже целую вечность не ели мясной рулет!

— Скажи честно, сколько часов ты над ним трудилась?

Марианна смахнула с потного лба прядь волос.

— Да ладно, ничего страшного.

Конечно, ей было очень тяжело. Все время до обеда она провела в кухне. Любое движение руки — это проблема. К тому же все у нее получалось намного медленнее, чем у здоровых людей. Каждый маленький шаг стоил больших усилий, каждое движение надо было тщательно продумывать. И постоянно приходилось делать перерывы с отдыхом на стуле или в инвалидном кресле. Только для того чтобы сделать фарш, ей понадобилось целых сорок пять минут. Раньше она справлялась с этим за десять минут. Но Петеру незачем это знать. Она не любила говорить о своей болезни, потому что тогда чувствовала себя еще слабее. Она надеялась, что Петер, может быть, время от времени будет даже забывать об этих проблемах. Что он снова увидит ее такой, какой она была раньше, когда они только познакомились. И когда она еще была здоровой, а Бенни — совсем маленьким.

Марианна устало опустилась на кухонный стул и зажгла сигарету. Петер достал пиво из холодильника и подсел к ней. Мясной рулет она поставила разогреваться в духовку на самую низкую температуру, готовая вермишель томилась под полотенцем. Лук-порей с овощами был самым простым блюдом, и его в любой момент можно было быстренько разогреть.

Марианна посмотрела на часы.

— Где же его носит? Уже пять минут третьего! Обычно он дома без четверти два.

— А он знает, что ты готовила специально для него?

Марианна отрицательно покачала головой.

— Ну, значит, где-то гуляет. Он же думает, что мы будем есть только вечером.

Петер открыл бутылку пива и одним глотком осушил ее наполовину. У него вырвался глубокий вздох блаженства.

— Что, опять появился вкус? — укоризненно спросила Марианна.

— Скажем так, мне стало лучше, — усмехнулся Петер и открыл газету. — Есть что-нибудь новое?

— Без понятия, я еще не читала.

Марианна молча курила, и с каждой новой сигаретой ее беспокойство усиливалось.

В половине третьего она позвонила Анди. Он сразу же подошел к телефону.

— Алло, Анди, это мама Бенни. Скажи, ты не знаешь, где он? Дело в том, что его еще нет дома.

Анди перепугался. Бенни сегодня вообще не было в школе. Значит, он прогулял, а мать об этом даже не подозревает. Нельзя выдавать его ни в коем случае.

— Я не знаю, где он, — сказал Анди. — Мы пошли домой. Как всегда.

— Когда точно? Во сколько?

— Ну… в половине второго занятия закончились… а потом мы сразу пошли домой. Погода сегодня дерьмовая.

— Вы не заглядывали на минутку к Милли?

— Не-е, сегодня нет.

— Бенни не планировал ничего особенного? Он тебе что-нибудь говорил?

— Не-е. Ничего. Да нам по немецкому задали много. Сочинение писать. Не меньше трех страниц. Настоящее свинство!

— О’кей, Анди. Спасибо и на этом. Пока. — Она положила трубку.

Петер в ожидании стоял возле двери.

— Ты же знаешь, они всегда вдвоем идут по Зонненаллее. Потом Анди сворачивает на Фульдаштрассе, а Бенни дальше идет один. Но оттуда всего-то минут десять. Может, и того меньше.

Она посмотрела на часы.

— Сейчас без двадцати три. Он опаздывает уже на час!

— Наверное, шляется где-то.

Петер был в недоумении, но постарался успокоить жену самым, как ему казалось, безобидным объяснением. Однако его слова только вывели Марианну из себя, потому что она подумала, что он не воспринимает происходящее всерьез.

— Ты хоть посмотрел на улицу? Снег идет! Мерзкий мокрый снег с дождем. Бенни не взял с собой ни шапки, ни шарфа, ни перчаток. Я проверила. Все лежит в коридоре. Ты что думаешь, ему нравится шататься по улице в такую погоду? Да еще в одиночку? Анди-то уже дома!

— Я же этого не знал. А ты как думаешь, где он?

— Я вообще ничего не думаю.

На щеках у Марианны появились красные пятна, которые выглядели на бледном лице неестественно, словно нарисованные.

«Господи, только бы у нее не начался приступ!» — испугался Петер.

— Что я должна думать? — жалобно, тонким голосом спросила она. Когда Марианна нервничала, голос у нее срывался и становился похожим на голос маленькой девочки. — Я же не ясновидящая! Но я боюсь, Петер, у меня дурное предчувствие! Ты можешь хоть что-нибудь сделать?

— О’кей, — сказал Петер и глубоко вздохнул. Он разрывался между злостью и беспокойством. — Пойду посмотрю, может, найду его. А ты позвони классной руководительнице и спроси, не случилось ли сегодня чего-нибудь… чего-нибудь такого, о чем Анди не решился тебе сказать.

— Ты имеешь в виду, что Бенни боится возвращаться домой? — Марианна энергично замотала головой. — Мы же ему ничего не сделаем! Это чушь, Петер! Мы же никогда не закатывали скандалов!

— Да откуда я знаю? — повысил голос Петер. — Мы с тобой не имеем ни малейшего понятия о том, что происходит у него в голове! — Он допил пиво. — И все равно позвони фрау Блау. В любом случае, хуже не будет.

Марианна молча кивнула и взяла сигарету. Руки дрожали так, что ей понадобилось время, чтобы зажечь ее. Петер вышел из квартиры. Рулет в духовке постепенно превращался в сухую корку.

5

Альфред сразу увидел, что это то, что надо. Простой деревянный домик, один из немногих, окрашенных не в белый, голубой или зеленый цвет, кроме того окна у него не были закрыты ставнями. Лак, которым было покрыто дерево, от времени приобрел серый оттенок и отставал клочьями. Тем не менее дом даже сейчас, в ноябре, излучал какое-то тепло. Сад выглядел ухоженным и был должным образом подготовлен к зиме. Растения, чувствительные к морозу, были высажены в горшки и стояли вдоль задней стенки домика под защитой выступа стены. Голливудские качели были закутаны в некрасивую зеленую, зато устойчивую к непогоде пластиковую пленку. Альфред был твердо уверен, что домик чистый и ухоженный и что он найдет в нем все, что ему понадобится.

На высокой деревянной калитке, над которой летом виднелись вьющиеся розы, была табличка «Близе».

— Это ваша фамилия? — спросил Беньямин, и Альфред утвердительно кивнул. Это было самым простым.

Калитка была закрыта. Альфред демонстративно порылся в карманах. Беньямин терпеливо ждал.

— Вот идиотство! — проворчал Альфред. — Я забыл ключи.

— А морские свинки? — сразу же спросил Беньямин. — Теперь они останутся голодными?

— Почему? Конечно, нет. Мы все равно зайдем в дом. Никаких проблем.

Альфред протянул руки.

— Давай-ка я пересажу тебя через забор.

Беньямин сделал шаг навстречу, и Альфред одним движением переправил его в сад.

«Боже мой, какой нежный ребенок! — подумал Альфред. — И такой легкий!»

И он легко перемахнул через забор.

Он еле сдерживал свое нетерпение, свое желание наконец-то скрыться с мальчиком в доме. Он хотел избавиться от страха, что случайный прохожий увидит его и потом вспомнит.

Альфред обошел вокруг домика, подыскивая подходящий инструмент. Но уложенная плитками дорожка, терраса, грядки и даже газон были словно вылизаны, на них не валялось ничего лишнего. Ни камня, ни палки. Не говоря уже о ломе или забытой лопате.

Пока Альфред занимался поисками, Беньямин послушно стоял возле голливудских качелей и ждал.

«Он немножко робкий, — подумал Альфред, — но совсем не конфликтный. Милый мальчик, который, наверное, каждому хочет угодить и старается ничем не огорчать родителей. Но сейчас этого не избежать».

При этом Альфреду было абсолютно все равно, что будет с родителями мальчика. Он только удивился, насколько просто все оказалось. Мальчик стоял рядом. Тихо и спокойно. Засунул руки в карманы и пытается разглядеть что-то через плотную живую изгородь. Он терпеливо ждал, потому что не имел ни малейшего понятия, что его ожидает. Он не брыкался, не кричал, не отбивался. Пока что. Разительное отличие от Даниэля. Тот вообще не хотел общаться, и Альфред вынужден был еще в лесу усыпить его эфиросодержащей жидкостью, чтобы похитить.

Альфреду постепенно становилось не по себе, потому что он никак не мог найти ничего подходящего. Но вдруг он увидел железного ангела, который стоял рядом с железным же садовым светильником. Ангел был высотой сантиметров сорок и страшно уродлив. Он был совсем черным, с чертами младенца-монголоида, выше пояса у него было тело мальчика, а ниже — отвратительная фигура женщины. Его мизерный пенис был едва обозначен и почти полностью скрывался между пышными бедрами. Альфред внутренне содрогнулся от такой безвкусицы, но для его цели тяжелый ангел, который, к счастью, не был прикреплен к земле анкерами, подходил как нельзя лучше.

Он поднял ангела и выбил им единственное окно, которое не просматривалось с дороги. Затем запустил руку внутрь, повернул задвижку и открыл ее.

— Иди сюда, — сказал он Беньямину, — я помогу тебе залезть.

Беньямин исчез в домике, и Альфред быстро, как только смог, забрался следом за ним.

Домик был небольшой. Возле окна, выходящего на улицу, стояла широкая кровать, покрытая коричневым одеялом из овечьей шерсти. Посреди маленькой комнаты, сразу за входной дверью, стоял стол с двумя маленькими креслами, все из ротанга и довольно небрежно окрашено белой краской. Очевидно, хозяева любили летом посидеть перед распахнутыми дверями. В задней части Домика находилась кухонька с маленькой буфетной стойкой и двумя высокими стульями. Еще там была электрическая печка с двумя конфорками, подвесной шкафчик и полка под стойкой. Мойкой служили два пластмассовых тазика, аккуратно вымытые и вложенные друг в друга. В домике пахло сыростью и плесенью, как всегда, когда помещение закрывается наглухо и не проветривается.

— А где же морские свинки? — сразу же спросил Беньямин.

— Нет никаких морских свинок, — ответил Альфред, избегая взгляда мальчика, который смотрел на него глазами, полными ужаса.

И в этот момент Беньямин понял, что все же попал в ловушку. Значит, это был плохой человек, о котором говорили родители. Нет, этого не может быть, это просто страшный сон. «Проснись же, проснись! — кричал ему внутренний голос. — Проснись же наконец!». Беньямину так хотелось сейчас заползти в теплую постель к родителям, прижаться к папиной спине и почувствовать, что с ним ничего, ну абсолютно ничего не может случиться. Страшные сны, бывает, повторяются, но все это — не настоящее, это просто кошмар.

Однако Беньямин не проснулся. Все происходящее было реальностью. Он попался. Это и на самом деле случилось с ним. То, от чего всегда предостерегали его родители. Беньямин не хотел и не мог поверить, что он проиграл. Что выхода не было.

— Ложись на кровать, — сказал Альфред.

Беньямин оцепенел от ужаса и не двигался с места.

Альфред заговорил более резким тоном:

— Если я говорю «ложись на кровать», ты должен лечь на кровать! Понятно?

Беньямин робко кивнул, медленно подошел к кровати и лег на нее, будто ожидая врача, который вот-вот должен подойти и сделать ему укол.

Альфред подошел к маленькому комоду, стоявшему возле стены напротив кровати, и сразу же нашел то, что искал. Кухонные полотенца и скатерти.

— Слушай, — говорил он, вынимая из ящика кухонного стола ножницы, надрезая скатерть и разрывая ее на длинные полосы, — все очень просто. Ты не станешь кричать, не попытаешься удрать, а будешь делать то, что я скажу. Тогда мне не придется связывать тебя и забивать в рот кляп, и нам обоим будет легче. Если же ты начнешь орать или отбиваться, то я очень, очень рассержусь.

— Что вы со мной сделаете? — прошептал Беньямин, и коленки его задрожали. Он уже не мог держаться и контролировать себя, настолько его трясло от страха.

— В свое время ты все поймешь.

— Вы сделаете мне больно?

— В зависимости от обстоятельств.

Беньямин подумал, каким же он оказался дураком. В принципе, у него ведь не было никаких настоящих проблем. Что такое две неудовлетворительные оценки по классным работам? Все это такие мелочи по сравнению с ловушкой, в которой он сейчас оказался! Почему он не пошел к маме и не поговорил с ней? Зачем только прогулял школу? Его одноклассники были сейчас на уроке музыки, и он мог быть с ними. Он сидел бы сейчас рядом с Анди и тайком играл под партой в автоквартет. Наверное, господин Финкус спел бы вместе с ними «Сегодня здесь — завтра там». Любимую песню всего класса. Все было бы как всегда. И он остался бы жив.

И тут он вспомнил, что где-то слышал: нужно говорить с преступником. Тогда они лучше узнают друг друга, и тот не сможет сделать ему больно.

— Раздевайся, — приказал Альфред, продолжая обыскивать шкаф и полку. Ему срочно требовалось спиртное. Все равно какое. Ему нужно было оглушить себя, успокоиться, потому что напряжение уже было свыше всяких сил. У него было много времени, и он хотел полностью насладиться им. Если он не найдет ничего выпить, то кайф закончится через полчаса.

— Вы даже не спросили, как меня зовут. — Беньямин пытался говорить спокойно, но его голос дрожал и срывался.

— А я и знать этого не хочу, — сказал Альфред. Наконец-то! В самом дальнем углу на полке, среди консервных банок с овощами, помидорами и старыми банками с побегами спаржи он нашел бутылку вишневого ликера, в которой, однако, оставалось не больше четверти содержимого. Альфред налил ликер в стакан для воды и начал пить. Медленно, не отрываясь.

— Меня зовут Беньямин Вагнер, — сказал Беньямин. — Мне одиннадцать лет, я хожу в пятый класс и живу на улице Везерштрассе, двадцать пять. У меня есть хобби…

Альфред высунулся из-за стойки бара и заорал:

— Ты что, глухой? Я тебе сказал, что ничего не хочу знать! Не хочу знать твоего сраного имени! И не хочу знать, сколько тебе лет, в какую школу ты ходишь, и толстые у тебя родители или худые, богатые или бедные, или бог знает какие! Это неважно! Это к делу не относится! И если ты не заткнешься, то я об этом сам позабочусь, понял?

Беньямин испуганно кивнул. Этот человек никогда не будет ему другом.

— Раздевайся, ты, маленькая жаба! Давай шевелись!

Беньямин медленно снял пуловер. В домике была не теплее, чем на улице. Окно, через которое залез мужчина, было еще открыто. Как бы заставить этого человека хоть на секунду выйти из дома? Тогда можно было бы выскочить в окно и убежать! Но ему ничего не приходило в голову. В книжках дети тоже попадали в безвыходные ситуации, но им каким-то образом удавалось удрать. В последний момент у них всегда появлялась сумасшедшая спасительная идея.

— Ты скоро? — спросил Альфред.

Беньямин медленно стянул джинсы, затем носки. И тут же покрылся гусиной кожей.

— Дальше! — приказал Альфред. Он сидел перед кроватью, пил и не отрывал взгляда от Беньямина. Кухонные полотенца и разорванная на полосы скатерть лежали наготове, под рукой.

Беньямин попытался не думать о том, что делает и что здесь происходит. Мысленно он был с родителями. Со своей прекрасной, но ужасно больной мамой, которая так прекрасно умела утешать, если у него что-то болело. У которой были длинные светлые волосы и нежная кожа. Которая умела готовить самый лучший на свете мясной рулет с самым вкусным коричневым соусом и которая иногда шептала ему на ушко: «Я люблю тебя, маленький». И он думал о папе, который уже сто раз ремонтировал ему велосипед и на днях рождения так прекрасно умел изображать других людей, который любил слушать кантри и каждую зиму ходил с ним на Инсуланер кататься на санках.

Беньямин медленно стянул футболку через голову.

— И трусы тоже, — сказал Альфред и подался чуть-чуть вперед.

В просвете между гардинами на окне у изголовья кровати Беньямин видел небо. Он снял трусы и теперь лежал на кровати совершенно голый.

— Снег идет, — сказал он тихо. — Скоро Рождество.

И заплакал.

6

Милли была в шоке.

— Бенни не вернулся домой? Да быть такого не может! Надо же, Бенни! Он же такой хороший мальчик!

Милли было пятьдесят семь лет, она и выглядела на пятьдесят семь, и тридцать из них торговала едой в передвижном киоске в берлинском кице, и двадцать два года из них — в Нойкелльне на площади Вильденбрухплатц. У нее были огненно-рыжие волосы, которые она упорно подкрашивала каждую неделю. Она собирала их в пучок, гордо возвышающийся на голове и увеличивающийся с каждым годом на один сантиметр. Если в кице что-то случалось, она узнавала об этом первой и с удовольствием делилась своими знаниями с окружающими.

— А когда Бенни в последний раз был здесь? — спросил Петер.

Милли задумалась.

— Сегодня точно нет. Вчера? Дай-ка вспомню. Вчера забегал на минутку, съел котлету. Нет, ты скажи, где же может быть этот сорванец?

— Если бы я знал…

Петер выглядел усталым и измученным, словно уже потерял последнюю надежду. Было половина пятого. Он уже два часа мотался по окрестностям, расспрашивал людей в забегаловках, киосках по продаже денер-кебаба и всяких сладостей, проверил все отделы «Карштадта» — и все без толку. В отделах игрушек он тоже расспрашивал про Беньямина, оставил там описание мальчика, но никто не мог его вспомнить. Куда там! А продавец с прической под Элвиса Пресли работал на полставки и в час дня ушел домой.

Все это время Петер понимал, насколько бессмысленны его поиски, потому что Беньямин был не тем ребенком, который мог часами болтаться по городу, лишь бы не идти домой. Беньямин боялся за мать и делал все, чтобы не причинять ей лишнего беспокойства, волнения и забот. Он знал, что мать переживает, если он опаздывает. Поэтому он усвоил привычку звонить, если заходил к другу или задерживался где-то.

Беньямин был послушным и, главное, надежным ребенком. Ребенком, который даже умел извиняться. Который умел говорить «да ладно, ничего», если родители были неправы. Ребенком, который приносил матери цветок или рисовал ей картинку, когда она была чем-то расстроена. Ребенком, который мог даже обнять отца. Такой ребенок не мог так долго не являться домой без причины. Где-то в самой глубине сердца Петер чувствовал: что-то случилось. Что-то ужасное. Поэтому и не спешил возвращаться домой. Марианна сразу же увидела бы по его лицу, что что-то произошло. Ей так нужна была надежда, а он не умел притворяться.

Милли налила ему рюмку шнапса.

— На, выпей. Полегчает. Хотя бы на пару минут.

Петер с благодарностью взял шнапс и выпил его одним глотком.

— Милли, у тебя есть наш номер телефона?

Милли ухватилась за свое дикое гнездо из волос, умудрившись, впрочем, не разрушить его.

— Есть. Только чтоб я так знала где.

Она подвинула Петеру через прилавок лист бумаги и карандаш.

— Лучше запиши еще раз.

Петер поспешно написал номер телефона.

— Позвони, прошу тебя, если увидишь его или что-нибудь узнаешь. Что бы там ни было. Звони в любое время. Хоть среди ночи. Да?

Милли сунула листок в карман.

— Конечно, позвоню.

Петер кивнул и, понурив голову, пошел к выходу. Милли остановила его:

— Эй, Петер!

Петер обернулся.

— Выше голову, — сказала Милли, стараясь улыбнуться.

И Петер был ей за это благодарен.

7

«Прошу тебя, прошу, прошу, прошу… Пожалуйста, Боженька дорогой, сделай так, чтобы случилось чудо, — молился Беньямин, — прошу тебя, сделай так, чтобы папа нашел меня. Чтобы он пришел и забрал меня отсюда. Прошу тебя, сделай так, чтобы он спас меня. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, дорогой Боже!»

Бенни лежал, связанный по рукам и ногам полосками разорванной скатерти, на кровати. Ноги и руки раскинуты в стороны и привязаны к деревянным ножкам кровати. Рот заткнут кухонным полотенцем. Он не мог кричать, лишь с трудом дышал. Глаза его были завязаны еще одним полотенцем, так что он даже не мог видеть, что происходит вокруг.

Он лежал на спине, и его голое тело было накрыто колючим клетчатым одеялом, которое Альфред тоже нашел в комоде.

То, о чем изо всех сил молил Беньямин, все-таки случилось, потому что страшный человек на какое-то время ушел из домика, чтобы раздобыть еще спиртного. Но Бенни не мог убежать. У него не было ни малейшего шанса развязать путы.

«Прошу тебя, Господи милый, прошу тебя, прошу тебя… Помоги! Не надо мне никакой кошки. Буду каждый день выносить мусорное ведро. Весь год, каждый день! Сделаю все, что ты пожелаешь! Пожалуйста, Боже, пожалуйста, умоляю тебя, придумай что-нибудь, у тебя ведь точно есть какая-нибудь идея, ты же можешь найти выход! А если нет, то сделай так, чтобы я умер. Лишь бы злой человек не вернулся снова, умоляю тебя, Боже, Господи, Господи!»

8

В то время, когда Альфред с бутылкой ликера «Баллентайн» под мышкой возвращался в домик, Петер Вагнер входил в ответственный за его район полицейский участок дирекции 5, участок 54, по адресу Зонненаллее, 107.

Он никогда не бывал здесь раньше, поэтому мыслил стереотипами. Он ожидал, что тут будет полно громко орущих пьяных мужиков, полуголых проституток, курящих в коридорах, мускулистых рабочих со стройки, угрожающих набить морды полицейским, несовершеннолетних карманных воров, рассказывающих свои лживые истории, одиноких старых женщин, которым казалось, что их кто-то преследует, и избитых бездомных бродяг.

Однако в длинном коридоре полицейского участка было пусто. Здесь царила мертвая тишина. Приемные часы были здесь только в первой половине дня — очевидно, Петер Вагнер был единственным, которому срочно понадобилась помощь.

— Да? — вместо приветствия сказал вахтер за зарешеченным окошком, с недовольным видом отрываясь от бульварной газеты «Бильдцайтунг» и снимая очки.

— Я хочу подать заявление о пропаже человека. У меня сын исчез.

Петер говорил необычно тихо, словно боялся кому-то помешать.

— Комната восемнадцать «а», в самом конце коридора справа, дверь перед туалетами.

Вахтер снова нацепил очки на нос и взял в руки газету.

Петер Вагнер тяжелыми шагами шел по коридору. Его резиновые подметки взвизгивали на пестром линолеуме, покрывающем пол. Странно, но здесь пахло ливерной колбасой. Как в больнице, в отделении для умирающих, где он когда-то проведывал своего коллегу, больного раком прямой кишки, и которого после этого уже никогда не видел.

«Если какая-то свинья что-нибудь сделала с моим маленьким Бенни, я ее убью», — мысленно поклялся Петер. И он не шутил.

9

Марианна Вагнер была на грани обморока. Она сидела в инвалидном кресле и сосредоточенно дергала себя за волосы. Боль отвлекала ее от страшных мыслей, которые были намного болезненнее, от ужасных картин, от которых просто невозможно было избавиться.

Было почти восемь, когда Петер пришел домой. Уже по тому, как он уронил ключи на полку в коридоре, она поняла, что он ничего не узнал. Ей было страшно смотреть на него. И тяжелее видеть его боль, чем переносить свою.

Он молча прошел в кухню, где она сидела у окна, подошел к холодильнику и достал бутылку пива.

— Он не был сегодня в школе, — сказала она в наступившей тишине. — Я говорила по телефону с фрау Блау. Она решила, что он заболел.

Петер молча пил пиво. Марианне было трудно говорить.

— Он написал работу по немецкому на «пятерку», а по математике — на «шестерку». Наверное, поэтому и не пошел в школу…

Она твердо решила не плакать, но по-другому не получалось. Это было самым невыносимым. То, что с сыном произошло несчастье только потому, что он побоялся показать дома свои плохие оценки. Что бы там ни случилось, это была ее вина. Ее и Петера.

Петер не успокаивал ее. Ее плач не приводил его в агрессивное настроение, как бывало обычно, потому что Петер всегда рассматривал слезы как обычную женскую попытку шантажа. Нет, сегодня у нее была причина. Но ее плач сделал его еще беспомощнее, чем он и без того был. Он даже не в состоянии был подойти и утешить ее. Да и что он мог сказать? «Не плачь, он вернется… Если бы что-то случилось, мы бы уже знали об этом… Отсутствие новостей — уже хорошая новость… Послушай, все обойдется: тысячи детей каждый год исчезают и находятся в тот же день…»

Нет, все это были фразы, которые не соответствовали его мыслям. Утешения просто не существовало. И, если быть честным, у него уже не было ни малейшей надежды. Потому что Беньямин не был авантюристом, ему бы и в голову не пришло просто так сбежать из дому. Скорее, он бы побоялся оказаться один в чужом мире за пределами дома.

Все это он уже рассказал полицейскому, который безучастно отстукивал заявление об исчезновении ребенка на допотопной пишущей машинке. А тот только пожал плечами, что, вероятно, должно было означать: «Все так говорят».

— Они начнут искать только завтра, — внезапно вырвалось у Петера. — Эти проклятые задницы, называющие себя госслужащими, только просиживают кресла! Эти сволочи не верят, когда им говоришь: мой сын не тот ребенок, который может сбежать из дому! Они просто тупо выполняют идиотские служебные инструкции, для них Беньямин — только новый номер дела, который положено обработать не ранее чем через двадцать четыре часа, и баста! Ты даже представить себе не можешь, какой гнусный, тупой остолоп сидит там на входе! Мне так и хотелось врезать по его тупой скучающей харе! — От ярости лицо Петера раскраснелось.

— Могу себе представить, — прошептала она.

— Они считают, что он может быть у кого-нибудь из друзей и остаться там ночевать. У какого-то друга, о котором мы, возможно, не знаем. Или, может, он сидит сейчас в поезде и едет к дедушке или к бабушке, или просто путешествует по белому свету. Вот какую чушь они мне нарассказывали! А поскольку девяносто пять процентов исчезнувших детей появляются дома через двадцать четыре часа, то розыск объявляется только через сутки. Так обстоят дела в нашем чиновничьем государстве.

Петер захлебнулся пивом и закашлялся.

— И этот мешок с говном пойдет сегодня вечером домой и уснет сном праведника. А все потому, что только тогда, когда имеются данные, указывающие на возможность совершения преступления, связанного с применением силы, только тогда вся полицейская машина запускается немедленно. То есть если бы мы нашли его вещи и тому подобное. У них не хватает людей, чтобы немедленно проверить каждое заявление о пропаже детей — вот что сказала эта обезьяна! Зато людей, чтобы выписывать штраф за неправильную парковку, у них хватает!

— Я чего-то не понимаю, — пробормотала Марианна.

— А я тем более.

— Боже мой, на улице уже темно. И снег идет.

Петер со стуком поставил на стол пустую бутылку и вскочил.

— Я дома с ума сойду. Я не могу сидеть всю ночь и представлять, где он и что делает. Я этого просто не выдержу!

По лицу Марианны беззвучно текли слезы, словно из бездонного колодца.

— Пожалуйста, — сказала она, — пожалуйста, скажи мне хоть что-нибудь, где он может быть. Скажи, что с ним ничего не случилось! Ты ничего не можешь придумать? Мне нужно на что-то надеяться!

Петер молчал. Вместо ответа он только на секунду прижался рукой к ее мокрой щеке.

Перед тем как выйти из квартиры, он сказал:

— Оставайся у телефона.

И дверь за ним захлопнулась.

Марианна сидела в инвалидном кресле, не отрывая глаз от телефона и дергая себя за волосы.

10

Было двадцать три часа пятьдесят минут, когда Петер вышел из «Футбольной встречи». Хозяин позже довольно точно вспомнил об этом, потому что Вернер широким жестом распрощался с остальными посетителями и заявил:

— Детки, я иду спать. Желаю всем вам спокойной ночи, я вас всех люблю. И это единственная причина, по которой завтра я приду сюда снова.

За исключением незначительных изменений, это было дословное содержание ежевечерней речи Вернера, которой он обычно завершал свое пятнадцатичасовое ежедневное сидение в пивной. Хозяин пивной всегда приветствовал сие заявление, поскольку оно побуждало большинство посетителей также отправляться домой, и ему удавалось почти вовремя, в двадцать четыре ноль-ноль, закрыть свое заведение.

Петер не был пьян, но он немного успокоился.

— Веди меня, друг мой, — сказал Вернер и обнял Петера за плечи. — Мне ужасно холодно.

И только сейчас до Петера дошло, что он провел в пивной почти весь вечер, — вечер, который нужно было использовать для поисков сына. Совесть заговорила в нем с такой силой, что даже тошнота подступила к горлу. Ему казалось, что последние три часа он был без сознания.

Вернер ухватился за Петера:

— Ты куда идешь, друг мой?

— На кладбище, — огрызнулся Петер, вырвался и бросился бежать по направлению к каналу. Не останавливаясь, не переводя дыхания.

На последнем углу улицы, прямо у воды, стояла телефонная будка. Он наскреб несколько монет и позвонил Марианне.

— Ты где? — спросила она. — Что ты делаешь?

— Ищу его, — рявкнул он в трубку, пытаясь криком заглушить голос совести.

— Иди домой, пожалуйста, — почти беззвучно прошептала она. — Я этого больше не выдержу!

— Скоро буду, — сказал Петер и повесил трубку.

Маленький карманный фонарь, легко помещавшийся в кармане куртки, но все равно необычайно мощный, был у него с собой. Петер медленно прошелся по берегу, потому что знал, что Беньямин любил сидеть здесь у воды. Сегодня после обеда он уже прошел один раз вдоль канала и ничего не нашел. Тем абсурднее было продолжать поиски сейчас, ночью, но какое-то необъяснимое чувство заставляло его сердце биться быстрее. Он обыскивал с фонариком берег метр за метром, и беспокойство охватывало его с каждой минутой все сильнее. Ему казалось, что уже за следующим кустом он увидит Беньямина, сидящего на камне, и тот скажет: «Привет, папа! Мне холодно. А что сегодня у нас на ужин?»

Дикая утка, спавшая в кустарнике, хлопая крыльями, взлетела буквально из-под ног Петера, который чуть не наступил на нее. Он вздрогнул, выключил фонарик и какое-то время стоял в темноте, прислушиваясь. Потом включил фонарик и продолжил поиски.

Сейчас, ночью, стало еще холоднее, и Петер застегнул молнию стёганой куртки повыше, закрыв шею до подбородка. Местами на траве лежал тонкий слой снега, но на голой земле под кустами и деревьями снег растаял. Петер шел спотыкаясь, не видя, куда ступает, потому что светил на пару метров впереди себя.

И тут он увидел его! Прямо у воды, за кустами, незаметный для человека, идущего по тропинке. Портфель со светоотражательными полосками на верхнем клапане, ярко вспыхнувшими, когда луч фонарика попал на них. Красный школьный портфель Бенни с лиловыми и синими вставками по бокам, с защелками, которыми Бенни мог играть часами, когда ему было скучно. Крепления верхней ручки Бенни разрисовал вскоре после того, как ему этот портфель подарили. Марианна тогда очень рассердилась, а сейчас у Петера при виде этого безобидного детского рисунка даже выступили слезы на глазах. Совсем рядом с портфелем на полусгнивших листьях лежали пенал, тетради, пара учебников, несколько карандашей и игровая приставка — гейм-бой Бенни.

Петер дрожал от волнения. Портфель был здесь, значит, Бенни тоже должен быть где-то совсем рядом. Петер не стал подбирать портфель и остальные вещи Бенни, а принялся, светя фонариком, обыскивать местность, ожидая в любой момент увидеть тело своего ребенка за ближайшими зарослями. Он лез через кусты на коленях, заглядывал под опускавшиеся до земли ветки, разгребал лежавшие на земле кучи старых листьев, но Бенни нигде не было. Нигде.

Когда он остановился на минуту, то услышал, как волны канала тихо плещутся о берег. И где-то вдалеке лаяла собака. «Вода… — подумал он. — Кто-то бросил его в канал. Бенни в канале». В черной воде Нойкелльнского судоходного канала, воняющей дохлой рыбой и соляркой…

У Петера подкосились ноги, и некоторое время он неподвижно сидел на мокрой земле. «Что же делать? — подумал он. — Сейчас в воде очень холодно». Он прижал ладони к вискам. Так сильно, как только мог. «Я вызову полицию. Они должны искать Бенни в канале. Они должны привезти водолазов. И служебных собак. Может, он где-то запутался в кустах».

Петер Вагнер медленно поднялся. Ему с трудом удалось выпрямить ноги, настолько они занемели от сидения на холодной земле. Он знал, что так лучше, что так нужно, но ему было невыносимо тяжело оставлять портфель и вещи Бенни в грязи.

В нескольких метрах от него по верхней дороге прошел какой-то человек. На нем было пальто, но не было ни шапки, ни шарфа, ни перчаток. Ему было за тридцать, он был худощавым, со спортивной фигурой и слегка вьющимися волосами. Он шел не спеша, но целенаправленно. Он заметил луч фонарика на берегу и невольно усмехнулся. «Ах да, школьный портфель, — подумал он. — Это они нашли портфель. Да, а я так и не успел подписать классную работу. Но сейчас это уже не имеет значения. У моего любимца больше нет проблем. Ни с родителями, ни с учителями». И он мысленно послал воздушный поцелуй в направлении дачной колонии: «Спи спокойно, мой маленький принц!»

Затем он ускорил шаг.

Когда Петер Вагнер бежал к телефонной будке, то увидел черную тень человека, свернувшего в боковую улицу. Но он не обратил на него никакого внимания.

11

На следующее утро Альфред проснулся как обычно и много времени посвятил занятиям йогой. То, что он пропустил вчера, следовало восполнить сегодня. Он чувствовал, как с каждым упражнением буквально оживает. Тепло постепенно распространялось по телу, и он почувствовал себя просто великолепно.

Даже вид из окна показался ему не таким безрадостным, как обычно, тем более что погода значительно улучшилась. Снег уже не шел, и, пожалуй, к обеду могло даже выглянуть солнце. «Самое время для продолжительной пешеходной прогулки», — подумал Альфред. Прогулки вдоль канала.

В половине девятого он вышел из дома. Вернера, скорее всего, еще нет, значит, можно выпить утренний кофе в «Футбольной встрече».

Карл-Гайнц, хозяин «Футбольной встречи», еще не убрал стулья со столов после уборки и как раз протирал прилавок.

— Сейчас закончу, — сказал он вместо приветствия. — Могу дать круассанов, если хочешь.

— Прекрасно! — Альфред снял пальто.

— Что-то тебя давно не было, — сказал Карл-Гайнц, кладя на тарелку два круассана и доставая кофейник. — Случилось что?

— Ничего. Дел было много.

Карл-Гайнц кивнул.

— Приятного аппетита.

Альфред любил эти круассаны с легкой начинкой, покрытые сахарной глазурью. Они были идеальным сладким дополнением к утреннему кофе.

— Ты уже был возле канала? — спросил Карл-Гайнц.

Альфред сидел с полным ртом, поэтому только отрицательно покачал головой.

— Черт-те что творится! Водолазы, полицейские, собаки, и что б я знал, что еще такое. Ищут маленького мальчика.

В этот момент в пивную зашел Вернер. Он увидел Альфреда, и его лицо просияло.

— Доброе утро, Альфред, мой хороший! Какая приятная неожиданность!

Альфред только хрюкнул и выдавил из себя улыбку.

Вернер схватил высокий стул и примостился как можно ближе к Альфреду.

— Я по тебе скучал, хороший мой, я очень хочу написать твой портрет! У тебя есть чуточку времени?

— Нет, к сожалению, — сказал Альфред, вставая. — Мне нужно в Геттинген. Мать умерла.

— Ах, бог мой! — пробормотал Вернер. Он был разочарован.

Карл-Гайнц через стойку молча пододвинул к нему горячий кофе.

— Сколько стоит? — спросил Альфред.

— Два сорок.

У Альфреда деньги были наготове, и он вложил их в руку хозяина. Потом взял свое пальто.

— До следующего раза, Вернер! — приветливо сказал он. — Тогда ты сможешь меня нарисовать. Даже в цвете, если хочешь.

Вернер громко отхлебнул кофе.

— Не морочь мне задницу! — проворчал он.

— Хорошего дня, — сказал Альфред Карлу-Гайнцу и покинул пивную. Он все равно не выдержал бы больше в «Футбольной встрече». Он хотел быть при этом. Он хотел видеть, что происходит возле канала.

12

Карстен Швирс служил в полиции уже тридцать лет и был по горло сыт своей работой, своей профессией, а в последнее время — и самой жизнью. Его жена Хайди три года назад переселилась к подружке, прихватив чемодан, косметичку и таксу Фритци. Через неравные промежутки времени она звонила ему, задавала обязательный вопрос «Как дела?» и не выражала ни малейшего желания хотя бы сделать попытку вернуться домой. За это время Карстену все уже стало до лампочки, но настроение все равно было подавленное.

Все было настолько бессмысленным! Целый день водолазы искали в канале маленького мальчика, который вчера не был в школе и с тех пор пропал без вести. Отец сам нашел его портфель на берегу канала. Случайность, которая абсолютно не понравилась Карстену. Он подробно поговорил с родителями, но не продвинулся вперед ни на шаг. Отец был замкнут и недоверчив — очевидно, он был не слишком высокого мнения о работе уголовной полиции. Он взял больничный, сидел дома и пил. К обеду он уже был не в состоянии нормально говорить.

— Я знаю, наверное, меньше вас всех, неоднократно повторял он. — Я ничего не знаю, абсолютно ничего. Я знаю только, что Бенни не мог убежать из дому. Вы напрасно тратите время, допрашивая меня.

Марианну Вагнер с утра положили в больницу «Шарите». У нее случился приступ рассеянного склероза и нервный срыв. Ее накололи успокаивающим, и теперь она еще меньше была в состоянии давать какие-либо объяснения.

Главный комиссар Швирс сегодня ушел с работы вовремя: пока не нашли Беньямина, смысла сидеть на работе не было. Единственное, чего он хотел, — выспаться. Ему даже трудно было держать шариковую ручку.

Он медленно шел домой. Снег, выпавший два дня назад, уже давно растаял, и хотя похолодало, снега и дождя, по крайней мере, не было. Он старался дышать глубоко, но с закрытым ртом. «Надеюсь, что не заболею», — думал он. Ему было страшно даже представить, что придется лечиться от гриппа в условиях, когда за ним некому будет ухаживать. Раньше, когда он лежал с температурой, Хайди готовила для него бульон и горячий чай, давала свежую пижаму и перестилала постель, когда она становилась влажной от пота. Она проветривала спальню, когда он был в ванной, и приносила газеты и иллюстрированные журналы, чтобы ему было что почитать. Она была добрым духом, делавшим болезнь почти удовольствием. Выходя из комнаты, она всегда с улыбкой говорила: «Позвони мне, если что-то понадобится». Это была прекрасная фраза, которую он очень хотел бы услышать снова, хотя больше не верил в нее. Ему пришлось смириться с мыслью, что Хайди оставила его.

Сегодня ему впервые бросилось в глаза то, что на улице, по которой он как раз шел, не было ни единого дерева. «Я перееду в другое место, — подумал он, — если Хайди не вернется. Переселюсь куда-нибудь, пусть даже в меньшую квартиру. Главное, чтобы перед окном было дерево».

Он как раз проходил мимо «Футбольной встречи» и подумал, не поговорить ли еще раз с хозяином пивной, но передумал и прошел мимо. Хозяин уже подтвердил слова Петера, что он был здесь почти до двенадцати ночи.

«Скверная история, — думал Карстен, — и очень неправдоподобная. Если сказать точнее, труднопредставимая. Отец, который якобы пошел искать сына, приземляется в пивной и сидит там почти три часа. Затем он вспоминает, что, собственно, собирался делать. Он в абсолютной темноте идет вдоль канала, продирается через кусты и находит портфель своего без вести пропавшего сына…»

Опыт полицейского и инстинкт главного комиссара полиции говорили ему, что отец в любом случае должен быть как-то связан с исчезновением и смертью своего сына. В том, что Бенни уже нет в живых, Карстен был глубоко убежден. Просто он чувствовал это.

В газетном киоске около своего дома Карстен купил газету «Берлинер Моргенпост», журнал «Штерн» и двойную упаковку «Марса». Он мечтал о горячей ванне, сладкой шоколадке и о постели. Если удастся поспать двенадцать часов, завтра он будет чувствовать себя намного лучше и бодрее.

Как обычно, Швирса напугала тишина, встретившая его, когда он открыл дверь квартиры. Фритци не выскочил из-за угла и не сдвинул с места маленький афганский коврик, на котором он прыгал, пытаясь лизнуть Карстена в руку. Фритци больше не приносил ему поводок и не просился погулять. Фритци не храпел перед телевизором, да так, что приходилось прибавлять громкость. Фритци исчез из его жизни вместе с Хайди, и Швирс часто думал, что собака, наверное, скучает за ним больше, чем Хайди.

Карстен испуганно начал хватать ртом воздух, когда влез в горячую ванну, и сразу же открыл кран с холодной водой. Затем опустился во все еще слишком горячую воду и закрыл глаза. Что мог сотворить нежный одиннадцатилетний мальчик, чтобы родной отец был вынужден устранить его? Кровь пульсировала в висках, и Карстену казалось, что голова у него распухла, тем не менее он напряженно думал. Но ответ на этот вопрос выходил за рамки его воображения.

«Он был милым, приветливым мальчиком. У него было такое доброе сердце», — говорил отец Беньямина. Еще тридцать лет назад, в полицейской школе, Карстен научился следить за формулировками. Петер Вагнер уже сейчас говорил о сыне в прошедшем времени: «он был», «у него было». Значит, в мыслях отца Бенни уже мертв. И кто мог знать об этом лучше, чем он сам?

Тело Карстена отяжелело и обмякло, руки свесились через край ванны, голова склонилась к плечу.

И только пронзительный звонок телефона вернул главного комиссара к действительности и уберег от того, чтобы он заснул в ванне. Карстен, ругаясь, вылез из воды и голый пошлепал в коридор. Вытираться он не хотел, собираясь отшить звонившего и снова улечься в ванну.

— Мы нашли труп ребенка, — без обиняков сообщил ему коллега Ватцки. — В дачном домике в колонии «Зоргенфрай», участок номер девятнадцать. Приезжай, и чем быстрее, тем лучше. Надо, чтобы ты увидел это сам.

Не дожидаясь ответа Карстена, Ватцки положил трубку.

— Вот дерьмо проклятое, — выругался Карстен, осторожно, чтобы не поскользнуться, побежал назад в ванную, кое-как вытерся полотенцем и оделся. Одежда прилипала к телу. Он сунул в карман шоколадку и натянул на мокрые волосы серую вязаную шапочку, с трудом найденную в нижнем ящике одежного шкафа, где ее мирно доедала моль. Последний раз он надевал эту шапочку много лет назад.

Швирс сбежал по лестнице и бросился к своему довольно новому серебристому «гольфу», надеясь, что именно сегодня милые соседи не проткнули ему шины.

13

Беньямин выпрямившись сидел за столом. Его маленькое тело было зажато между стулом и столом таким образом, чтобы он не мог упасть, а под голову засунута подушка. Голова его касалась стены, а глаза были широко открыты, словно он так и не смог понять, что с ним случилось. Руки лежали на столе. Маленькие кисти были сжаты в кулаки и прикреплены клейкой лентой так, чтобы они не могли сползти со стола. Бенни был полностью одет, волосы тщательно зачесаны на лоб.

Единственной ошибкой в этой мирной картине было то, что Бенни был мертв уже почти восемнадцать часов.

Стол был накрыт на две персоны, но посуда осталась чистой.

Полицейский фотограф делал снимки домика и трупа из каждого угла, из каждой мыслимой перспективы: общие виды, полуобщие виды, затем каждая деталь в непосредственной близости. Ему казалось, что он еще никогда в жизни не фотографировал место преступления — а их было много! — с такими подробностями и с такой точностью, как сейчас. Время от времени он вытирал пот со лба, хотя в домике было очень холодно, и бормотал проклятия, которых никто не понимал и не должен был понимать, но которые давали ему силы не упасть и не разрыдаться.

Коллеги из отдела трассологии ждали, пока главный комиссар Швирс осмотрит место преступления, а фотограф сделает свою работу. До этого они не могли ни забрать посуду, одеяло, одежду мальчика и прочие мелочи в лабораторию, ни проверить отпечатки на месте. На фотографа можно было надеяться. Он был профессионалом, ему оставалось несколько лет до пенсии, и у него уже в крови укоренилось ничего не трогать и не менять на месте преступления. Он был одним из немногих, кто на работе носил такую же защитную одежду, что и служащие из отдела трассологии. «Из уважения к жертве, — объяснял он при случае, — это, пожалуй, самое минимальное неудобство».

Карстен Швирс уже несколько минут стоял перед мальчиком, ожидая, что его тренированный полицейский мозг начнет работать, но там была лишь невыносимая пустота. «Я потрясен, — думал он. — У меня, старого волка, проклятый шок. Я больше не понимаю, что происходит в мире, потому что не могу понять, что хотел убийца».

Ватцки стоял у окна, наблюдал за своим начальником и не торопил его.

— Я отослал водолазов по домам, — тихо сказал он.

— Естественно! — взорвался Карстен. — Конечно, логично! Или тебе нужно было для этого мое благословение?

Ватцки не обиделся на грубый тон, он слишком давно знал Карстена. Если шефа что-то задевало за живое, он становился грубым и несправедливым. И на допросах он тогда выходил из себя, но Ватцки всегда возвращал его в рамки реальности. Ватцки чувствовал себя поводырем этого сердитого старика, у которого когда-то была мечта сделать мир лучше и который сейчас, на исходе пятидесяти лет, был вынужден признать, что у него ничего не получилось. Мир вокруг становился все более жестоким и, что самое главное, более подлым.

— Кто его нашел? — заорал Швирс. — Родной отец на вечерней прогулке?

— Какой-то пенсионер, — ответил Ватцки подчеркнуто спокойно. — Герберт Клатт. У него домик на участке номер двадцать три. Он часто делает обход колонии, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Ему бросилось в глаза, что куда-то пропал уродливый ангел, который был рядом с фонарем. Он лежит снаружи. Им, видимо, выбили окно. Затем Клатт внимательно осмотрел домик и обнаружил разбитое окно. Он подумал, что это обычный взлом, который устроили бродяги, чтобы переночевать в сухом месте, и вызвал полицию. А затем коллеги нашли Беньямина.

Карстен кивнул.

— А кому принадлежит домик?

— Семейной паре по фамилии Бризе. Электрик и его жена. Они пенсионеры. Живут в Штеглице. Мы попытались дозвониться до них, но их нет дома.

Карстен кивнул коллегам из трассологии.

— Можете начинать. С меня достаточно.

Он вышел на улицу. Ватцки следовал за ним на почтительном расстоянии, чтобы не раздражать.

В этот момент в сад зашел патологоанатом. Он опоздал.

— Если бы я полчаса назад знал, когда наступила смерть, когда его убили, то уже мог бы арестовать преступника, — с упреком заявил Карстен.

— Дайте мне две минуты, и я скажу вам имя, которое он прошептал на последнем выдохе, — огрызнулся патологоанатом и исчез в домике.

— Он ненадежная задница, — сказал Карстен, обращаясь к Ватцки. — Но он мне нравится. Едем к родителям.

— Ты так уверен? Я имею в виду, что идентификация…

— Я уверен! — рявкнул Карстен. — Я видел фотографии. Этот мальчик не похож на других. Его лицо я не забуду никогда в жизни. Этот ребенок — Беньямин Вагнер.

14

Будильник показывал шесть часов двадцать минут утра, когда зазвонил телефон. Марайке Косвиг застонала и еще пару секунд была не в состоянии как-то реагировать или двигаться. Беттина обняла ее и прижала к себе. Беттина даже в полусне могла проявлять силу, на что Марайке была способна лишь после душа и двух чашек кофе.

— Не снимай трубку, — прошептала Беттина. — Не трогай этот идиотский телефон. Тебя просто нет дома. Баста.

— Я должна, — пробормотала Марайке, пытаясь освободиться от цепких, как у спрута, объятий подруги и дотянуться до телефона, стоявшего возле кровати на полу.

Она двумя пальцами столкнула трубку с аппарата и с полуметрового расстояния буркнула:

— Да?

Беттина подобралась поближе, желая послушать разговор, что ей, однако не удалось, потому что Марайке моментально проснулась и выпрыгнула из постели. Длина телефонного кабеля позволяла ей пройти пару метров по комнате с телефоном в руках. На Марайке была короткая тонкая ночная рубашка, и во время разговора она постоянно отбрасывала со лба длинные волосы.

Беттина, подперев голову левой рукой, смотрела на нее. «Останься со мной, — думала она. — На следующей неделе мы с тобой полетим в Индонезию. Не делай глупостей, забудь о работе, останься со мной, иначе я сойду с ума».

— Если я сяду на поезд в восемь, то буду в Берлине в полицай-президиуме в одиннадцать, — сказала Марайке. Беттина снова упала на постель, взяла подушку Марайке и прижала ее к лицу, чтобы подчеркнуть свое отчаяние и глубоко вдохнуть запах подруги.

— Конечно, — сказала Марайке. — Все, что у меня есть из документов, я привезу.

Она положила трубку и прыгнула в постель. Легла на Беттину, отбросила подушку и принялась покрывать лицо подруги поцелуями.

— Мне очень жаль, mia cara[6], но нужно ехать в Берлин. Обменяться информацией. Совершено убийство маленького мальчика, причем почти так же, как три года назад убили Даниэля Долля. Может быть, это не затянется надолго. Возможно, я вернусь через два дня.

— Я умру без тебя. — Беттина посмотрела на Марайке и нежно погладила ее по голове.

— Я знаю.

Марайке целовала Беттину долго и страстно, и Беттина обнимала ее так крепко, словно не хотела больше отпускать. Но Марайке уже полностью проснулась, поэтому освободилась из объятий подруги безо всяких проблем.

— Не сердись, сладкая моя. Я бегу под душ. Сделаешь кофе?

Марайке выпрыгнула из постели и побежала в ванную. Беттина поражалась ее подвижности, которая сохранилась даже сейчас, когда подруге уже под сорок. У нее было такое чувство, что если бы потребовалось, то Марайке без труда смогла бы сделать сальто прямо с края кровати.

Гораздо тяжелее, чем подруга, Беттина поднялась с кровати и, накинув домашний халат, отправилась готовить завтрак.

Уже через двадцать минут Марайке пила свой кофе. Черный, без молока и сахара, обжигающе горячий. В джинсах, блузе и жакете, слегка подкрашенная, с первой сигаретой в зубах, она намазывала тост «Нутеллой».

— С одной стороны, я надеюсь, что это один и тот же убийца, — сказала Марайке, — потому что тогда у нас будет на сто процентов больше информации о нем и вдвое больше шансов определить, где он допустил ошибку. С другой стороны, в таком случае мы сталкиваемся не с отдельным преступлением, а с серийным убийцей, и поэтому дело становится чрезвычайным.

— Значит, ты останешься в Берлине?

— Не знаю. Без понятия. Сначала я должна посмотреть, как идет расследование и какие данные имеются у моих коллег.

Марайке посмотрела на часы и залпом допила кофе.

— Мне надо бежать. К сожалению.

— Этот проклятый убийца убивает и наши отношения, — с несчастным видом пробормотала Беттина.

— Не болтай глупостей. — Марайке подошла к подруге и обняла ее. — Понимаешь, это может стать делом моей жизни, Беттина. Не забывай этого и береги мои нервы. Я вернусь как можно скорее!

Она сунула руку под халат Беттины и нежно погладила ее левую грудь.

— Я очень, очень верная старая душа, сладкая моя!

Марайке поцеловала ее, и Беттина ответила таким поцелуем, словно он был последним в ее жизни.

— Ciao, bella[7], — шепнула Марайке, взяла сумку и вышла из кухни. — Я позвоню тебе, как только что-то узнаю! — крикнула она уже из коридора.

Дверь захлопнулась, Марайке исчезла.

— Ciao, bellina[8], — прошептала Беттина и налила себе еще кофе.

15

Когда поезд из Геттингена прибыл в Берлин, на вокзал «Зоо», он опаздывал на семнадцать минут. Марайке стояла у выхода из вагона и потерянно смотрела из окна, пока поезд медленно громыхал мимо оживленных улиц, отремонтированных с большими затратами старых зданий, убогих задних дворов и универмагов. Было такое чувство, будто в ней что-то изменилось, и она боялась того, что сразу же придется сконцентрироваться на различных фактах и деталях убийства ребенка. Какая-то бабушка в ее купе всю поездку пыталась научить внука идиотской скороговорке «In Ulm und um Ulm und um Ulm herum wachsen Ulmen»[9].

Мальчик не понимал смысла фразы. Наверное, он вообще не знал, что такое Ульм, поэтому и не мог запомнить слова. Он только постоянно бормотал какие-то нечленораздельные звуки типа «у», а бабуля, как автомат, все время повторяла эту фразу. Марайке чуть не сошла с ума от этого представления, но предпочла не вмешиваться, не желая ввязываться в бессмысленную дискуссию со старой дамой. Однако эта идиотская скороговорка все время вертелась в голове, и Марайке была не в состоянии еще раз перечитать протоколы расследования убийства Даниэля Долля и вспомнить все подробности. Теперь ее мучила совесть, что она не подготовилась на все сто процентов.

Между тем проход наполнился людьми, желающими выйти на вокзале «Зоо». За три человека позади Марайке стояла бабушка с внуком. Когда поезд подъезжал к вокзалу, Марайке услышала, как старуха сказала внуку: «Как, ты не знаешь, что такое Ульм? Ульм — это большой красивый город, а в Ульме и возле Ульма и вокруг Ульма растут сплошь одни вязы».

«Да, доверять воспитание бабушкам и дедушкам — не всегда самое лучшее решение», — раздраженно подумала Марайке и вышла из вагона. Беттине хотелось иметь детей, и она уже два года донимала Марайке просьбой взять ребенка. Однако Марайке этого не хотела. Ее и так постоянно грызла совесть, что из-за работы не хватает времени даже на Беттину. Откуда же взять время еще и для того, чтобы заботиться о ребенке? Хотя тогда исполнилась бы мечта Беттины и она не была бы зациклена только на ней. Беттина работала на полставки в школе секретаршей, каждый день после обеда, а также в субботу и воскресенье она была свободна и ей нечем было заняться. Марайке вздохнула. Когда-то им все равно придется принимать решение.

На перроне она огляделась в поисках выхода из вокзала. Люди торопливо шли в разные стороны, и по их движению она не могла определить, где выход. Поэтому она не раздумывая направилась к лестнице, и вздрогнула, когда кто-то обратился к ней:

— Фрау Косвиг?

— Да?

Карстен Швирс приветливо улыбнулся и, здороваясь, протянул руку:

— Меня зовут Швирс. Карстен Швирс. Особая комиссия «Беньямин». Хорошо, что вы приехали, прекрасно получилось.

— Я не знала, что меня будут встречать.

— Да я неожиданно надумал. Поискал вашу фотографию в компьютере… и действительно нашел вас! Может, пойдем выпьем кофе?

— С удовольствием.

Марайке расслабилась. Карстен Швирс понравился ей с первого взгляда. Типичный ворчливый медведь, эдакий старый папочка, жесткий, но душевный, может мурлыкать, но и рычать, по натуре лентяй, но если какое-то дело зацепило его за живое, то работает до упаду. «Посмотрим, насколько я права в своих прогнозах, — подумала она. — Надеюсь, что да, потому что это именно тот тип мужчин, с которыми мне легче всего работать в команде».

Карстен нес чемодан и наблюдал за Марайке, когда она пружинящей походкой направилась вниз по лестнице. Он тоже составил представление о ней по первому впечатлению: «Под сорок, спортивная, практичные наклонности, не придает особого значения своей внешности. Она мне нравится. По крайней мере, с ней не надо бояться, что она своими идиотскими высокими каблуками будет застревать в каждой канализационной решетке. Выглядит полной сил, очков не носит. Наверное, умеет хорошо стрелять, довольно бесстрашна и умеет постоять за себя».

Они зашли в маленькое кафе прямо на вокзале. Официантка принесла кофе моментально, но он был еле теплым. Карстен высыпал себе в чашку три чайные ложки с верхом сахару. Марайке решила, что с этим придется смириться, однако воздержалась от комментариев.

— Как поступим? — спросил Карстен. — Поедем в полицейский участок и по фотографиям с места преступления составим точный список совпадений в действиях убийцы?

— Это надо будет сделать в любом случае, — сказала Марайке. — Но, если можно, я бы хотела сначала увидеть дачу. Иногда впечатления не совпадают.

— Конечно, можно, у меня есть ключ. Хозяева все равно хотят продать домик. После того, что случилось с Беньямином, им кажется, что они ни секунды не смогут находиться в своем саду, и особенно в домике.

— Их можно понять. А что это за люди?

— Семейная пара по фамилии Близе. Оба пенсионеры, денет мало. Зимой живут в квартире на первом этаже в Штеглице, а летом сад и дача — для них все. Единственная возможность хоть как-то вырваться из города. Они просто в ужасе.

Карстен Швирс бросил взгляд на стойку.

— Закажу-ка я еще и бутерброд с ветчиной. Вам тоже?

— Нет, спасибо. — Марайке покачала головой. — Я позавтракала.

Пытаясь поймать взгляд официантки, он сказал:

— Расскажите мне о Даниэле Долле. В прессе об этом деле было немного.

— Да, к счастью. Поэтому мы, во-первых, можем быть уверены, что не имеем дело с подражателем, если подтвердится схожесть преступлений. Во-вторых, не стоит привлекать к себе внимание общественности, потому что на сегодняшний день у нас нет ничего. Ни одного подозреваемого.

— Расскажите о мальчике.

— Даниэлю Доллю было десять лет. У него была сестра Сара шести лет и младший брат Макс, которому в то время исполнилось три года. Отец его был начальником небольшого филиала банка «Шпаркассе» в Брауншвейге, мать была домохозяйкой и занималась детьми. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, на Пасхальное воскресенье, семья выехала на пикник в село Ханенмоор, севернее. Мюдена. На обед у них был салат с лапшой и сосисками, фанта и кола для детей, пиво для родителей. После еды отец Эберхард задремал, маленький Макс тоже заснул, а мама играла с Сарой в куклы, Даниэль отправился разведать местность. И не вернулся.

— А в то воскресенье в Ханенмооре было много отдыхающих?

— Прилично. Правда, можно было найти уединенные места для пикника, но пойти прогуляться и никого не встретить было невозможно.

— Неудобные условия для убийства среди бела дня.

— Это правда. И мы до сих пор не знаем, встретил ли убийца свою жертву случайно или же высмотрел, выследил и в конце концов похитил. А как было с Беньямином?

Карстену наконец удалось привлечь внимание официантки и заказать себе бутерброд с ветчиной. Марайке зажгла сигарету.

— Беньямин, очевидно, пошел за своим убийцей добровольно. Мы не совсем понимаем почему, поскольку родители всегда предупреждали его, чтобы он никуда не ходил с чужими людьми. Он был в «Карштадте», в отделе игрушек. Это мы знаем точно. Затем, вероятно, пошел к каналу. Но как можно было утащить мальчика против его воли в дачный поселок? Это слишком далеко. А на машине в колонию заехать невозможно.

— Может быть, он был знаком с убийцей?

— Может быть.

Официантка принесла бутерброд, и Марайке растерянно смотрела, с какой скоростью Карстен его поглощал.

— Видите, — снова вернулась она к разговору, — здесь есть очень важное отличие. Даниэля усыпили хлороформом и увезли в багажнике машины. Мы нашли следы пластика у него под ногтями. Это пластик, который применяется преимущественно в японских автомобилях. Очевидно, он проснулся и пытался освободиться. Больше мы ничего не знаем.

Бутерброд исчез. Карстен, основательно вытерев пальцы салфеткой, выглядел очень довольным.

— Сорок пять процентов всех серийных убийц на втором преступлении меняют свой modus operandi[10], потому что набираются опыта и развиваются, не теряя индивидуального почерка.

— Вы уже говорите о серийном убийце? — удивилась Марайке.

— По крайней мере, не исключаю такой возможности, — ответил Швирс. — Но, пожалуйста, рассказывайте дальше!

— Затем преступник уехал с Даниэлем в Зеерсхаузен. Это чуть больше четырнадцати километров. Там есть каменоломня, в которой всегда стоит пара жилых вагончиков для рабочих. В Пасхальное воскресенье, естественно, там никого не было. И в понедельник после Пасхи тоже.

Марайке вытащила из сумки несколько фотографий и положила их на стол перед Карстеном.

— Вот это каменный карьер. А вот этот, последний вагончик, который стоит несколько в стороне, и есть тот, в котором мы нашли Даниэля. Мертвый Мальчик сидел за столом, на котором стояли две чашки для кофе, принадлежавшие рабочим, и две тарелки для завтрака. На тарелке Даниэля лежало пасхальное шоколадное яйцо, обернутое в станиолевую бумагу. Он не давал Даниэлю шоколада, когда тот был жив, это была чистой воды инсценировка. Он хотел представить нам гармоничную картину. Или же просто хотел, чтобы мы ломали себе головы, больше ничего.

— Та же картина, что и с Беньямином. — Карстен положил пять марок на стол. — Идемте, мы едем туда.

16

Все, что объяснял Карстен, Марайке могла представить в деталях. Она видела мертвого Даниэля Долля, сидящего в вагончике, и теперь перед ее мысленным взором в дачном домике в Нойкелльне за столом сидел Беньямин, с мертвым застывшим взглядом и широко раскрытыми глазами, которые словно говорили: «Почему вы не пришли раньше? Злой человек очень долго убивал меня, а вы меня не нашли».

У нее в руке была фотография Беньямина: улыбающийся, счастливый ребенок с мягкими светлыми волнистыми волосами и маленьким вихром над правой стороной лба. Сходство с Даниэлем Доллем было потрясающим. Даниэль, правда, был на год младше, когда его убили, но у Беньямина было такое же хрупкое телосложение, такая же светлая кожа и такие же светлые волосы. Правда, аккуратнее и короче подстриженные, чем у Даниэля.

Марайке внимательно рассматривала все в домике, будто фотографируя все подробности. Выцветшие старые обои с голубыми фиалками, связанная крючком скатерть на кухонном буфете, вышитая старомодным орнаментом подушка в кресле. Многократно крашенная деревянная дверь и окно как раз над кроватью, на которой мучился Беньямин. Она не могла представить себе другую тюрьму, в которой окно к свободе было бы так близко. Дешевый персидский ковер из универмага поверх синтетического напольного покрытия да безвкусная картина с тирольским горно-озерным ландшафтом в примитивной бежевой раме — вот, наверное, и все, что было у Беньямина на протяжении долгих последних часов.

— Предметы, которые исследовали трассологи, я покажу вам в полицай-президиуме, — сказал Карстен. После того как он самым подробным образом объяснил Марайке, где и как сидел мертвый Беньямин и где он до этого лежал, в домике воцарилась гнетущая тишина.

Марайке снова подумала о Беттине, самым большим желанием которой было усыновить ребенка и которая против воли Марайке уже установила контакты с некоторыми агентствами-посредниками. Беттина не могла понять сдержанного отношения к этому со стороны Марайке, но ведь Беттина никогда не была на месте преступления и не смотрела в лицо мертвого ребенка, который до последней секунды надеялся и верил, что каким-то чудом сейчас появятся мама или папа и освободят его из рук убийцы. «Если бы с нашим ребенком случилось такое, — подумала Марайке, — я бы этого не вынесла». Беттина видела лишь положительные аспекты усыновления, а Марайке — только отрицательные. Она и представить не могла, что они могли бы когда-нибудь прийти в этом вопросе к единому мнению.

— Расскажите мне о времени преступления, — сказала она хрипло. Хотя отдел трассологии давно закончил свою работу, Марайке надела перчатку и стала открывать шкафы и ящики. Она и сама не знала, что надеялась найти.

Карстен наблюдал за тем, что делала Марайке, и пытался сосредоточиться.

— Позавчера, во вторник, двенадцатого ноября Беньямин не вернулся домой. Он прогулял школу из-за двух плохих отметок. Петер Вагнер заявил в полицию об исчезновении сына в тот же день после обеда, а потом самостоятельно отправился на поиски. Однако вечером он несколько часов провел в пивной. Около часа ночи он нашел портфель мальчика на откосе Нойкелльнского судоходного канала, всего в нескольких минутах ходьбы от дома Беньямина. Уже на следующее утро, с рассветом, канал обследовали водолазы, а полицейские прочесали окрестности. Вечером, около восемнадцати часов, труп был случайно обнаружен пенсионером Гербертом Клаттом. Это произошло через двадцать восемь часов после исчезновения Беньямина. Патологоанатом считает, что Бенни был мертв уже семнадцать часов, когда его нашли. Таким образом, приблизительно двенадцать часов он был во власти убийцы и убит ночью со вторника на среду между полуночью и часом ночи. Почти в то же время, когда его отец нашел его портфель.

— О боже! — простонала Марайке. — Но с Даниэлем Доллем было еще хуже. Бедный мальчик был в руках убийцы тридцать два часа, а рабочие нашли его через тридцать восемь часов после исчезновения. Он был уже шесть часов как мертв.

— Возможно, плохая погода и слишком низкая для ноября температура не позволили убийце растянуть мучения на более длительный срок. Черт, если бы не было так холодно… может, мы бы еще нашли Беньямина живым.

Марайке кивнула:

— Может быть. Когда был убит Даниэль Долль, было тепло, почти как летом.

Когда они наконец вышли из домика, у Марайке стало легче на душе. Они медленно направились к машине. Воздух был туманным, почти молочно-непрозрачным, и лишь изредка между облаками пробивались слабые лучи солнца. Марайке с тоской подумала о каком-нибудь нейтральном бюро, где она могла бы все обдумать. Вид колонии, безлюдной и печальной, в которой произошло такое страшное событие, вынести было трудно.

— А что с отцом? — спросила она. — Как-то странно торчать в пивной, когда пропал сын.

— Согласен. Представьте, несколько часов он пьет в кабаке, потом гуляет вдоль канала, в темноте находит портфель сына и идет домой. Момент смерти Беньямина довольно точно совпадает с приходом отца домой.

— Но какой у него может быть мотив для убийства собственного сына?

— Не представляю. Знаю только, что у него проблем выше головы. Его жена тяжело больна, он чувствует, что его силы на исходе, слишком много пьет и очень часто просто отключается.

— Но все это не причина…

— Правильно, — вздохнул Карстен. «Ведь поэтому вы и здесь, — подумал он. — Может, вместе мы продвинемся вперед. Не забывайте об этом».

— Зачем тогда эта инсценировка в дачном домике? Изнасилование? Ничего не сходится, — продолжала докапываться Марайке. — Отец, у которого поехала крыша, задавил бы сына подушкой. И чаще всего после этого такие отцы кончают жизнь самоубийством.

— Если бы все сходилось, — устало ответил Карстен, — то Петер Вагнер давно уже сидел бы в следственной тюрьме. Но он сидит дома на диване и напивается до бессознательного состояния. В морге патологоанатомического отделения он поклялся мертвому сыну, что убьет человека, который это сделал. И я поверил каждому его слову.

Марайке молча кивнула. И они сели в машину.

В полицай-президиуме Карстен прежде всего организовал две чашки кофе, а затем разложил перед Марайке фотографии с места преступления. И тут она увидела это. Однозначное доказательство того, что преступник был один и тот же.

— У Бенни вырван правый верхний глазной зуб. — Внезапно острая боль пронзила ее голову, и она потерла лоб.

— Да. Мы до сих пор не говорили об этом ни родителям, ни прессе, наверное, поэтому я и забыл сказать вам сразу.

— После наступления смерти?

Карстен кивнул:

— Однозначно, да.

— Значит, мы имеем дело не с переутомившимся отцом, а действительно с серийным убийцей, — глухо сказала Марайке. — Потому что у мертвого Даниэля правый верхний глазной зуб был вырван щипцами. Очевидно, убийца любит сувениры. Маленькие, удобные сувениры, которые можно легко и незаметно носить с собой. Мелкие части тела жертвы, которые не разлагаются. Вечная память, так сказать.

Карстен несколько секунд растерянно смотрел на нее. Потом стукнул ладонью по столу.

— Проклятое дерьмо! — сказал он. — Богом проклятое мерзкое дерьмо!

— Ханенмоор под Брауншвейгом… Дачный поселок в Берлине… А он мобильный. Мы даже не можем рассчитать его местонахождение:

Марайке зажгла сигарету, хотя над дверью висела уродливая табличка «Не курить».

— Мы знаем совершенно точно только одно: он опять будет делать это. Если мы его не поймаем, он снова и снова будет делать это.

17

Тонким карандашом, почти без нажима Альфред рисовал на листе бумаги конструкцию изобретенного им туалета. Он хотел при смыве обходиться почти без воды и был убежден в том, что его изобретение, когда оно будет готово, можно будет продавать по всему миру. Нехватка воды становилась глобальной проблемой, и когда-нибудь никто не сможет позволить себе спускать чистую питьевую воду в унитаз.

Его рука буквально порхала над блокнотом, линии были размытыми и неуверенными, он создавал эскиз своей мечты, и ему было этого вполне достаточно. Проблема заключалась в смыве под давлением. Ему надо было существенно повысить давление воды, но для этого давления обычного домашнего водопровода не хватало. Он начал экспериментировать с чертежами и разработал две помещенные одна в другую гильзы, в форме цилиндров и шаров, пока гудение холодильника окончательно не вывело его из себя.

Он встал и открыл холодильник. Остаток горчицы неделями тихо засыхал в стакане, кусок сыра гауда в древней пластиковой упаковке безнадежно покрылся плесенью. Срок хранения еще не открытого пакета с молоком закончился четыре дня назад. Каперсы, зеленый перец и тюбик с томатной пастой занимали свое постоянное место на дверце холодильника с тех пор, как он поселился в этой квартире, отделение для овощей он не открывал вообще — было бы противно смотреть на то, что он там обнаружит. Рядом с маленькой, круглой и твердой как камень колбасой-салями стояли две бутылки светлого пшеничного пива, которое он никогда не пил, так как у него не было подходящего пивного бокала.

Альфред выключил холодильник и оставил дверцу открытой. «На электричестве я могу сэкономить, — подумал он. — Если я что и ем, так только у Милли. Или иногда покупаю у турка за углом овечий сыр, лаваш и зеленые оливки».

Он почувствовал, как заурчало в желудке, и вспомнил, что уже давно не был у Милли. Кроме того было любопытно узнать, что нового выяснилось с тех пор, как нашли Беньямина.

Он взял пальто, ключи и вышел из дома.

Альфред вошел в закусочную и увидел, что Милли занята разговором с мужчиной и женщиной. Он встал рядом с ними.

Милли дружески подмигнула ему и спросила.

— Как всегда?

Альфред кивнул:

— Как всегда.

Милли перевернула сосиски на гриле и снова повернулась к своим собеседникам. Они пили кофе.

— Не-е, — сказала Милли, — во вторник Беньямин не заходил. Это я знаю точно, потому что во вторник была мерзкая погода и здесь почти никого не было. Тем более детей. Да я бы их все равно отправила по домам.

У Альфреда от испуга перехватило дыхание. Великолепно! Он стоит рядом с полицейскими, расследующими убийство!

— Вы во вторник вообще не видели Беньямина? Может, хоть на короткое время, когда он, скажем, шел по улице… один… или в сопровождении мужчины?

Альфред внимательно изучал лицо женщины, задавшей вопрос. У него возникло неприятное ощущение в животе, потому что он был уверен, что уже встречал ее. Но не помнил где. Его мозг лихорадочно работал.

— Нет, — сказала Милли, — совершенно точно, нет. Я его не видела. Я сама себя уже об этом спрашивала, когда услышала, что малыша убили. Боже, он же был таким милым мальчиком! Таким приветливым и хорошо воспитанным. Не хулиган, как все остальные. И вот такое… У меня это в голове не укладывается.

— А когда вы видели Беньямина в последний раз? — спросил мужчина.

— В понедельник. Он тогда зашел после школы и купил себе котлету. Он их страшно любил. Но что — то было у него на душе. Вид у него был очень расстроенный. Я спросила его: «Что случилось? Ты что-то натворил?» Но он ничего не сказал. Ни слова. А потом он поплелся домой.

Женщина вынула из сумки маленький блокнот и что-то записала. И в тот момент, когда она смотрела вниз и на лицо ей упала прядь волос, Альфред вдруг вспомнил, кто это.

Надо было срочно уносить ноги, пока она его не узнала, но Милли как раз подвинула к нему через прилавок тарелку с сосисками.

— Приятного аппетита, Альфред, — сказала она, назвав его по имени, что было уже совсем лишним.

Альфред почувствовал, как его бросило в пот. Он лихорадочно соображал, что бы это могло означать. Все должно иметь какое-то значение, случайностей на свете не бывает. Женщина на него не смотрела, и пока еще можно было скрыться, не будучи узнанным.

Больше всего ему хотелось просто оставить сосиски на столе и сбежать отсюда, но это слишком бросилось бы в глаза.

Итак, Альфред поел и попил за рекордно короткое время, а Милли тем временем проклинала человека, который поступил так с маленьким Беньямином. Она хвалила средневековье, когда убийц забивали камнями, четвертовали, колесовали или сжигали на костре, однако считала, что стоило бы посадить убийцу Беньямина в холодный как лед, мокрый и темный погреб и оставить там медленно подыхать с голоду.

— Если бы у нас существовала смертная казнь, — подвела она итог, — такого бы не случалось. Я права, Альфред?

— Полностью, — ответил Альфред и подал ей деньги через прилавок. — Пока, Милли, я спешу.

Он улыбнулся, поднял воротник пальто и удалился широкими быстрыми шагами.

— Кто это был? — спросила Марайке, которой лицо Альфреда показалось знакомым.

— Альфред Фишер, — сказала Милли. — Приятный человек. Предупредительный и приличный. И такой умный.

Марайке кивнула и отогнала мысль, которая на какое-то мгновение пришла ей в голову. Дело в том, что лицо этого человека напомнило ей лицо юноши, которого звали Альфред Хайнрих. Но ни в коем случае не Альфред Фишер. В этом она была абсолютно уверена, и поэтому сразу же выбросила это воспоминание из головы.

Альфред поспешно направился домой, чтобы собрать вещи. Марайке Косвиг. Теперь он вспомнил, как ее зовут. Марайке была виновата. Во всем, что с ним случилось, в конечном итоге была виновата она. И риск снова встретить ее был слишком высок. Поэтому лучше уехать из города.

18

Бовенден, июнь 1970 года

Даже сейчас, после двадцати двух часов, вечерний воздух был еще таким душным, что Мартина Бергман ехала на своем новеньком с иголочки зеленом «Фольксвагене-жук» с открытым боковым окном. Она была абсолютно счастлива. Сегодня ей исполнился двадцать один год, и она отпраздновала день рождения с родителями, братом Паулем, тетей Тили, с дедушкой и бабушкой. После обеда они сидели на террасе и наслаждались летним днем. Абсолютно счастливый день! Мартина Бергман помнила многие дождливые дни рождения своего детства.

Полгода назад она уехала из дому, получила работу детской медсестры в клинике Геттингена и заработала свои первые самостоятельные деньги. «Жука» ей подарили родители на день рождения, и теперь она горела желанием отвезти домой тётю Тили, которая жила в Нортхайме, а заодно и опробовать новую машину.

Они уже несколько минут ехали по автостраде А7. Машина шла спокойно и легко, и Мартина чувствовала себя уверенно и на удивление свободно.

— Можешь переночевать у меня, если хочешь, — сказала тетя. — Тогда тебе не придется ехать назад в Геттинген.

— Спасибо, Тили, очень мило с твоей стороны, — ответила Мартина, — но я рада, что у меня есть причина прокатиться. Это так здорово! О такой машине я всегда мечтала. Она едет просто чудесно, и теперь у меня вообще не будет проблем с покупками. Никогда не думала, что родители сделают мне такой великолепный подарок!

— А почему бы и нет? — улыбнулась Тили. — Другие получают автомобили к окончанию школы, а ты — в двадцать один год. Так сказать, к старту в жизнь.

У Тили был такой приятный, ласковый голос. Она была на два года старше матери Мартины, но выглядела намного моложе. «Может, из-за прически, — подумала Мартина, — она ей так идет!»

Она повернула голову, чтобы посмотреть на тетю, и не увидела большого камня, который летел прямо на них и в этот миг с грохотом пробил лобовое стекло.

У Мартины вырвало руль из рук, машину начало заносить. Она отчаянно затормозила. Машина ударилась о левое ограждение, от удара ее снова отбросило на правую сторону и вынесло в кювет, где она и остановилась. Голова тети Тили превратилась в кашеобразную кровавую массу, на которой больше невозможно было рассмотреть лицо. Огромный камень лежал на сиденье. Мартина Бергман упала на руль и потеряла сознание.

Все трое как загипнотизированные смотрели с моста вниз.

— Охренеть, — сказал Торстен, — в одну мы попали.

— Давай смываться, — сказал Альфред.

— Чего ради? — Торстен вообще никуда не торопился. — Я хочу сначала посмотреть, что они будут делать. Если мы сразу слиняем, то ничего не увидим.

— Но нас поймают, если мы останемся здесь, наверху! — Альфреда охватил страх.

— Во, сначала ты бросаешь камень, лепишь из себя центрового, а потом сразу поджимаешь хвост? Что за фигня? — Торстен с интересом наблюдал, как на месте аварии остановился еще один автомобиль. — Ага, наконец-то началось. В «жуке» сидят два чувака. Одному ты вмазал прямо в хлебало. Классно, Фредди!

Альфред не знал, что делать. Он больше не хотел ничего, только бы удрать отсюда подальше.

— Ты что, не соображаешь, Торстен? Надо уносить ноги!

— А с чего? — отмахнулся Торстен. — Пусть сначала докажут, что это были мы. А смотреть никому не запрещается.

Внезапно Берни согнулся, его начало рвать. Когда он наконец поднял голову, лицо у него было зеленое:

— Я в этом сраном дерьме не участвую. Все, я смываюсь.

Он не столько говорил, сколько хрипел. Затем повернулся и собрался было бежать, но Торстен оказался проворнее и схватил его за куртку.

— Ты что несешь, засранец? Мы организовали это представление, значит, мы его и посмотрим. Или ты хочешь на своей шкуре попробовать, как это — лететь с моста?

Возле места аварии остановился еще один автомобиль. Какой-то мужчина пытался вытащить Мартину из машины. Человек из второй машины побежал назад, чтобы поставить на автостраде аварийный знак.

— Пойдем вниз, — предложил Альфред. — Сейчас соберется толпа зевак, и среди них мы не будем бросаться в глаза. И сможем посмотреть, что там делается.

— О’кей, — сказал Торстен, — идем вниз.

Альфред, Торстен и Берни уже подходили к месту аварии, когда почти одновременно с ними подъехали машины полиции и спасательной службы. Останавливались и другие автомобили, зеваки собирались вокруг зеленого «жука». Вызвали спасательный вертолет, полиция перекрыла автобан, и образовалась пробка. Когда стало ясно, что в ближайшие полчаса о дальнейшем движении и речи быть не может, количество зевак, которым пришлось ожидать в своих машинах, увеличилось.

Воцарился невообразимый хаос. Полиция занималась практически тем, что пыталась оттеснить зрителей назад.

Альфреду удалось заглянуть внутрь «жука», и он увидел комок из мяса, крови и обломков костей — кровавое месиво с липкими волосами. То, что когда-то было человеческой головой.

Он пошел в кусты, его стошнило, как Берни, и ему было плохо, как никогда в жизни. Он попытался узнать, что думает по этому поводу Рольф, но оттуда ничего не было. Ни голоса, ни даже мысли.

— А что случилось? — нагло поинтересовался Торстен у стоящих вокруг людей, но ему никто не ответил.

Немного погодя подъехала машина-катафалк. Труп Тили уложили в гроб, и машина уехала. Мартину отправили на вертолете в университетскую клинику, камень конфисковала полиция. Зеленого «жука» завтра утром должна была забрать эвакуационная служба. Он превратился в груду металлолома.

Торстен и Берни остались на месте происшествия. Было прикольно, что простой камень мог сотворить такое!

Альфред ушел оттуда. Незаметно. Пешком. Он был не в состоянии снова перемкнуть провода зажигания у угнанного ими «форда», который они оставили на проселочной дороге недалеко от моста, чтобы уехать на нем вместе с остальными. Пусть попытается Торстен. Но Торстен считал себя полным идиотом в технике, поэтому заниматься подобными вещами предоставлял другим. А Берни определенно не делал такого ни разу. Но какое Альфреду дело до остальных? Они уж как-нибудь доберутся домой. Если приспичит, пусть ловят попутку, хотя это и опасно. Водитель может их запомнить.

Альфред разозлился от таких мыслей. Чего он ломает себе голову по поводу Торстена и Берни, когда у него сейчас возникло достаточно своих проблем?

Одиннадцать километров пешком его не смущали, ведь впереди была целая ночь. Главное успеть домой к завтраку, чтобы мать не задавала идиотских вопросов.

Теплое полуденное солнце ввело его в заблуждение. Сейчас, ночью, заметно похолодало, неприятный порывистый ветер дул над полями. На Альфреде была только футболка и кожаная куртка, которую он не застегнул даже сейчас, хотя дрожал всем телом. Он убил женщину — будь оно все проклято! — совсем того не желая, не думая ни о чем, просто под настроение, чтобы произвести впечатление на приятелей. Ему хотелось повернуть время вспять, хотя бы на сутки назад, этого было бы вполне достаточно, и тогда все было бы как всегда. И вдруг это «как всегда» показалось ему самым желанным на свете.

Ветер гнал облака, и в просвете между ними внезапно показался полумесяц. Альфред не знал, была ли это убывающая луна или молодой месяц, в принципе, это его и не интересовало, но Рольф — тот знал бы. Рольф интересовался всем, поэтому он знал ответы почти на все вопросы. Может, если бы рядом был кто-то, кого он мог любить так, как Рольфа, все сложилось бы иначе.

Но он шел домой к матери и сестрам, которые ничего для него не значили. И ему снова придется врать, чтобы они не узнали, что произошло. Врать, лишь бы не прочесть в их взглядах, кроме обычного равнодушия, еще и презрение.

Он чувствовал, что ему до боли не хватает отца, этого Мистера Неизвестного, который произвел его на свет, а затем совершенно беспричинно умер.

В два часа ночи он добрался домой. Замерзший и усталый. В доме было темно. Похоже, никто не заметил его отсутствия, никто не волновался, что его нет. А чтобы мать ночью посмотрела, дома ли он, — такое просто невозможно было представить. Тихо, как только мог, он прокрался по узкой лестнице наверх, в свою комнатку, которую называл «колбасная кладовка», и не раздеваясь улегся на кровать. Он все на свете отдал бы, чтобы не было того, что случилось.

Марайке Косвиг после окончания учебы третий год служила в полиции. Уже два месяца она была в наружной службе и со своим коллегой Хольгером Майзе патрулировала улицы. Они улаживали семейные ссоры, отвозили пьяных в камеру-вытрезвитель и составляли протоколы о материальном ущербе, причиненном машинам. Марайке приходилось видеть тяжелые дорожно-транспортные происшествия, но такого — еще никогда. Вид разможженного черепа Тили она, наверное, никогда не забудет: он вечно будет стоять у нее перед глазами. Марайке сделала снимки с места происшествия. Пленку проявили той же ночью.

В три часа двадцать минут они остановили водителя, который ехал по автостраде против движения, имея 2,8 промилле алкоголя в крови[11], и даже не заметил, что движется не по той стороне автобана.

В четыре пятнадцать они вернулись в полицейский участок. Фотографии были уже готовы и лежали на столе. Марайке сделала очень много снимков Тили. Со всех сторон. Похоже, она снова и снова нажимала на кнопку фотоаппарата, не задумываясь о том, что делает. Она просто видела в этом единственный шанс справиться с ужасом.

На одной из фотографий было видно лицо подростка, который с ужасом смотрел через окно машины на обе жертвы. У него были темные, слегка волнистые волосы и резко очерченные скулы. Марайке фотографировала Тили со стороны, и вспышка полностью осветила лицо подростка.

— Что ты думаешь об этом? — Марайке сунула Хольгеру фотографию прямо под нос.

— Н-да… Ну, смотрит кто-то через окно. Он же был там не единственным зевакой.

— А ты присмотрись к нему внимательнее! Ему же лет четырнадцать, может, пятнадцать, самое большое — шестнадцать!

— Ну и что? — Хальгер не понял, к чему она клонит.

Марайке встала и взяла чашку кофе со столика возле стены, на котором тихонько кипела кофеварка. Это была определенно уже седьмая ее чашка за сегодняшнюю ночь.

— Что делает подросток в половину одиннадцатого ночи на автобане? Ты можешь мне сказать? Все ближайшие города находятся оттуда за несколько километров.

— Господи… — Хольгеру все виделось в не столь драматическом свете. — Может быть, он сидел с родителями в машине, в пробке, и милое семейство захотело узнать, что случилось?

— Родители, которые сидят в машине с малолетними детьми, не станут выходить из нее, чтобы посмотреть на убитых, превратившихся в месиво людей! Никогда! Они будут только рады, если их сын не увидит картины насилия вблизи! Нет, Хольгер, я скажу тебе, что делает пятнадцатилетний пацан ночью на автобане: швыряет камни с пешеходного моста!

У Хольгера был такой вид, словно он только сейчас проснулся. Он задумался.

— Наверное, ты права.

— Мы должны попытаться найти его. Фотография неплохая.

— Хорошо. — Хальгер подошел к карте, висевшей на стене. — Вот здесь произошел несчастный случай. А вот с этого моста полетел камень. — Он обозначил место красной булавкой. — Коллеги из уголовной полиции должны взять эту фотографию и обойти все школы в радиусе тридцати километров. Где-то его опознают.

— Я тоже так думаю. Я пошлю коллегам фотографии и приложу краткий отчет.

Хольгер кивнул, и Марайке уселась за письменный стол. Она была очень довольна собой.

Уже через два дня уголовная полиция идентифицировала лицо на фотографии. Полиции стало известно, что подростка зовут Альфред Хайнрих и что он ходит в девятый класс общеобразовательной школы имени Курта Тухольского.

Двадцать третьего июня в пятнадцать тридцать двое сотрудников уголовной полиции и Марайке Косвиг стояли перед дверью семьи Хайнрих. Марайке, вообще-то, должна была быть дома и спать, потому что всю неделю дежурила по ночам, но этот случай настолько заинтересовал ее, что она решила пойти с коллегами. Она уже подумывала, не стоит ли, не откладывая дело в долгий ящик, перейти на работу в уголовную полицию.

— Уголовная полиция Геттингена, — сказал Вайланд, старший из двух сотрудников. — Ваш сын дома?

Эдит молча кивнула и наморщила лоб. У нее был такой вид, словно она ожидала, что через пять минут ее казнят.

— Это хорошо, — сказал Вайланд. — Нам нужно задать ему пару вопросов, а вы должны присутствовать при этом, поскольку он несовершеннолетний.

Эдит снова кивнула и широко открыла дверь в знак того, что трое полицейских могут войти. Через несколько минут они сидели в кухне напротив друг друга. От волнения у Альфреда горело лицо, и он ничего не мог с этим поделать.

— Где ты был позавчера ночью, приблизительно между десятью и одиннадцатью часами?

— Дома. А где мне еще быть? Я живу здесь. — Альфред пытался говорить нахальным и независимым тоном, что, однако, не очень понравилось полицейским.

— Бывает, что подростки вечерами иногда выходят из дому. К примеру, к друзьям, в пивную или на дискотеку…

Альфред покачал головой:

— Я был здесь.

— И что ты делал весь вечер? — спросил Вайланд.

— Учил слова для этой дерьмовой школы. Английский. У нас вчера была письменная работа.

— Ну и?.. Как написал? — приветливо спросила Марайке.

— Хреново. Завалил на сто процентов.

— Значил, учил не очень старательно, — сухо заметил Вайланд.

— Как же. Просто попалось другое. Не то, что я знал.

Вайланд кивнул с видом, который, казалось, говорил: «Не верю я ни единому твоему слову», и повернулся к матери Альфреда.

— Вы можете подтвердить, что ваш сын вечером двадцать первого июня все время был дома?

Эдит помедлила и потерла лоб, словно ей нужно было хорошо подумать.

— Я не знаю. Может, был, а может, и нет. Он уходит, когда хочет, приходит, когда хочет, и делает, что хочет. Я за этим не слежу. Он достаточно взрослый. Если бы я контролировала его с утра до вечера, то потратила бы на это всю жизнь. А у меня, слава богу, хватает и других дел.

«Мама, — подумал Альфред, — Господи, мама, неужели ты хоть раз в жизни не поможешь мне? Один-единственный раз? Неужели тебе настолько все равно, что они сейчас со мной сделают?»

— Я бы хотел поговорить с вашим мужем, — сказал Вайланд, обращаясь к Эдит.

— Он умер. Как только родился Альфред. — В ее голосе звучала горечь.

Вайланд замолчал. В дело вступил Келлинг и обратился к Альфреду:

— А что ты делал вечером в понедельник в двадцать два тридцать на автобане А7, когда произошло тяжелое дорожно-транспортное происшествие? Ты же видел эту аварию?

Альфред не знал, что говорить и как реагировать, но тут Вайланд положил перед ним фотографию. Раздробленный череп Тили и его лицо сзади.

— Это ведь ты? Или нет?

Альфред молча кивнул. Деваться было некуда.

Келлинг повысил голос:

— И что ты там искал?

Альфред пожал плечами:

— Ничего. Мы просто катались там, пара приятелей и я, увидели аварию и остановились, чтобы глянуть, что случилось.

— На какой машине вы ездили?

— На машине одного из моих друзей.

Вайланд раскрыл блокнот:

— Фамилия? Адрес? Марка машины? Номер машины?

Голос Альфреда становился все тише и тише:

— Я никого не выдам.

Келлинг ухмыльнулся:

— Если человек ничего не совершил, то ему и выдавать нечего! А вот когда есть что скрывать… Ну?

Альфред понял, что совершил ошибку, и попытался исправить положение:

— О’кей, мы угнали машину. Но только чтобы просто покататься. А потом мы хотели поставить ее назад.

Эдит сделала глубокий выдох, тихо свистнув через передние верхние зубы, между которыми была довольно широкая щель.

— Ну? Вы поставили ее назад?

— Не знаю.

— Почему не знаешь?

— Я пошел домой пешком.

— Что? — вмешалась Марайке, которая хорошо знала эти места. — От места аварии до твоего дома, то есть от Нертен-Харденберга до Бовендена, почти одиннадцать километров! Почему ты пошел пешком?

— Не знаю. Захотелось. Они действовали мне на нервы. — Не с его умом было справиться с допросом, и он уже почувствовал это.

— Сколько вас было? — спросил Келлинг.

— Трое.

— Как зовут остальных?

— Не скажу.

— О’кей. Тогда вся вина ложится на тебя одного. Если тебе так хочется, пожалуйста. Вы что, в тот вечер поссорились?

Альфред покачал головой. Если бы он сказал «да», то пришлось бы объяснять почему, а ничего путного на ум не приходило. В голове было пусто, словно кто-то все там вымел, и было такое чувство, что он сделал неправильно все, что только смог.

— Хорошо. Тогда по тексту, — сказал Вайланд. — Итак, когда вы встретились?

— В семь.

— Где?

— Здесь, на месте. Возле молодежного клуба.

— А что потом делали?

— Ничего. Трепались. Пиво пили.

— Где?

— У фонтана. Погода была хорошая.

— А потом?

— Потом угнали машину.

— Где?

— Со двора у железнодорожного переезда. Люди ничего не заметили. Наверное, телевизор смотрели.

— Что это была за машина?

— Форд.

— Какого цвета?

— Такого… темно-красного, грязно-красного.

Эдит перебила допрос:

— Мне надо еще кое-что сделать на улице…

— К сожалению, придется подождать, фрау Хайнрих, — сказал Келлинг, а Вайланд продолжал задавать вопросы:

— И что вы потом делали?

— Поехали кататься.

— Куда?

— Просто так, куда глаза глядят. Без понятия.

— Кто был за рулем?

— Я.

Эдит охнула:

— С каких пор ты умеешь водить машину?

— Уже давно.

— А где вы остановились, когда увидели аварию?

— На проселочной дороге. С краю.

— А потом перебежали через мост и спустились с той стороны к месту аварии?

Альфред кивнул.

Марайке перебила своих коллег:

— Я хорошо знаю это место. С проселочной дороги автобан не просматривается. Оттуда они не могли заметить аварию. Увидеть все можно только с моста.

— Это уже интересно… — Вайланд нагнулся и посмотрел Альфреду прямо в глаза. И это было очень неприятно. — Почему вы остановились именно там? Ты можешь объяснить?

Альфред почесал спину, чтобы выиграть время.

— Мы услышали сирену полицейской машины, поэтому и остановились.

Келлинг ухмыльнулся:

— Разве, когда сидишь в угнанной машине, не надо удирать, услышав полицейскую сирену?

Альфред пожал плечами. И эта отговорка тоже не помогла.

Вайланд потер руки:

— Так, история становится все интереснее. Значит, вы тормозите, потому что слышите сирену полицейской машины, и вам становится интересно, что там такое. Потом вы взбегаете на мост, видите аварию, идете вниз на место происшествия, все внимательно рассматриваете, а потом не уезжаете на угнанной машине, которой, слава богу, никто не поинтересовался, домой или в ближайшую пивную, или я не знаю куда. Нет, один из вас, а именно ты, марширует одиннадцать километров до дома. И это притом что вы не ссорились. Это до меня не доходит, Альфред. И можешь не рассказывать, что тебе просто захотелось прогуляться пешком. Я тебе не поверю.

Альфред молчал. Он не знал, что делать дальше.

Вайланд был уже близок к цели:

— Теперь я тебе скажу, как было на самом деле, Вы, как огурцы в банке, катаетесь на украденной машине, едете лишь бы куда, без определенной цели, и вам довольно скучно. И тут одному из вас приходит в голову идея бросить с моста парочку камней. Об этом вам уже приходилось слышать, и хочется разок попробовать самим. А в темноте вас никто не заметит. Вы не хотите никому ничего плохого, вы просто хотите чуть-чуть попугать водителей, просто посмотреть, что же будет. Классная идея, наконец хоть что-то интересное за эту ночь! Может, ты хотел похвастаться перед другими, может, ты просто не думал, к каким последствиям это может привести, но в любом случае ты бросаешь первый камень… Он попадает в лобовое стекло «жука», и происходит что-то страшное. Машину сносит с дороги в кювет. Вы пугаетесь насмерть и бежите вниз, чтобы посмотреть, что же случилось на самом деле. Ты смотришь через окно и видишь, что наделал. И тут вдруг до тебя доходит, что ты убил женщину. И ты смываешься. Просто убегаешь подальше. У тебя шок, и ты бежишь домой. Черт с ними, с приятелями и с машиной! Так было дело?

В кухне Хайнрихов воцарилась тишина. Никто не говорил ни слова. Эдит наконец не выдержала:

— Так это сделал ты, Альфред? Скажи, ты что, рехнулся? Ты что, вообще ничего не соображаешь?

Альфред понял, что все кончено. Он крепко вляпался, больше не было ни отговорок, ни выхода. И это его взбесило. Он почувствовал, как щеки покраснели от ярости, ощутил дикое, непреодолимое желание разнести все в этой проклятой кухне. Но он ничего не сделал, просто уставился на мать, которая спокойно выдержала его наполненный ненавистью взгляд.

«Почему ты никогда не была на моей стороне? — думал он, сжав зубы, чтобы не крикнуть это ей в лицо. — Надеюсь, тебе никогда не понадобится моя помощь, мама. На меня не надейся, никогда в жизни!»

Трое полицейских встали.

— Мы вынуждены забрать вашего сына с собой, фрау Хайнрих, — объяснила Марайке.

Эдит кивнула. Когда Альфред с полицейскими шел к двери, она сказала Марайке:

— Его околоплодные воды были зелеными. Зелеными и ядовитыми. Я всегда знала, что с ним что-то не так.

Полицейские ничего не ответили и вышли из дома вместе с Альфредом. Альфред ухмыльнулся: «Зеленые и ядовитые околоплодные воды. Только чрево ведьмы могло наполниться ними». Его мать хотела отравить его, а он все же выжил.

Дело в том, что он был особенным. И сейчас это стало ему еще понятнее, чем прежде.

19

Ханенмоор, ноябрь 1986 года

На вокзале «Зоо» гуляли сквозняки, было холодно. Альфред медленно шел вдоль платформы. Следующий поезд на Брауншвейг должен был прибыть в четырнадцать пятнадцать, а сейчас тринадцать часов тридцать две минуты. У него было еще сорок три минуты времени, однако он не стал покупать билет в окошке информации. Он ненавидел это: стоять, как нищий, в очереди и чтобы человек сзади пялился ему в затылок. Он не хотел чувствовать у себя на затылке чужое дыхание и не хотел, чтобы кто-то, пусть даже нечаянно, прикасался к нему. Неизбежная теснота в очереди выводила его из себя и действовала на нервы.

Все свои пожитки он упаковал в две сумки: в кожаную сумку с ремнем, которая была очень тяжелой и ее ремень глубоко врезался ему в плечо, и в сине-зеленую спортивную сумку из пластика, которая из-за своей неудобной пузатой формы мешала при ходьбе, что доводило его до бешенства. Несколько минут он боролся с желанием просто бросить обе сумки на платформе и уйти или засунуть их в купе какого-нибудь поезда, на котором он не собирался ехать. Тогда, наконец, он стал бы свободен. Его имущество, даже сокращенное до объема двух сумок, казалось балластом. Но потом он отбросил эту мысль. Там, куда он хотел уехать, нужны были некоторые вещи, необходимые для выживания: спички, свечи, нож, карманный фонарик и кое-что другое.

Альфред снова ушел с платформы и потащился с багажом вниз по лестнице, назад, в здание вокзала. У одного из киосков он купил хот-дог с горчицей и чашку кофе. Шум колес поездов даже здесь, в здании вокзала, был очень громким, прямо бил по ушам. Объявления, постоянно раздающиеся из громкоговорителей, невозможно было понять. «Тому, кто вынужден ориентироваться по объявлениям, можно даже не дергаться, — подумал Альфред. — А для иностранца и вообще никаких шансов».

Из мусорного ведра, стоящего прямо перед ним, несло невыносимой вонью протухших остатков пищи, и Альфред перешел к другой стойке, потому что его начало тошнить.

Еще тридцать пять минут.

Брауншвейг. Странно, но он был почти рад, что поедет в Брауншвейг. Там он жил три года с Гретой. Маргарета Фишер, его пока еще жена, мать его сына Джима.

Был прекрасный летний день шесть лет назад, начало июля, когда он впервые встретил Грету на утренней пробежке. По ночам он работал уборщиком в здании, где было множество офисов, и приучил себя утром пробегать пару километров перед тем, как лечь спать. Женщина спортивного телосложения, которая была намного старше его, бегала по той же дорожке и без труда выдерживала его темп. Поэтому они почти поневоле бегали рядом. Он пригласил ее на кофе. Уже при первой встрече он узнал, что ей тридцать шесть лет и что у нее есть одиннадцатилетний сын Том, с которым они живут вдвоем. Отец Тома ушел от них, когда мальчику было два года. Без причины, без объяснений. Просто исчез однажды и с тех пор не объявлялся. У нее не было ни его номера телефона, ни адреса, она даже не знала, жив ли он.

Альфреду понравилось, что мужчина в этом цивилизованном мире просто так растворился в воздухе, но Грете он этого не сказал. Побоялся обидеть ее.

Она рассказала, что работает в книжном магазине и очень довольна своей работой. Поскольку она много читает, то утренний бег нужен ей в порядке компенсации отсутствия физических нагрузок.

Когда она поинтересовалась, чем он занимается, он сказал, что изучает экономику, студент третьего семестра. Денег у него мало, занимает он маленькую квартирку и ночью работает, убирает в бюро, чтобы оплачивать учебу.

Грете это понравилось. Они обменялись номерами телефонов и договорились встретиться на следующее утро.

То, что он начал отношения с Гретой со лжи, его абсолютно не волновало.

На следующей неделе они виделись ежедневно. Они делали пробежку по парку и вместе завтракали, поскольку Грете надо было выходить на работу в книжный магазин только к десяти. Том ходил в пятый класс, обедал чаще у своего друга Штефана, там же делал домашнее задание и возвращался домой только вечером, как и Грета. Все складывалось без проблем. Мать Штефана была рада, что ее сын не остается один, и присматривала за обоими. За это Грета время от времени организовывала по выходным вылазку куда-нибудь и давала матери Штефана пару часов отдохнуть. Порой Штефан по выходным ночевал у Тома.

На второй неделе знакомства, в субботу, Грета пригласила Альфреда на ужин к себе домой. Она любила готовить и хотела кое-что придумать.

Альфред прибыл минута в минуту. Он принес розы и игрушечную машину для Тома, которого увидел в этот вечер в первый раз.

Том был исключительно милым мальчиком. У него были гладкие темные волосы, которые постоянно падали ему на лоб и которые он движением головы убирал с глаз. Пока Грета на кухне готовила еду, они дурачились вдвоем. Грета была счастлива оттого, что они так хорошо понимают друг друга.

Она превзошла себя и приготовила много итальянских блюд, но Альфред слабо разбирался в изысканных кушаньях. Когда Том где-то в половине десятого послушно, хотя и неохотно, исчез в своей комнате и улегся спать, Альфред рассыпался перед Гретой в комплиментах по поводу того, какой у нее чудесный сын.

После еды они начали пить, и пили много. Альфред раззадорился, а Грета стала непринужденнее и проще.

В конце концов она взяла его за руку и потащила в спальню, где обе половины кровати уже были застланы свежим постельным бельем. Грета начала медленно раздеваться.

Альфред испугался. Его лицо горело, он вспотел. Его одолевали мысли о бегстве, но он налил себе еще один полный стакан, выпил большими глотками и вымученно улыбнулся. Как он ни старался, но не мог понять, что делать дальше.

«Ты же знал, — думал он, — ты же догадывался, когда принимал приглашение на ужин, что это будет. Теперь держись, не скисай!» Однако упреки в свой адрес мало помогали — обнаженная Грета уже лежала в постели и призывно улыбалась.

— Иди сюда, — с придыханием сказала она, — чего ты ждешь?

У него было чувство, что сейчас придется прыгать с десятиметровой вышки в ледяную воду. Он еще в детстве, на пляже, никак не мог решиться прыгнуть с вышки, каждый раз разворачивался на самом верху и под издевательский смех спускался назад по лестнице.

Он сел на кровать и принялся медленно раздеваться. Он чувствовал себя незащищенным перед этой женщиной. Она же приняла его медлительность за робость, что только прибавило ему привлекательности.

Когда он разделся, она притянула его к себе, крепко обняла и стала очень медленно и осторожно ласкать.

В какой-то момент он забыл, что с ним происходит. Он закрыл глаза и, когда ему начали нравиться прикосновения, больше не думал о Грете. Он думал о Томе и отдавался своим фантазиям…

Был август, когда все переменилось. В тот теплый день позднего лета они поехали отдохнуть на озеро. Жара стояла просто удушающая, и Альфред играл с Томом и Штефаном в воде. Грете не хотелось купаться, она сидела на берегу на полотенце и выковыривала семечки из арбуза. Сок капал на полотенце и привлекал ос.

Вдруг Грета замерла, прижала руку к животу и скривилась, как будто у нее что-то болело. Затем с трудом выпрямила поджатую ногу и нечаянно задела осу, которая тут же ее ужалила. Грета вскрикнула от боли. Альфред, который как раз крепко обнимал в воде Тома, испугался. Он решил, что возглас Греты относится к ним, и отпустил мальчика. Тот моментально поплыл к Штефану и принялся барахтаться с ним.

Грета звала Альфреда, но у него наступила эрекция, а потому выйти на берег было проблематично.

Наконец он решился выскочить из воды, но сразу же обернул полотенце вокруг бедер и только после этого обнял Грету. Она была настолько занята распухающей ногой, что ничего не заметила.

— Эта проклятая тварь… — Она указала на мертвую осу.

— Ты должна опустить ногу в воду, — сказал он, — это помогает.

— Я не могу ступить на нее. Проклятье, как больно!

Альфред взял Грету на руки и понес к озеру. Он зашел в воду так, чтобы ноги Греты доставали до воды. Холодная вода уменьшила боль.

— Я беременна, Альфред, — прошептала она.

У Альфреда было ощущение, что прибрежный песок затягивает его с головой. Он уставился на Тома и Штефана, которые в нескольких метрах от них пытались окунуть друг друга в воду, и оказался не в состоянии хоть как-то отреагировать на эти слова.

— Что такое? — ошарашенно спросила Грета.

— Да ничего! Прекрасно! Я просто не ожидал… Это так ново и неожиданно для меня. — Он говорил слишком быстро, и Грета насмешливо улыбнулась. — Как это могло случиться?

— Я тебе покажу, когда окажемся дома. Может, уже поедем? Детям становится холодно в воде.

Альфред кивнул, отнес ее на берег и поцеловал.

На полотенце уже собралась куча ос, да и арбуз был полностью оккупирован ими. Грета вздрогнула от отвращения. Она позвала мальчиков и поспешно села в машину. Альфред зашвырнул арбуз в кусты, выполоскал полотенце в озере, оделся, упаковал все вещи и поставил их в автомобиль.

Грета родила здорового мальчика, который весил три килограмма триста граммов и был пятьдесят один сантиметр ростом. Они назвали его Джимом. Это имя выбрал Альфред — в память об отце, который уехал в Америку и которого он никогда не видел. Грета не возражала. У беспрерывно орущего младенца был маленький курносый носик, и вообще он выглядел как «Джим», в этом она была убеждена.

Через месяц состоялась свадьба. Альфред никого из родных на торжество не пригласил, чего Грета вообще-то не могла понять, но ей это было глубоко безразлично. Важно лишь то, что у нее теперь есть прекрасный муж и отец обоих ее сыновей!

Для Альфреда важно было то, что он взял фамилию Греты.

Теперь его звали Альберт Фишер, и ничего больше не напоминало об Альфреде Хайнрихе, которым он был до свадьбы.

Когда Альфред приехал в Брауншвейг, ему хотелось только одного — побыть одному. Люди в поезде, на вокзале, на улицах, да и предрождественское настроение в городе за два дня до первого адвента[12] основательно действовали ему на нервы.

Первые рождественские звезды мигали в окнах, а перед дверью универмага взад-вперед прохаживались переодетые Санта-Клаусы с бородами, которые держались на резинках за ушами, и раздавали рекламные проспекты. Моросило, машины стояли в пробках.

Альфред сел в автобус рейсом семнадцать тридцать в направлении Целле. Его любимое место в последнем ряду было свободно. Он проверил, не приклеилась ли где-нибудь жевательная резинка, нет ли пятен на пластиковом покрытии сиденья, и лишь потом сел у окна.

В Ваттенбюттеле автобус свернул на федеральную дорогу 214. Хотя в темноте трудно было рассмотреть местность, ему нравилось ехать вот так, через маленькие села, и представлять, как за освещенными окнами сидят дети, делают домашнее задание, смотрят телевизор, играют с друзьями или ужинают с родителями.

В Охофе он вышел из автобуса и тридцать пять минут ждал следующего, на котором доехал до Мюдена. Остаток пути он прошел пешком.

Здесь он ориентировался великолепно. Он избегал больших дорог и с уверенностью лунатика шел через лес и по узким тропинкам через болота. Зимой в это время пешеходов уже не было, как не было ни одной машины на опушке леса, где развлекалась бы парочка.

Не встретив ни одного человека, он через двадцать минут добрался до каменного карьера. Вагончик для рабочих, который он искал, стоял на том же месте. Сердце его забилось так, что даже в ушах загудело, когда он карманным ножом взломал дверь.

На столе стояли консервные банки из-под сардин, которые использовались в качестве пепельниц и были до краев набиты окурками, и множество пустых пивных бутылок. Теперь на двери висел постер с полуубнаженной красоткой, служивший мишенью для дартса и продырявленный главным образом на ее пышной груди.

На маленьком окне все еще висел обрывок гардины с оранжево-бежевыми полосами, тот же, что и три года назад, только краски за это время почти выцвели. Он улыбнулся, вспоминая, как задвинул эту гардину, когда Даниэль лежал перед ним, совершенно голый, с широко раскрытыми от страха глазами и мокрым от пота лбом. Он ни секунды не думал, что их могут обнаружить, нет, он просто не хотел, чтобы кто-то еще увидел этого нежного мальчика, который принадлежал ему, и только ему, и был предназначен только для него, во всей своей невинности.

Альфред сел на койку и легонько погладил покрывало.

Даниэль. Два дня и целую ночь он забавлялся с ним, пока не обессилел настолько, что уже не мог растягивать удовольствие. Это была маленькая вечность, самое интенсивное и прекрасное время, которое когда-либо было в его жизни, вот только для Даниэля оно было далеко не прекрасным. И сейчас, сейчас наконец он возвратился в то место, в которое в своих мечтах постоянно возвращался все эти три года, что наполняло его глубокой благодарностью. Здесь, в этом рабочем вагончике, в ближайшие дни он не хотел ничего иного, лишь предаваться воспоминаниям. Может, ему удастся еще раз все почувствовать и насладиться тем, что он снова и снова делал с Даниэлем и Беньямином. Так долго, пока смог услышать их мольбу и смилостивиться над ними. Он был милосерден и отпустил их на свободу, подарив смерть, пусть даже и потеряв их. Власть была у него, и он любил ее.

Дождь усиливался. В этот момент ему не хотелось быть одному, хотя воспоминания были чудесными и никто не мог отнять их. У него не было чрезмерных запросов: он считал себя скромным человеком и мечтал лишь о том, чтобы найти детей, которые дрожали бы в его объятиях и надеялись спастись, уйти от своей судьбы. И при этом их единственным предназначением было выполнять его желания.

Он понял, в чем заключался смысл его жизни. Он жил не для того, чтобы приносить счастье женщинам или копить богатство, а чтобы коллекционировать детей, эти игрушки Бога, которых только он мог спасти от разочарований жизни.

Воспоминания о Даниэле Долле становились все реальнее и реальнее, пока ему не показалось, что он и впрямь чувствует аромат кожи Даниэля, пахнущей солнцем и теплом. Ему представлялась пыльная сельская дорога и звенящая летняя жара. Альфред шел босиком по этой дороге, ощущал маленькие камешки под ногами и чувствовал возбуждение, словно острую, сладкую боль. У синего неба была тысяча глаз, и они благосклонно смотрели на него и Даниэля, который вытянулся перед ним на траве.

Желание обладать этим маленьким теплым телом было столь сильным, что у него закружилась голова. Он встал и уперся руками в стену вагончика, чтобы не упасть.

В то пасхальное утро три года назад он долго сидел перед Даниэлем и гладил мертвое тело, пока оно не стало холодным и бледным. Два или три часа. Сейчас он не мог уже сказать точно. Он даже перестал чувствовать запах пота, выступившего у мальчика от ужаса. Теперь Даниэль был лишь пустой оболочкой, его холодная плоть стала похожей на воск и неэластичной.

Альфред понял, что пора уходить. Он хотел сохранить Даниэля в памяти, как нежное дуновение ветра, а не как куклу с безжизненными глазами в темных глубоких глазницах. Широко раскрытый в агонии рот Даниэля был не в состоянии кричать, но он натолкнул Альфреда на идею, которую следовало реализовать. В рабочем вагончике рядом с прочими инструментами лежали щипцы. Он взял их и выдернул один из передних зубов. На удивление, это получилось легко и быстро. Теперь у него был маленький сувенир, который будет вечно напоминать о Даниэле. Об ангеле с нежным пушком на тонких ручках.

Даниэль смог. Он получил избавление. И Альфред помог ему в этом.

После он бежал через абсолютно темный ночной Ханенмоор к своей машине, которую припарковал очень далеко, и крутил зуб между пальцами, пока запекшаяся кровь Даниэля не стерлась и в конце концов не исчезла…

Было четыре часа утра, и в доме было абсолютно тихо. Но когда он открыл дверь квартиры, то почувствовал, что что-то не так и занервничал. Он вошел, тихо закрыл за собой дверь и не стал включать свет. Он прислушался к темноте. Ничего. Тогда он снял туфли и беззвучно проскользнул по коридору в кухню. Только закрыв за собой дверь кухни, он включил свет.

Он открыл холодильник и взял йогурт. Его не оставляло чувство, что что-то случилось, и он ел йогурт, собственно, для того, чтобы спокойно все обдумать. Что делать дальше. Может, Греты нет дома, может, Том и Джим не спят в своих кроватках, может, он дома совсем один. И вдруг ему понравилась эта мысль, и одновременно он почувствовал, что ему, собственно, абсолютно все равно, что происходит в квартире. В любом случае это никак не связано с Даниэлем Доллем, который мертв уже несколько часов.

Он поднялся из-за стола и принялся искать в карманах брюк свой сувенир, когда в дверях внезапно появилась Грета. Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул от неожиданности.

— Я уже упаковала твои вещи, — сказала она вместо приветствия. — Три чемодана. Они стоят в спальне. Можешь убираться. Лучше прямо сейчас, ночью. Это избавит тебя от церемонии прощания с детьми и не придется притворяться Ты ведь все равно их не любишь.

Альфред никак не мог нащупать свой сувенир в кармане. И именно это в данный момент беспокоило его больше всего. Сердце его бешено билось, он вынужден был присесть.

— Извини, я задумался, — рассеянно произнес он. — Что ты сказала?

Грета глубоко вдохнула, чтобы не заорать и не разбудить детей. Он таки вывел ее из себя.

— Пошел вон! — прошипела она. — Сейчас же, немедленно! И чтобы я тебя больше никогда не видела! Убирайся из моей жизни!

Грета, выгоняя его из дому, даже не подозревала, насколько хорошо это вписывалось в его планы. Альфред должен был исчезнуть. По возможности немедленно. А он, дурак, по дороге домой ломал голову, как сказать обо всем Грете. Какую причину придумать, чтобы объяснить, почему ему нужно внезапно уехать и почему он бросает ее одну с двумя детьми. А она сама выгнала его! Это было просто великолепно.

— Да в чем дело? Что случилось? — спросил он, пытаясь придать своему голосу хотя бы заинтересованный тон.

— Твой друг Герберт был здесь. И пока ждал тебя, рассказал кое-что из твоей жизни.

Герберт. Боже мой! Альфред считал, что тот уже давно сдох от передозировки. Ага, значит, он еще жив. Но откуда он узнал этот проклятый адрес? Скорее всего, от матери. Это была единственная возможность. Альфред сам дал ему когда-то адрес Эдит. Так, на всякий случай. Он же не мог знать, что однажды это выйдет ему боком. Действительно, пора смываться. И чем быстрее, тем лучше. Теперь даже матери необязательно знать, где он живет.

— Интересно. Ну и?.. Что ты узнала?

— Что ты проклятый лжец и настоящий говнюк!

Альфред улыбнулся, чем окончательно достал Грету.

— Ты даже среднюю школу не закончил. И никогда не изучал экономику.

Альфред пожал плечами.

— И у тебя нет отца, который живет в Америке. Твой отец умер.

— Ну и что? Это что, настолько важно? — Он никак не мог понять, почему Грета из-за таких новостей вышла из себя.

— Ты был в тюряге, потому что убил женщину. Это правда?

Альфред молчал. Раздраженный тон Греты начал действовать ему на нервы.

— Теперь я понимаю, почему ты не спишь со мной. Герберт в тюрьме был твоим любовником. Ты — педераст, и всю жизнь был педерастом, и я тебя ненавижу!

«Ага, значит, вот оттуда ветер дует. Тюрьму она, может, простила бы, но выйти замуж за мужчину, который ее не хочет и никогда не хотел, — это уже слишком».

Он мог это даже где-то понять. И то, что она стояла в кухне в тоненькой застиранной ночной рубашке, даже вызвало у него чувство жалости.

— Где ты был все это время?

— Да так, ездил вокруг. Хотелось побыть одному.

— Два дня и почти две ночи? — Она заговорила громче, и ее голос стал холодным как лед.

Альфред поднялся. Ему хотелось закончить этот разговор. Чем раньше он уберется отсюда, тем лучше.

— Я не верю ни одному твоему слову. Я больше ничему не верю! — Грета была на грани истерики.

— И не надо. Грета, лучше оставим это. Разговор ничего не даст. Мы только будем ссориться. Наверное, будет лучше, если я сейчас уйду. Машину я оставлю себе. О’кей?

Теперь она действительно заплакала. Сидела за столом, положив голову на руки, и всхлипывала. На секунду Альфред даже задумался: может, обнять и успокоить ее? Но потом отбросил эту мысль и вышел из кухни.

В коридоре он остановился и еще раз тщательно обыскал карманы. Ага, вот он! Слава богу! Он не потерял сувенир.

Ему пришлось ходить дважды, чтобы снести чемоданы вниз. Когда он поднялся в последний раз, Грета стояла в коридоре. Поверх ночной рубашки она надела толстую вязаную кофту и придерживала ее обеими руками на груди, словно стояла на холодном ветру, а не в хорошо отапливаемой квартире.

Альфред вертел в руках связку ключей и смотрел вниз, на пол. Он впервые заметил на сером ковролине маленькие синие точки.

— Пока, — сказал он. — Я буду иногда звонить. Прости, Грета. Я не хотел причинять тебе боль.

Он повернулся и ушел, беззвучно закрыв дверь на ключ, словно тысячу раз репетировал свой уход.

Дождь прекратился. В Ханенмооре стало абсолютно тихо. Альфред, полностью расслабившись, испытывал глубокое удовлетворение. И невольно улыбался.

20

Альфред проснулся из-за того, что его бил озноб. В вагончике было сыро и холодно. Он лежал в пальто на кровати и пытался вспомнить, когда же заснул. Потом он с трудом поднялся и сел. Было темно, хоть глаз выколи. И только постепенно он начал понимать, где находится. Слева от него была стена, справа рядом с кроватью стояла пластиковая сумка. Но это было не то. Ему нужна была сумка с ремнем через плечо, в которой должен лежать карманный фонарик. Он опустился на колени и принялся ощупывать пол.

Он с отвращением прикасался к сантиметровому слою пыли, смешанному с волосами, крошками и паутиной, образовавшей неаппетитные кучки, поцарапал пальцы о ржавые гвозди и в какой-то момент испугался, почувствовав, что на пол капает кровь. Руку пекло, и, продолжая ощупывать пол, он измазал кровью песок и пыль. Но это его не беспокоило. Три года спустя никто не будет еще раз обыскивать вагончик для рабочих и, конечно же, никому в голову не придет устанавливать связь между кровью на полу и убийством Даниэля. И с его убийцей.

Он ощупал грязный пол и в конце концов нашел свою сумку, правда, на стуле. Фонарик лежал почти сверху. Первое, что он сделал, это посмотрел на часы. Половина шестого. Еще три с половиной часа, пока снаружи станет светло.

Он нашел свечки, зажег одну, капнул воском на стол, поставил свечку и выключил фонарик, чтобы сэкономить батарейки. Пришлось вытащить маленькую круглую железную печку в коридор, иначе он не выдержал бы здесь несколько дней. Он не ожидал, что будет так холодно и сыро, — проще говоря, он просто об этом не подумал. Дни, проведенные с Даниэлем Доллем, были потрясающе теплыми.

Однако дым мог выдать, что в вагончике кто-то живет. А этого следовало избегать.

Альфред решил сразу же после рассвета сходить в ближайшее село и купить что-нибудь из продуктов. Только на следующий вечер он мог бы, пожалуй, разжечь печку. Ноябрьскими ночами никто не шастал по Ханенмоору, так что риск был бы незначительным.

В ближайшие двенадцать часов у него не было шансов согреться в вагончике.

Альфред снова улегся на кровать. Он массировал застывшие, онемевшие от холода пальцы, пытался сдержать дрожь и цокот зубов, но это ему не удалось. Через полчаса он встал и вышел из вагончика. Он надеялся, что утренняя прогулка по темному Ханенмоору, по крайней мере, разогреет кровь и хоть чуть-чуть согреет ноги.

В девять часов открылся небольшой магазин «Эдека» в Ханенхорне, и в половине десятого он зашел туда. Он не хотел запомниться как один из первых покупателей, тем не менее задержался в магазине дольше, чем следовало, и почувствовал, как тепло постепенно распространяется по всему телу. Он покинул магазин примерно через час, нагруженный несколькими кольцами «Мюсли», куриными яйцами, упаковкой нарезанного хлеба, пакетиками чая, бутылкой рома, двумя пачками спагетти, томатной пастой двойной концентрации, головкой чеснока и тремя литровыми бутылками минеральной воды.

Перед магазином, торгующим сигаретами, в глаза ему бросился газетный заголовок «Берлин охотится на убийцу». Его это позабавило, и он зашел в магазин за газетой. Ему захотелось почитать за простой, но качественной едой.

Около двенадцати Альфред вернулся в вагончик. У него стало легче на душе, когда он понял, что никто не заметил его присутствия здесь, что его вещи в полной сохранности лежат на койке и столе точно так, как он их оставил.

На одноконфорочной газовой плитке он вскипятил чай и принялся обдумывать свое положение. Без электричества жить было можно — старого строительного леса, пригодного для отопления, вокруг вагончика валялось сколько угодно, — а вот с водой была проблема. Самое позднее завтра придется отправиться на поиски озера, пруда или ручья, откуда можно будет брать воду и кипятить ее. Он не был абсолютно в этом уверен, но предполагал, что Ханенмоор является природоохранной зоной. В таком случае вода здесь должна быть довольно чистой и пригодной для питья.

Голода он не чувствовал. Спагетти можно будет сварить и вечером. Он пил горячий чай мелкими глотками, вполне довольный собой и окружающим миром. Жизнь прекрасна, и самое лучшее в ней — это чувство, что ты один, что никто тебе не мешает и не надоедает.

Его взгляд упал на заголовок в газете «Брауншвейгские новости», и он бегло просмотрел статью об исчезновении Беньямина и обнаружении его трупа. В ней не было ничего нового, ничего такого, из-за чего следовало бы беспокоиться. Неприятным в статье было только то, что в расследовании принимала участие Марайке Косвиг.

Но потом Альфред напрочь выкинул Марайке из головы и предался любимым фантазиям. Он представлял, как молодые сотрудники и сотрудницы полиции, не имеющие никакого опыта, ни малейшего знания людей и совсем мало профессионального честолюбия, бессмысленно торчат в вагончике, затаптывают следы, наступают друг другу на ноги и спорят о своей компетенции. Наверняка ни один из них не знал, что делает другой… То, что отдельные линии расследования могут координироваться, вестись совместно и даже приводить к конкретным результатам, Альфред и представить себе не мог Он воображал кучу растерянных полицейских, которые напускали на себя важность, а на самом деле не могли четко сформулировать ни одной мысли.

Картины в его голове становились все четче, и он невольно улыбнулся. Им никогда не поймать его! Никогда! Потому что ни один из них ему и в подметки не годится. Полицейские были честными, порядочными, законопослушными обывателями, ни один из них не обладал интеллектом выше среднего уровня Таким, какой был у него, Альфреда. Никто из них даже представить себе не мог, что происходило у него в голове, когда он убивал Беньямина Вагнера и Даниэля Долля. А поскольку они не понимают его, то никогда и не найдут.

Альфреда все больше и больше охватывала эйфория. У него не было ни малейшего желания читать эту идиотскую статью про беспомощную полицию. Вместо этого он раскрыл единственную книгу, которая у него была и отрывки из которой он знал практически наизусть. «Преступление и наказание» Достоевского.

Он сидел на койке по-турецки, поджав ноги, и старался держать спину прямо. Раскрытая книга лежала перед ним, руки были свободными, и время от времени он отпивал глоток теплого чая. Каждый раз, отставляя чашку, он скрещивал руки на коленях.

Альфред читал медленно, впитывая каждое слово:

«Ну, а действительно-то гениальные, вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?»

«Нет, нет, — подумал он и на миг закрыл глаза, — нет, я страдаю».

И прочел дальше: «Страдания и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».

«Так оно и есть, — подумал он, — именно так».

Он любил эту книгу — это были его мысли. Они были настолько близки ему, что часто казалось, будто он сам перенес их на бумагу. Достоевский и он — по мыслям они были братьями и все больше сливались друг с другом.

Он не имел ничего общего с миром там, снаружи вагончика. Этот мир давил на него, потому что постоянно вынуждал к каким-то вещам. Он был вынужден платить, улыбаться, быть вежливым. Предъявлять паспорт и давать ответы. Он вынужден был терпеть, когда ему желали доброго утра, заговаривали с ним и вовлекали в разговор. Он был вынужден соблюдать законы, правила проживания в доме и правила дорожного движения, он был вынужден звонить по телефону и писать письма, уведомлять, отказывать, договариваться. Все это было ему противно. Он хотел лишь одного: жить и полностью отдаваться своим мыслям, которые считал уникальными и которые его восхищали. Когда-нибудь он запишет их и тем самым воздвигнет себе памятник, чтобы его идеи не были преданы забвению.

Даниэль и Беньямин… Они были его творениями. Он принимал решение об их жизни и смерти, о том, когда и каким образом они будут умирать. Он принадлежал к избранным, которые имели право судить других. И это знание окрыляло его. Его существование имело смысл, было оправданным. Беньямин и Даниэль были его созданиями — Альфред был их богом.

Альфред подскочил, потому что услышал в каменном карьере голоса. Он осторожно отложил книгу в сторону и схватился за бутылку рома, чтобы в случае необходимости нанести ею удар. Мышцы его напряглись. Он затаил дыхание.

Через щель в дощатой стене он увидел ссорящуюся пару. «Пошли вон! — подумал он. — Убирайтесь!» Он не слышал, что они говорили и о чем спорили. Он затаил дыхание и не спускал с них глаз. Они настолько мешали ему, что у него начала болеть голова и затуманилось в глазах. Если бы у него было ружье, он бы выстрелил в них. Он знал это. «Убирайтесь вон, — снова и снова мысленно приказывал он, — пока я не распахнул дверь этого проклятого вагончика и ничего не сотворил!»

В конце концов, без устали жестикулируя и перекрикивая друг друга, парочка удалилась. Когда они исчезли из поля зрения Альфреда, он еще несколько минут напряженно прислушивался, а когда уже ничего не было слышно, вышел наружу, чтобы убедиться, что они действительно ушли. После помочился в песок и снова исчез в вагончике.

На кровати лежало шерстяное одеяло, от которого так разило горечью и затхлостью, словно его не стирали несколько лет. Но Альфреду это не мешало. Это было не то одеяло, на котором лежал Даниэль. В этом он был уверен. То, наверное, забрали на экспертизу. Это его позабавило, и к нему вернулось хорошее настроение.

Он улегся на кровать, завернулся в одеяло и подоткнул его под себя так хорошо, как только смог. И снова ему в голову пришли слова Достоевского: «Обыкновенные должны жить в послушании и не переступать закона, потому что они — обыкновенные люди. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные».

«Все, что есть во мне, — необыкновенно», — подумал Альфред и уснул со спокойной совестью.

21

Берлин, январь 1987 года

Марианна Вагнер знала, что после завтрака в семь утра ей нужно проглотить две белые таблетки, а после обеда в двенадцать часов следует растворить большую розовую пастилку в воде и выпить весь стакан, хотя на вкус вода становилась противной. К кофе в четыре часа пополудни ей давали три золотистые прозрачные капсулы, которые она долго сжимала в кулаке и вертела в руках, настолько они хорошо выглядели и на ощупь были не менее приятными. Каждый раз она с жалостью запивала их глотком теплого чая из шиповника без сахара. Иногда после прозрачных капсул ее приходил проведывать Петер. Около пяти вечера. Если еще мог держаться на ногах и хоть чуть-чуть передвигаться. Петер стал потерянным человеком. Он утверждал, что у него отпуск, но Марианна знала, что он врет. Со времени смерти Беньямина прошло уже почти два месяца, а он все еще сидел дома и пил. Он никогда больше не пойдет на работу. Никогда. В этом она была глубоко убеждена.

Петер почти каждый день приползал в клинику, потому что любил ее. Потому что она была его единственной опорой, последним, что у него осталось. Она это чувствовала и понимала, но ей это уже помочь не могло.

Обессиленный, сгорбленный, он сидел на краю кровати, снова и снова рассказывая ей о Беньямине, потому что она хотела знать все. Страдания переносить легче, если не нести их груз одному, если высказать весь ужас, а не думать о нем снова и снова. Он в тысячный раз рассказывал ей, как и где нашли Бенни, как он лежал на холодных как лед носилках в патологоанатомическом отделении. Петер с трудом узнал сына, потому что безжизненное и бледное маленькое личико показалось ему абсолютно чужим. Кожа Бенни выглядела восковой, напоминающей пластилин, и Петер подумал, что мог бы просто забрать сына домой и уложить на кушетку. И Бенни никогда бы не изменился. Не стал бы разлагаться, исчезать. Может быть, лишь покрылся бы пылью.

Петер поцеловал его в щеку. Кожа сына на ощупь была похожа на сыр, который только что вынули из холодильника. А потом Петер потерял сознание.

Марианна завидовала Петеру, потому что он смог поцеловать сына. В ее памяти осталось только прощание с Бенни в то утро, когда она еще не знала, что это было прощание навсегда. Петер смог осознать, что мальчик мертв, потому что видел его труп. А она — нет.

Две недели она размышляла, что же у нее осталось в жизни. Безработный муж, который вот-вот допьется до того, что умрет, неизлечимая болезнь, квартира, за которую скоро нечем будет платить, и мертвый ребенок. Это было меньше, чем ничего.

Она каждый день послушно глотала таблетки и капсулы, а вечером после ужина вводила себе свечки, которые так приятно усыпляли и предупреждали приступы страха. С тех пор как Марианна попала в клинику, ей еще ни разу ничего не снилось. И она была благодарна уже за это. Несколько дней назад, во время какой-то передачи по телевизору, она даже один раз засмеялась, хотя и не могла потом вспомнить, что же смотрела.

Но она уже давно не выполняла никаких упражнений и не могла заставить себя сделать хотя бы пару шагов. Это было ее ошибкой. И она только сейчас это поняла.

Она даже не представляла, что будет так трудно подняться с инвалидного кресла и ухватиться за оконную ручку. Даже после этого ей пришлось несколько секунд отдыхать. Но это было неважно, потому что в это время в отделении никого из персонала не было. Ночная дежурная медсестра сидела в сестринской и читала роман Виктора Гюго «Отверженные». Она сама рассказала об этом Марианне, потому что неописуемо гордилась тем, что в состоянии читать столь монументальное произведение. Таким образом, опасность того, что медсестра зайдет в палату, была довольно небольшой.

В отделении царила полная тишина. Никто не плакал, никто не кричал, никто не ходил по коридору, громко разговаривая сам с собою. Она услышала, как где-то вдалеке на машине сработала противоугонная сигнализация, и невольно улыбнулась: «Господи, ну и проблемы у людей! Покупают дорогие устройства, чтобы защититься от такой банальной вещи, как угон машины».

Предвкушение радости охватило ее, заставило дышать глубже и придало сил. Она повернула оконную ручку и медленно открыла окно. И сразу почувствовала ледяное дыхание воздуха, потому что на ней была лишь ночная рубашка. Ничего не поделаешь. Если бы она попросила медсестру помочь одеться, та точно бы насторожилась.

Теперь предстояло самое трудное. Она уцепилась за открытую створку окна, которая раскачивалась из стороны в сторону и опереться на нее было практически невозможно. Но Марианне удалось чуть-чуть подтянуться и даже, опираясь на руки, слегка подпрыгнуть и сесть на подоконник. Слава богу, он был достаточно широк. Она медленно подтянула левую ногу и свесила ее наружу, держась за оконную раму, чтобы не упасть вниз. Пока что. Время еще не настало. То же самое она проделала и с правой ногой. Теперь обе ноги были снаружи, на фасаде дома, и ей, собственно, оставалось лишь оттолкнуться.

Марианна посмотрела вниз. Далеко-далеко виднелась небольшая часть больничного парка с двумя узкими газонами и двумя скамейками. Три фонаря освещали прямую, как шнур, дорожку. «Неподходящее место для того, чтобы предаваться мечтаниям, — подумала она, — и чтобы прощаться с самым дорогим».

Петер был у нее в пять вечера. «Может, у тебя будет еще ребенок, — подумала она тогда, — с женщиной моложе меня и, главное, здоровой. Если тебе удастся не допиться до смерти, то воспоминания о Бенни постепенно поблекнут. И я даже не обижусь на тебя за это».

Она в последний раз погладила его по волосам, провела рукой по щеке и задержала ее на его губах. Он машинально поцеловал кончики ее пальцев. Сказать она ничего не могла. У нее еле хватило сил, чтобы удержаться от слез.

— Я видел в магазине «Альди» клубнику, — сказал он уходя. — Ты представляешь? Это же с ума сойти! Сейчас, зимой! Я принесу тебе клубнику. Завтра после обеда, когда приду.

Он улыбнулся, как улыбался раньше, двенадцать лет назад, когда они познакомились в кафе. И дверь за ним захлопнулась.

Сейчас, сидя на подоконнике, она вспомнила о клубнике, которую он завтра купит для нее, а она уже ее не съест. Она заплакала, потому что ей стало очень жалко Петера.

Она решила еще какой-то миг подождать, чтобы успокоиться. Подолом ночной рубашки она вытерла слезы, и из-за этого чуть не выпала из окна.

В первый момент она испугалась, но страх быстро прошел. Она думала уже не о Петере, а о Бенни, которого увидит через несколько секунд. Где-то там наверху, среди моря звезд. В этом она была твердо убеждена.

И когда ее сердце начало учащенно биться от радости, она оттолкнулась от окна и полетела навстречу сыну.

22

Геттинген, сентябрь 1989 года

— За тебя, — сказала Марайке и подняла бокал.

Беттина улыбнулась:

— За нас!

Сегодня, шестнадцатого сентября, исполнилось ровно пять лет, как они были вместе. Они сидели в своем любимом итальянском ресторанчике, куда отправились отпраздновать юбилей. Марайке была расслаблена и довольна. В принципе, она была счастливым человеком. У нее была подруга, с которой она жила и которая ее очень любила. У нее была работа, которую она считала важной и которая, за исключением отдельных неудач, доставляла ей удовольствие. У нее не было финансовых проблем, и она была здорова. Больше и желать нечего. И когда она держала бокал в руке и произносила тост в адрес Беттины, то в душе надеялась, что все так и будет продолжаться.

С тех пор как они решили взять ребенка, Беттина стала совсем другой. Она кипела радостью и энергией, демонстрировала несгибаемый бойцовский дух в отношении бюрократических барьеров, которые ставило на их пути управление по молодежным и социальным вопросам. Заявления, которые допускались в адрес пары лесбиянок, не могли ее остановить. Беттина не сдавалась, и Марайке просто поражалась ее упорству.

Марайке и Беттина познакомились в кино. Их места по воле случая оказались рядом. Толстушка, что сидела рядом и беспрерывно впихивала в себя поп-корн, показалась Марайке просто невыносимой дурой. Беттина же восприняла свою соседку как сушеную козу без чувства юмора, которая к тому же имела наглость во время сеанса снять туфли. Никто из них сегодня не мог сказать, что же послужило исходным импульсом и из-за чего началась ссора, во время которой они вцепились друг в друга, словно две гиены. Когда закончились взаимные оскорбления, они принялись хохотать и отправились искать место, где бы поболтать, чтобы никто не мешал. Антипатия быстро переросла во взаимную симпатию. Очень скоро они стали неразлучны, но только через полтора года впервые легли вместе в постель.

— Я сунула дома в холодильник бутылку шампанского, — прошептала Беттина. — Как ты насчет небольшой оргии?

— Здорово! — ответила Марайке. — Но тогда давай заправляться вином сейчас, иначе завтра у меня будет гудеть голова, а в крови окажется два промилле остаточного алкоголя.

Беттина улыбнулась. Никто и никогда не разлучит их. Марайке уже сорок один год, ей самой — тридцать пять. Беттина была твердо убеждена, что на протяжении тридцати лет непоколебимо и целеустремленно шла к тому дню, когда уселась в кинотеатре рядом с женщиной, которая с того момента заполнила все ее мысли и чувства.

Официант принес заказ. Овощную лазанью для Беттины и перченый бифштекс под сливочным соусом для Марайке.

— Приятного аппетита, ангел мой, — сказала Марайке, и тут зазвонил ее мобильный телефон.

— Нет, — простонала Беттина, — только не сейчас! Только не в сегодняшний вечер!

Марайке пожала плечами и выслушала то, что сообщил ей коллега.

— Я должна ехать на остров Силт, — заявила она, закончив разговор. — Наш детоубийца снова нанес удар. Убит маленький беленький мальчик. Его нашли два часа назад в дюнах.

— А это точно…

— Точно, — оборвала ее Марайке на полуслове. — Это он. Он опять добыл свой трофей. Извини, Беттина, и не злись.

23

Мальчика звали Флориан Хартвиг, и он сидел посреди построенной из песка крепости на построенном из песка кресле за построенным из песка столом. Стол украшали многочисленные песчаные пирожки в форме улитки, рыбки, черепахи и кошки.

Флориан был мертв всего лишь несколько часов, когда его нашел в песчаной крепости какой-то любитель утреннего бега. Когда специфические особенности и подробности с места преступления и результаты вскрытия были введены в компьютер, то сразу же обнаружилась связь со смертью Даниэля Долля и Беньямина Вагнера, потому что у последней жертвы, такого же маленького, хрупкого и светленького мальчика, как Даниэль и Беньямин, тоже отсутствовал правый верхний глазной зуб. Он был вырван щипцами уже после смерти.

Под руководством Марайке Косвиг и Карстена Швирса снова была сформирована особая следственная комиссия. У Марайке появилось ощущение, что убийца начинает ставить условия, как ей строить свою жизнь, и это приводило ее в бешенство.

В состав комиссии вошли сорок полицейских, и среди них несколько психологов, которые пытались составить так называемый «профиль преступника» и определить, что происходило в голове убийцы и побуждало его к действию.

Пока жертва находилась во власти убийцы, молила о пощаде, пыталась быть послушной и выполняла все его желания, он наслаждался абсолютным контролем над маленьким мальчиком. От него не ускользало ни малейшее движение, ни один звук, ни один жест, ни одно выражение лица, и все моментально поощрялось или же каралось им. Он определял длительность и продолжительность мучений и страха, он диктовал условия игры. И всегда давал чуточку надежды, перспективу возможного выигрыша в этой игре, чтобы ребенок не сдался раньше времени и не отказался в ней участвовать. Он нагнетал ситуацию до предела, пока не доводил свое могущество до переживания в форме изнасилования и убийства. Власть — вот что возбуждало его, а не сам акт изнасилования. Этот момент всемогущества на какое-то время стирал все пережитые им самим унижения и наполнял его чувством глубочайшего удовлетворения. И ему таким образом удавалось, по крайней мере на какое-то время, залатать все прорехи в самосознании.

Затем он начинал манипуляцию с трупом и с обстановкой на месте преступления, с помощью которой хотел поставить на преступлении свою личную, неповторимую печать. Никто не должен был отнять у него триумф, нужно было, чтобы его запомнили. Кроме того, с помощью этой сцены он пытался манипулировать полицией, которая должна была составить о нем совершенно определенное представление. «Смотрите, я не какой-нибудь примитивный убийца, который нападает на ребенка, насилует его и просто бросает труп. Нет, я ставлю перед вами задачу и бросаю вам вызов. Я сделаю все, чтобы довести свои преступления до совершенства. Но сейчас ваша очередь сделать ход. Я буду наблюдать за вами, и если сделал какую-то ошибку, то в будущем ее уже не допущу. Можете быть в этом уверены».

Марайке поняла это послание. Очевидно, он долго выжидал перед очередным преступлением, аккумулятор его чувства самооценки разряжался очень медленно. Он не нуждался в том, чтобы уже через неделю искать очередную жертву, времени у него хватало. Промежуток между убийствами каждый раз составлял три года.

Каждое преступление было его успехом. Он был доволен собой, а будучи доволен собой, он был воплощением спокойствия.

Существовали два варианта: или он убивал где попало и подыскивал места преступления так, чтобы они располагались дальше друг от друга, чтобы затруднить работу полиции и заставить ее работать в разных направлениях, или же совершал убийства в непосредственной близости от своего места проживания, но в таком случае, он, очевидно, часто переселялся с места на место. А для этого должна была быть причина.

Человек, часто переселяющийся с места на место, чаще всего не имеет прочных связей. Скорее всего, у него нет ни жены, ни детей, ни постоянной работы, и он перебивается случайными заработками.

Видимость важнее, чем действительность. Значит, он неудачник. Жалкий тип. Марайке была уверена в этом.

Карстен и Марайке просиживали вместе дни и ночи, тысячи раз просматривали фотографии с мест преступления и строили версии о характере и мотивах преступника.

И еще одно поняла Марайке. Все три мальчика были удушены преступником голыми руками, большие пальцы убийцы очень сильно сдавливали гортань жертвы. Значит, преступник смотрел в лица детям и наблюдал за медленным наступлением смерти, когда убивал их. Это он воспринимал уже не просто как власть, а как пьянящее чувство всемогущества. Он был властителем жизни и смерти, он был сильнее, чем обычный человек, для которого у него не оставалось ничего, кроме презрения.

В судебной науке, кроме того, издавна существовало мнение, что убийцы в момент умерщвления не смотрят в лицо своим жертвам, если были знакомы с ними до совершения преступления.

Следовательно, убийца Даниэля, Беньямина и Флориана, хотя и тщательно планировал преступления, жертвы выбирал случайно. Он не имел к ним никакого отношения, родственники и знакомые детей в качестве подозреваемых исключались полностью.

Как ни старались сотрудники полиции на Силте, но никто ничего не видел. Подозрительный человек… Мужчина с ребенком… Машина в дюнах… Не было ни одного существенного и серьезного свидетельского показания.

И в Берлине, в жилых домах вблизи дачного поселка, никому ничего не бросилось в глаза. Никто не видел мужчину с ребенком, никто не заметил машины на вымерших дачных дорожках.

Теперь особая комиссия начала проверять каждого, кто за последние пять лет переселился из Брауншвейга или его окрестностей в Берлин, а затем в Шлезвиг-Гольштейн. Марайке считала эту работу достаточно бессмысленной, поскольку предполагала, что убийца, как она оценивала его, не пошел в отдел регистрации проживающих и не оформился как положено. Он стоял на краю общества, и его не волновало соблюдение законов.

Марайке была права. И эти поиски не дали никаких результатов.

Имевшие судимости насильники детей и попавшиеся на глаза педофилы были взяты под тщательное наблюдение, равно как и эксгибиционисты, заключенные, имевшие право на отпуск, и лица, только что освободившиеся из мест заключения. Все же существовала вероятность, что убийца в годы между преступлениями мог попасть в тюрьму за какие-то другие дела.

Но ни одна проверка не вывела на горячий след. Марайке была на грани отчаяния.

Вместе с Карстеном Швирсом она выступила на пресс-конференции, на которой пришлось признать, что в расследовании обоих убийств они не продвинулись вперед ни на шаг.

— Где-то в стране преступник сидит перед телевизором, читает газеты, пьет пиво и от души забавляется при мысли о том, что мы не имеем ни малейшего понятия, кто он, — сказал Карстен.

Марайке только кивнула. Она думала то же самое.

24

Гамбург, осень 1989 года

Осенью 1986 года Альфред больше месяца выдержал в Ханенмооре и еще раз доказал себе, что может обходиться меньшим, чем ничего. Незадолго до Рождества он вдруг почувствовал невыносимую тоску по шуму моря, штормовому ветру и соленому воздуху, и, недолго думая, отправился по направлению к Северному морю.

На Силте он нашел работу в поселке Лист. Директор бассейна, фрау Михаэльсен, предоставила ему за триста марок в месяц служебную квартиру в административном крыле — убогую дыру площадью в восемнадцать квадратных метров с микроскопической кухонной нишей и выходом в сад. Туалет ему приходилось делить со служащими администрации, но они бывали в здании только с понедельника по пятницу, с восьми утра до пяти вечера. Мыться он мог после работы в душевой бассейна.

Это было самое скверное время для Альфреда. Он отвечал за уборку душевых, раздевалок, коридоров, туалетов, а после окончания работы бассейна — за уборку всего помещения. Только к самому плавательному бассейну и качеству воды в нем он не имел никакого отношения.

Он убирал за школьниками, которые оставляли в шкафчиках обертки от бутербродов и забывали на вешалках свои шапочки. Он видел, когда проходил через помещения, как мылись под душем маленькие мальчики, он наблюдал за ними, когда они учились прыгать головой вниз в бассейн или играли «в мертвеца» — лежали, не двигаясь, на спине или лицом вниз в воде.

Он еле выдерживал все это.

Почти каждую неделю у него появлялась мысль бежать отсюда, но снова брало верх очарование того, на что можно было посмотреть в бассейне. И в конце концов он принял вызов: бороться с постоянным искушением. Он тренировался в воздержании. День за днем. На протяжении двух с половиной лет.

До лета 1989 года. Флориан Хартвиг приходил в бассейн два раза в неделю: один раз на обязательные уроки плавания в рамках школьной программы, а второй раз — в четверг вечером на тренировки спортивного общества пловцов. В глазах Альфреда Флориан был самым нежным и красивым среди остальных.

А затем он встретил его на пляже. Там Флориан все лето играл со своим другом Максимилианом, который был на голову выше и в два раза тяжелее его. Флориан доверял Альфреду, он знал его по бассейну и почти каждый день видел на море.

Альфред выселился из служебной квартиры и уволился с работы, чтобы ухаживать за больной матерью, которая жила в Баварии. Так он сказал коллегам. На самом деле он не уезжал с Силта. Он прятался в дюнах и спал в машине, подержанном ржавом «фиате».

И ждал.

В сентябре его час пробил. У Максимилиана была свинка, и Флориан играл один. Он от души обрадовался, увидев Альфреда, когда тот пришел на пляж и подсел к нему в замок из песка. И снова то, что произошло потом, для Альфреда было до ужаса просто.

Квартиру в Гамбурге он нашел после убийства Флориана Хартвига, по объявлению в газете, и сразу же снял ее. Он оставил залог в размере трехмесячной платы, и дело было решено. Квартира находилась в городском районе Святого Георгия и по размеру, очертаниям и меблировке была почти идентична с его бывшей квартирой в берлинском районе Нойкелльн, где он жил до ноября 1986 года.

Через две недели он нашел работу на бензоколонке. Три раза в неделю он сидел с пяти часов вечера до двух ночи на кассе и получал деньги за бензин, дизельное топливо, бутерброды, колу, пиво и газеты. Он относился к работе серьезно, был внимателен и не допускал ошибок. Когда через девять часов снимали кассу, там было все точно, до последнего пфеннига, потому что он очень внимательно отсчитывал сдачу и разменивал мелочь. Подписи на кредитных карточках он всегда проверял долго и основательно, потому что предполагал, что его могут обмануть.

Кроме того, он постоянно держал в поле зрения заправочные колонки, старался запомнить водителей и марки машин, чтобы можно было дать точные показания в случае, если кто-то уедет, не расплатившись. Но такой возможности ему не представилось.

Кроме того, поскольку он допускал возможность ограбления, то всегда держал наготове газовый пистолет и, если бы пришлось, не раздумывая пустил бы его в дело. Это он знал точно. Это он уже доказал тогда, у канала.

А затем в четверг в обед на заправку на темно-коричневом «бенце» приехал Дитер Драхайм, что случалось крайне редко. Он зашел в магазин и направился прямо к Альфреду, который как раз раскладывал сигареты на полке.

— Мне очень жаль, господин Фишер, — сказал начальник и улыбнулся, что Альфреду уже потом, задним числом, показалось мерзостью и наглостью. — Мы бы с удовольствием предоставляли вам работу и дальше, но, к сожалению, не получается. Сейчас трудное время, и мы вынуждены сокращать персонал. Я привез с собой деньги, это ваш расчет.

Альфред стоял перед ним, как идиот. А это он ненавидел больше всего.

— За что? — спросил он. — Я в чем-то провинился?

— Нет-нет, совсем наоборот! — Драхайм все еще улыбался. — Это никак не связано лично с вами, просто у нас больше нет необходимости в сотрудниках. Нам нужно расстаться с одним из них, а вы здесь недавно, и выбор, к сожалению, пал на вас.

Драхайм протянул причитающиеся ему деньги через прилавок. Он даже заплатил за весь четверг, хотя прошло всего четыре часа смены.

Альфред не сказал ни слова. Он взял деньги и сунул их в карман брюк. Потом вышел из-за прилавка, не удостоив Драхайма даже взгляда, прошел через магазин и дал витрине с солнечными очками и полке с картами местности и дорожными атласами крепкого пинка, так что они с грохотом свалились на пол. И покинул магазин.

Драхайм не сделал ничего. Он не орал, не ругался, не бросился вслед за Альфредом. Однако мысленно поздравил себя с тем, что избавился от сотрудника, который реагировал таким образом.

Залог за квартплату проглотил почти все сбережения Альфреда, и ему срочно нужны были деньги. И хотя он презирал себя за это, но позвонил Грете.

Грета сняла трубку после второго звонка.

— Алло, дорогая, — сказал он, стараясь говорить бодрым тоном. — Это Альфред. Как дела?

— Хорошо. Спасибо. И не называй меня «дорогая». — Тон Греты был просто ледяным.

«Боже, — подумал Альфред, — веселенькое дело!» И спросил:

— А как дела у Джима? У Тома?

— Хорошо, — сказала она. — Еще вопросы есть? Ты же, наверное, звонишь через шесть лет полного молчания не для того, чтобы узнать, нет ли у Джима насморка?

— Я потерял работу, — пробормотал он.

Грета или не поняла ничего, или просто никак не отреагировала.

— Слушай, — сказала она. — Это очень кстати, что ты позвонил. Я уже не знала, что делать, где взять твой телефон или адрес. Я даже не знаю, где живет твоя мать…

Она судорожно вздохнула, и Альфред почувствовал, что она страшно боится: вдруг он бросит трубку.

— Я собираюсь выйти замуж, — тихо сказала она. — Ты до сих пор возражаешь против развода, или мы можем наконец договориться? Скажи, чего ты хочешь, и мы покончим с этим. О’кей?

У Альфреда все смешалось в голове. Предложение Греты было полной неожиданностью, и он даже смущенно закашлялся. Потом его обдало жаром — настолько потрясающей была мысль, которая в этот момент пришла ему в голову.

— Сто тысяч, — сказал он. — И ты получишь развод.

— Сто тысяч? — аж поперхнулась Грета.

— Сто тысяч. Отец из любви к тебе, конечно, с удовольствием заплатит эту сумму, и даже больше, из кассы по мелким денежным операциям. Если хочешь, мы очень быстро закончим это.

— Сто тысяч — это куча денег!

— Если очень хочется замуж и есть обеспеченные родители, как у тебя, то это просто мелочь. Пятьдесят тысяч сразу и пятьдесят потом, после решения суда о разводе.

— Мне нужно будет поговорить с родителями. Как тебе позвонить?

— У меня в Гамбурге есть абонентский почтовый ящик. Номер 10-23-56. Да не волнуйся, через два дня я тебе позвоню.

— Ладно. — Слышно было, как Грета вздохнула.

— Ах да, вот еще что. Я заинтересован в сделке только в том случае, если она состоится быстро. Скажи об этом отцу. Если мне придется ждать денег полгода, можешь забыть о свадьбе. В понедельник я приеду в Гифгорн. Я хочу получить там первую часть денег.

Он повесил трубку и почувствовал себя словно бегун на стометровую дистанцию, только что установивший мировой рекорд. Грета раздобудет денег, это он знал точно.

25

Неделю спустя Альфред совершал двадцатипятикилометровую пробежку вокруг Альстера. Та же самая дистанция, круг за кругом. Он размышлял.

Отец Греты передал ему пятьдесят тысяч марок, и можно было с уверенностью сказать, что это «грязные» деньги, но такие подробности Альфреда не интересовали. Самое позднее, весной этого года развод состоится, а летом Грета собиралась выйти замуж за заместителя директора полной средней школы из Ганновера. Альфред не мешал им: к Джиму он не испытывал никакого интереса, а к Грете всегда был абсолютно равнодушен.

Дела у него шли хорошо. Все было в порядке. В финансовом отношении он на довольно продолжительное время выбрался из затруднительного положения, но нужно было что-то предпринять, чтобы так продолжалось и в будущем. Нужно было приумножать деньги, чтобы через пару лет снова не оказаться с пустыми руками.

Альфред тщательно спрятал пятьдесят тысяч марок в своей квартире. Впервые он боялся, что кто-то может забраться в его жилище. Вчера вечером он пересчитал деньги под одеялом, чтобы соседи ничего не увидели, ведь гардин на окнах у него не было.

Так много денег! Он еще никогда не видел столько денег сразу. Это было опьяняющее чувство. «Если бы ты мог увидеть это, Рольф, глаза у тебя закосили бы как никогда. Они бы просто закувыркались в орбитах».

Рольф… С ним он мог бы провести всю жизнь и делиться всем, что у него было. С ним это было возможно. Наверное, все было бы по-другому, если бы с Рольфом тогда ничего не случилось…

Альфред все бежал и бежал. Он не слышал своего дыхания, не чувствовал усталости и сбился со счета, сколько кругов уже пробежал. Он уже не думал о деньгах, он думал о Рольфе. На глазах у него выступили слезы — может, от резкого холодного ветра, а может, от воспоминаний.

Альфред был очень одиноким ребенком. Семья жила на маленькую пенсию вдовы, и у матери было достаточно забот со скотиной (так она называла домашних животных), с детворой (так она называла детей) и с домашним хозяйством. Поля она сдавала в аренду. Сестры-близнецы считали маленького брата ужасно скучным существом, а Рольф был вечно занят тем, что помогал матери. Домашние задания он мог делать только после того, как коровы были подоены, свиньи накормлены, а вечно ноющие сестры наконец-то укладывались спать. Оценки у Рольфа становились все хуже, он постоянно был уставшим и время от времени засыпал на уроках. Когда из школы приходило гневное письмо, мать била Рольфа бамбуковой палкой до тех пор, пока его маленькая голая попка не распухала и не становилась красной, как вареный рак.

На Альфреда никто не обращал внимания, и он понял, что лучше прятаться и оставаться невидимым. Он сидел по темным углам, под кухонным стулом, за креслом, дремал рядом с мусорным ведром за грязной пластиковой занавеской или часами тихонько лежал под кроватью. Он видел, как мать избивала брата, и тот не издавал ни звука. Он не знал, почему это происходит, но не спрашивал об этом. Рольф не плакал, он не проронил ни слезинки, и Альфред тоже старался не плакать. Он молча глотал слезы, когда на него наступила корова, потому что он спал в соломе; не плакал, когда упал с яблони; не плакал, когда наступил на ржавый гвоздь, который пронзил его маленькую ногу насквозь, так что острый конец вылез через ботинок.

Мать лупила Альфреда каждый раз, когда он был в чем-то виноват, и его счастье было только в том, что она редко его замечала. Если он сидел, мечтая о чем-то, под яблоней и не являлся домой вечером, никто не спрашивал, где он. И только Рольф не мог проглотить ни кусочка и сразу же после ужина мчался на поиски маленького брата. И каждый раз находил его. Он брал его на руки, поднимал вверх, крепко прижимал к себе и говорил: «Слава богу, что я тебя нашел!»

Потом, лежа в постели, Альфред засыпал счастливым, ему было тепло и мягко. Значит, все-таки есть на свете человек, который знает, что он существует. И который его хоть чуть-чуть любит.

Никто не разговаривал с ним. Мать не читала ему книжек и не рассказывала историй. Близняшки были заняты только собой. Никто не объяснял ему, что такое хорошо и что такое плохо, что правильно и что неправильно.

Самыми прекрасными моментами в жизни Альфред считал, например, такие, когда Рольф говорил: «Идем со мной. Посмотришь, как надо удить рыбу».

У озера они садились рядышком на берегу, и Альфред не должен был издавать ни звука. Но к этому он давно привык. Рольф держал удилище с леской и ждал. Альфред наблюдал за ним и тоже ждал. Рольф подпирал подбородок рукой, смотрел поверх озера, и его глаза ни капельки не косили. Альфред считал своего толстого брата красавцем и в эти мгновения бесконечно любил его.

Альфред внимательно смотрел, как леска вдруг начинала дрожать и Рольф вытаскивал из воды отчаянно бьющуюся, зацепившуюся за крючок рыбу, которая жадно хватала ртом воздух. Потом Рольф доставал карманный ножик и делал глубокий надрез позади головы рыбы. Альфреду нравилось наблюдать, как темно-красная кровь медленно, по каплям, сочилась из серебристой рыбы. Ему казалось, что с рыбой происходит чудесное превращение.

— А ей больно? — спросил Альфред.

— Нет, — ответил Рольф. — Совсем нет. Когда мать лупит палкой, намного больнее.

— А рыба сейчас мертвая, как папа?

— Да, — сказал Рольф. — Хотя что ты знаешь о папе? Ты же его даже не видел.

У него не было желания говорить об отце, он не хотел вспоминать его, потому что это было слишком больно.

В семье Хайнрихов память об отце, который умер слишком рано и который беззаветно любил своих детей, замалчивалась последовательно и всегда. Наверное, если бы Альфред знал это, это пошло бы ему на пользу.

Альфред узнавал окружающий мир по-своему. Он лазил по саду и лугам поблизости, исследуя каждое живое существо, какое только находил. Он разламывал на части пауков, давил улиток, разрезал лягушек, ящериц и жуков, а маленькой мышке даже перерезал горло, как это делал Рольф с рыбой. Мышь была настигнута внезапно, поэтому умерла беззвучно. Впрочем, как и остальные зверьки. Никто из них не кричал, не жаловался и не просил пощады. И он понял, что есть зверьки, из которых течет кровь, а есть другие, рыхлые, внутри которых было что-то похожее на кашу, а вместо крови у них стеклоподобная или желтоватая слизь. Таких живых существ он считал неинтересными.

Когда его сестрам-близнецам исполнилось двенадцать лет, у них почти одновременно, с разницей всего в пару дней начались месячные. Теперь они чувствовали себя взрослыми и стали еще высокомернее и наглее. Эдит купила им две упаковки тампонов и предоставила девочек самим себе. Луиза и Лена наслаждались тем, что в эти дни можно было не ходить на уроки физкультуры, а в остальном менструация была для них просто чем-то надоедливым. Вроде ежедневной чистки зубов.

Альфреду было пять с половиной лет, когда он однажды утром пошел в ванную после Лены. Лена и Луиза в то утро проспали и страшно торопились, боясь опоздать в школу. Они выскочили из дому, даже не позавтракав. Лена в спешке забыла спустить воду в туалете, и в унитазе осталась кровь. Альфред, ничего не понимая, уставился в него. Наверное, сестра очень сильно поранилась. Но она не плакала и не кричала. Столько алой крови, а она просто взяла и пошла в школу. Но она же умрет! Уже сегодня до обеда. Может, у нее это просто продлится дольше, чем у рыбы или у мыши. Или у других зверьков, из которых лилась кровь.

Альфред полагал, что больше никогда не увидит сестру. Он целых полдня тихо сидел на кровати и играл с электрической розеткой, втыкая в нее вилку. Воткнул… Вынул… Несколько часов подряд.

Пока Луиза и Лена в обед вернулись домой. Хихикая и болтая, как обычно. Лена не умерла. И глаза ее не остекленели, как у рыбы. И не видно было, чтобы у нее что-то болело.

Альфред перестал понимать, что творится в мире.

Альфред ходил за Рольфом везде и повсюду. Маленькая тень, старающаяся не попадаться на глаза, не делать ничего неправильного, быть невидимой, но все же не быть одинокой. Рольф был его другом и братом, матерью и отцом. Он был воротами в мир, который, не будь Рольфа, заканчивался бы для Альфреда возле яблони. Рольф отвечал на те немногие вопросы, которые он задавал. Получив ответ, он дня три молчал, чтобы не действовать брату на нервы.

Когда большие мальчишки играли в футбол, Альфред подавал им мяч, если он вылетал за пределы футбольного поля и падал в ручей. Он ездил с Рольфом на велосипеде, сидя на багажнике. Он даже ходил с ним в кино. Пока Рольф платил за себя, Альфред незаметно для кассирши проскальзывал под окошком кассы.

Это были фильмы, на которые дети до шестнадцати лет не допускались, где злодеи с капюшонами на голове проходили через замаскированные обоями двери и перерезали горло красивым женщинам. Это были фильмы, в которых монахи в подземельях пытали своих пленников и в которых гроза всегда предвещала преступление. И в них обязательно случалось что-то страшное, когда кто-нибудь ночью бежал через лес или проходил под железнодорожным мостом. Альфред почти сходил с ума от ужаса. Он сидел, дрожа от страха, на полу за сиденьями и боялся смотреть на экран. Рольф слизывал карамельный порошок с ладони, и его, казалось, совсем не трогали страшные события, происходившие на экране.

Страх Альфреда достиг невообразимых пределов. Он правил его жизнью. По вечерам, с наступлением темноты, мальчик боялся выйти в хлев и в подвал. Он спал только при включенном свете и плакал, когда начиналась гроза.

Близняшки смеялись над ним, а Эдит сказала: «Этот ребенок ни на что не годен». Альфред думал лишь о собственной смерти и сходил с ума оттого, что не знал, когда это случится и какие мучения ожидают его при этом.

Рольф научил его плавать и вырезать кораблики из древесной коры, показал, где нужно перерезать дождевых червей, чтобы обе половинки оставались живыми. Вместе с Рольфом он стрелял из игрушечной винтовки, в которой пулями служили ампулы от шариковой ручки, по зверям в учебнике биологии. Они говорили между собой на изобретенном ими же тайном языке и посылали друг другу тайные сообщения, а потом сжигали записки в умывальнике.

Однажды теплым августовским вечером Рольф сказал: «Пойдем спустим». Альфред подумал, что речь идет о том, чтобы нарвать яблок или что-то забрать в комнате Рольфа на втором этаже. Однако Рольф уселся на берегу пруда, на их тайном месте, по-восточному скрестив ноги, а Альфред устроился напротив. Рольф вытащил свой член из штанов, и Альфред подумал, что глупее не бывает, чем ссать сидя. Но затем Рольф сказал, что Альфред должен делать все так, как он. И Альфред повиновался. Рольф взял член в руку и начал водить рукой вверх-вниз, пока он не поднялся, и Альфреду точно так же пришлось тереть свой маленький пенис. Он ощущал щекотание между бедрами и приятное тепло, но не более. Движения Рольфа, наоборот, через некоторое время стали резче, и, что самое страшное, его глаза стали косить так ужасно, как Альфреду еще не приходилось видеть. Потом он издал тонкий крик, словно хотел запеть, и от него в сторону Альфреда брызнула слизистая прозрачная жидкость.

— Не беспокойся, — сказал Рольф и довольно ухмыльнулся. — У тебя так еще будет. Просто нужно время от времени пробовать, а когда получится, тебе будет просто классно.

Каждый вечер Альфред боялся момента, когда его отправляли спать. Он лежал в постели, дрожал и, натянув одеяло по самые глаза, с ужасом смотрел на тени, которые проносились по потолку его комнатушки, когда ветер шевелил листья большого каштана, росшего перед домом.

Мать говорила, что смерть — это косарь[13], который однажды приходит и срезает головы старым и больным, и прежде всего — никому не нужным и бесполезным людям. Рано или поздно, но от него никто не укроется. Когда слышишь, как ночью кричит сыч, это значит, что смерть рядом и кто-то умирает.

Ночь за ночью Альфред надеялся, что смерть не найдет его. А утром шел в мастерскую и смотрел, висит ли еще на крючке коса, которую мать забрала с луга после того, как умер отец.

Когда Альфред пошел в школу, началось настоящее мучение. Он был неудачником, бездарью, слабаком, который терпеливо сносил все и над которым каждый мог поиздеваться от души. С первого дня одноклассники вытряхивали все из его школьного ранца на пол, ломали его карандаши, рвали тетрадки и ставили кляксы на чисто написанное домашнее задание. Они держали его за руки и стригли ему волосы, они прятали его стул, и ему, единственному из всего класса, приходилось на уроках стоять. Они отнимали у него бутерброды и тут же съедали их, а на уроках физкультуры проделывали прорехи в его брюках и обзывали его дураком.

Альфред переносил все это, не защищаясь и не жалуясь. Он ждал и надеялся, что когда-нибудь одноклассникам надоест издеваться над ним, как ему через какое-то время надоело отрывать ноги у кузнечиков. Но ждал он напрасно. Они не прекращали мучить его, наоборот, издевательства становились все ужаснее.

Петр был самым сильным в классе. Он с родителями приехал из Белоруссии, где уже ходил в школу, но из-за плохого знания немецкого языка в Германии ему пришлось начинать учебу с первого класса. Он был на два года старше остальных в классе, на полголовы выше и очень сильным, что объяснялось крепким телосложением. У него были рыжие волосы и бледная, практически белая кожа с большими, почти с булавочную головку, коричневатыми веснушками, образовывавшими на лице какой-то идиотский узор. Петр был ярко выраженным уродом, на уроках почти ничего не понимал, но никто не насмехался над ним и не трогал его, потому что у Петра был такой мощный удар, как ни у кого в классе. И лишь только он понял, что это его единственная сильная сторона, как тут же начал затевать ссоры и драки. А самым первым немецким словом, которое он выучил, было «kaltmachen»[14].

Петр презирал Альфреда за его терпение. Он ни разу не видел, чтобы этот дохляк заплакал, и это выводило его из себя.

Однажды в пятницу после уроков Альфред задержался в классе, чтобы собрать свои вещи. А это у него всегда было делом более долгим, чем у остальных, потому что он по природе был медлительным и носил с собой множество ненужных предметов. Кроме того, нужно было еще разыскать вещи, которые украли и спрятали его одноклассники.

В этот момент в класс зашел Петр и закрыл за собой дверь. Альфред понял, что оказался в западне. От страха он обмочился и завизжал, как поросенок, который сообразил, что сейчас его зарежут.

Петр осклабился, широкими медленными шагами подошел к Альфреду, который был намного меньше, и изо всех сил ударил его в лицо. Тот проглотил выбитый зуб вместе с кровью и застыл, не в силах придумать что-нибудь, чтобы удрать от Петра.

— Три марка, — на ломаном немецком сказал Петр. — Каждая неделя. Тогда тихо. Иначе я тебя убивать.

— У меня нет, — пролепетал Альфред.

— Есть, есть, — ухмыльнулся Петр и снова ударил его. В этот раз в живот. Альфред начал задыхаться, его затошнило и чуть не вырвало. Но он не заплакал.

Тогда Петр ухватил его за куртку, приподнял и повесил на крючок на вешалке. Альфред чувствовал, что не имеет смысла сопротивляться, и не шевелился. Петр подошел к шкафу, в котором хранились учебные материалы, нашел моток шнура и привязал руки Альфреда к другим крючкам для одежды, так что мальчик висел, словно распятый на кресте, и у него не было никаких шансов освободиться. Перед тем как уйти, Петр еще и ударил Альфреда ногой в пах. Впервые Альфреду не удалось удержать слезы.

Петр ушел из класса очень довольный.

Эдит ругала Альфреда, проклятого бездельника, не явившегося на обед, и обещала задать ему хорошую порку, когда он в конце концов решится здесь появиться. Рольф молчал. Его мучила тревога, и он без аппетита ковырялся в еде. Впрочем, как и близняшки, которые никак не могли определиться, какой же должна быть их диета номер двадцать пять. Думать о маленьком брате было ниже их достоинства.

Хотя Рольф должен был косить луг за домом, но сразу же после обеда он бросился на поиски Альфреда. В саду его не было, на яблоне — тоже, у ручья — нет, на их тайном месте — тоже нет. Он не спрятался ни в хлеву, ни под кроватью. Он впервые исчез по-настоящему.

Рольф нервничал все больше. Он вскочил на велосипед и поехал в школу. Школьный сторож жил рядом со зданием в маленьком домике. Сначала он на всякий случай натравил на Рольфа своих собак, а лишь потом выслушал его и, недовольно ворча, открыл школу.

Рольф не знал точно, где класс брата, но быстро его нашел.

Альфред все еще висел на вешалке. Голова его свесилась на грудь, он был без сознания и походил на мертвеца. Рольф освободил его и отнес домой.

Матери Рольф сказал, что Альфред споткнулся возле ручья, упал, выбил себе зуб и потерял сознание.

— Блажен, кто верует, — сказала Эдит, но по крайней мере не ругалась.

В тот вечер Альфред впервые выплакался и открыл Рольфу то, что было у него на душе. Рольф обнимал его, а он рассказывал обо всем, что с ним до сих пор случилось в школе.

И Рольф понял, что нужно делать.

Три недели Петра не было в школе. У него было тяжелое сотрясение мозга, открытый перелом руки, перелом двух ребер и перелом нижней челюсти.

Когда Петр вернулся в школу, то ни слова не сказал Альфреду, но оставил его в покое. Другие одноклассники тоже перестали донимать Альфреда. Они не любили его, но по крайней мере не трогали. Шутки кончились. Альфред дал сдачи, пусть даже с помощью Рольфа, и указал им пределы допустимого.

Беда подкралась тихо и незаметно. У Рольфа пропал аппетит, его начало часто тошнить. И заметил это только Альфред. Но не решился сказать об этом матери. Он боялся выдать Рольфа, каким-то образом подвести его. Рольф худел и становился все слабее. Ни с того ни с сего ему стало трудно рубить дрова и таскать тяжелые ведра с углем. У него запали щеки, он сильно похудел, но мать лишь обронила, что это все — проклятый переходный возраст. Сестры хихикали и продолжали голодать, но никак не могли избавиться от младенческой пухлости. На теле Рольфа появилось множество синяков, но это стало видно лишь летом, когда он надел шорты. Мать выразилась по этому поводу следующим образом: он, мол, уже в таком возрасте, когда пора бы прекратить затевать драки.

И лишь когда из-за страшной головной боли Рольф не смог встать и пойти в школу, Эдит пошла с ним к врачу.

Альфред лежал под кроватью и ждал их.

Около полуночи Эдит вернулась домой. Альфред стоял в кухне и смотрел на нее глазами, полными страха.

— Он в больнице, — сказала Эдит. — Они оставили его там. Не волнуйся, ничего страшного. Врачи поставят его на ноги. Он просто слишком быстро рос.

Альфред кивнул.

— А что они с ним делают? — тихо спросил он.

— Они промывают ему кровь. Она не совсем в порядке.

«Как можно промывать человеку кровь? — думал про себя Альфред. — Водой? Сейчас они промывают Рольфа… Неужели в него как-то попала грязь?» Он решил завтра же поставить опыт на мыши или на лягушке.

Мать развела руки:

— Иди ко мне, мой маленький зайчик!

Альфред испугался. Такого мать никогда не говорила и никогда еще так его не называла. Он медленно и осторожно приблизился. Он боялся, что мать его побьет, если он не сделает так, как она хочет.

Она усадила его на колени, обхватила руками и прижала к себе.

— Теперь ты мой большой мальчик, — прошептала она. Ее веки были сухими и воспаленными.

Альфред не мог ответить на нежности матери, но понял, что означают ее слова: Рольф никогда не вернется домой.

Альфреду хотелось к брату, в больницу. Непременно! Но Эдит никогда не брала его с собой. В знак протеста Альфред перестал есть и пить. Все, что Эдит насильно заталкивала ему в рот, он выплевывал на пол кухни. За это Эдит избивала его, но он сносил побои и не прекращал умолять взять его с собой в больницу. В конце концов Эдит сдалась, хотя по-прежнему считала, что детям в больнице делать нечего.

У Рольфа больше не было волос на голове, и он стал еще худее, чем раньше, но заулыбался, увидев Альфреда. У него были совсем сухие губы — они слиплись, и ему было трудно говорить.

— Не давай себя в обиду, малыш, слышишь? — Альфред храбро кивнул, хотя ему хотелось выть. — Теперь тебе придется пробиваться самому. Но ты справишься. Тебе нужна сила и ясная голова. Вот и все. И не забывай: ты главный. Ты сам определяешь, как тебе жить. Очень важно не терять контроль. Будь бдительным и не позволяй застать себя врасплох. Вот и вся тайна.

— Я никогда не смогу быть таким сильным, как Петр, — прошептал Альфред.

— Значит, ты должен быть умнее. — Рольф замолчал и пару минут глубоко дышал. — Что ты сделаешь, если не сможешь разорвать веревку?

— Возьму нож.

— Вот видишь, — Рольф улыбнулся. — Значит, ты понял, что я имею в виду.

— Что за чушь ты несешь? — спросила Эдит.

Голос Рольфа становился все тише и тише:

— Я говорю о том, как выжить. Мама, я потерпел поражение и не хочу, чтобы Альфред тоже проиграл.

Альфред лег на кровать к Рольфу, и брат обнял его. Впервые в жизни Альфред взмолился, обращаясь к тому, кого не знал. Он просил остановить время и навечно оставить его лежать тут.

Эдит не сказала ничего. Она смотрела на сыновей и размышляла, как же это получилось, что они так любят друг друга. Она их этому не учила.

Когда Рольф уснул, они ушли. Всю дорогу домой Альфред плакал. Выходя из машины перед домом, он сказал: «Спасибо, мама».

Спустя всего лишь две недели состоялись похороны. Для Альфреда все, что происходило, было похоже на кино, в которое он попал, не понимая, где находится. У него в голове не укладывалось, что в этом украшенном цветами гробу лежит Рольф. Рольф, который не двигался, ничего не говорил, не стучал в крышку гроба и позволял, чтобы все это с ним происходило. Нельзя же просто так закопать его в землю! Рольф сказал Альфреду в больнице, что не знает, где будет, когда болезнь убьет его, но где-то он точно будет. Где-то, где нет болезней и всяких петров, которым он вынужден будет ломать ребра. Где-то, откуда он спокойно будет наблюдать за тем, что происходит на земле. И, может быть, он сможет сопровождать Альфреда и не допустить, чтобы с ним случилось что-то плохое. Он этого точно не знает, но постарается сделать все, чтобы быть с ним, с Альфредом. Даже если Альфред этого не почувствует.

А сейчас этот накрепко закрытый гроб будет закопан в землю на метровую глубину и засыпан? Неужели Рольф этого не знал? Как же тогда он собирался быть рядом с ним, наблюдать за миром и предотвращать плохое?

Гроб оставили в земле. Его еще было видно. Мать стояла у могилы, словно черная ведьма. Она не хотела, чтобы Рольф был с Альфредом, она организовала похороны, она так распорядилась. Она командовала всем, и в этот момент Альфред ненавидел ее. Рядом с ней стояла ее сестра Рита, которая специально приехала из Карлсруэ на похороны. Он не знал свою тетку, он лишь читал ее поздравительные открытки на день рождения и на Рождество, но у нее были такие же твердые морщины вокруг рта, как у матери, поэтому он не доверял ей.

Эдит бросила три лопаты земли на гроб и отвернулась. То же самое сделали Рита и близняшки, которые за время похорон не проронили ни звука, что было очень необычно. Когда пришла очередь Альфреда бросать землю в могилу, он сказал «нет», повернулся и убежал.

— Что это за ребенок? — тихо спросила Рита.

Эдит пожала плечами.

— Он такой же, как его отец. Такой же твердолобый.

Издали Альфред смотрел, как могилу, после того как в нее бросили землю соседи, родные и знакомые Эдит, засыпали лопатами.

Рольф ошибся. Он не сможет быть вместе с ним.

И теперь — он чувствовал это — он был действительно один.

После смерти Рольфа Альфред не говорил ни слова. Никому. Ни в школе, ни дома. Он безучастно сидел на месте, грыз ногти и ковырялся в носу. Днем и ночью он пытался понять, что такое смерть. Он просто не мог постичь, как такое может быть, что в следующую секунду кто-то может навечно исчезнуть с лица земли.

Ему хотелось встречать смерть как можно чаще и как можно ближе, чтобы выследить ее. Поэтому он поймал дрозда, сунул его в миску с водой и наблюдал, как тот медленно и мучительно тонет. В сарае он повесил кошку за заднюю лапу и с еще живой снял шкуру. Кошка кричала, как ребенок. Альфред долго стоял рядом и завороженно наблюдал, как после долгих мучений ее медленно покидала жизнь. Он засунул мышь в пластиковую коробку и, удивляясь ее неустанным, но бессмысленным попыткам вырваться, несколько дней терпеливо ожидал, пока она умрет от голода и жажды. И задушил кролика, у которого в агонии глаза вылезли из орбит. «Он видит не меня, — думал Альфред, — он видит смерть»

И еще одному он научился: в его власти было решать, придет смерть или нет. Он был главным. У него был контроль. Он помнил фразу, которой его напутствовал Рольф: «Ты никогда не должен терять контроль».

Вот только Рольф взял и умер просто так. И ни у кого не было власти сохранить ему жизнь.

Альфред литрами пил молоко, но отказывался есть. На родную мать он производил жутковатое впечатление. Она купила ему игрушечную красную пожарную машину, но он не удостоил ее ни единым взглядом. Даже не взял в руки. Если мать прикасалась к нему, он стряхивал ее руку, словно та была больна чумой, отходил на пару метров и садился снова. Так и сидел — неподвижно и на почтительном расстоянии. С ничего не видящим взглядом, который ни на чем не останавливался, теряясь вдали. Он не хотел больше участвовать в жизни.

Через десять дней Эдит капитулировала. Она ничего не могла поделать с подобным упрямством и пошла к священнику. Попросила его поговорить с мальчиком. О Рольфе. О жизни и смерти. Может, Альфред скорее послушает священника, чем ее. У нее все равно не было таланта находить нужные слова.

Священник пришел и уселся рядом с Альфредом в его комнате. Он не задавал ему вопросов и не ожидал ответов. Он даже не смотрел на него, пока рассказывал все, что знал о смерти и о вечной жизни, — то, что вычитал в книгах и бесчисленное количество раз проповедовал в церкви. Раньше у священника никогда не возникало ощущения, что его слова упали на благодатную почву. Но сейчас Альфред буквально впитывал услышанное, изредка бросая на него взгляд, священник видел это. И впервые для священника его профессия приобрела смысл.

Когда он заговорил о душе, которая освобождается от ненужного, больного или смертельно раненного тела, которое просто больше не может выполнять свою функцию, Альфред вздрогнул и даже задрожал от волнения.

— Душа, — сказал пастор, — это то, что определяет человека. Она может чувствовать, и думать, и любить, и ненавидеть, а после смерти обретает спасение и свободу. Она может наконец улететь и начать вечную жизнь. Души умерших находятся среди нас, но мы их не видим. Лишь иногда мы можем их чувствовать. Душа становится ангелом-хранителем, словно человек в шапке-невидимке, который находится рядом с нами и оберегает нас. Душа не знает никаких преград. Она проходит сквозь стены и железные ворота, через горы и моря. Если это душа доброго человека, то она счастлива, и она в раю. Если человек был плохим, то душа навечно остается несчастной, и это — ад.

— А когда улетает душа? — спросил Альфред, и это были первые слова, которые он сказал после похорон Рольфа.

— Сразу же после смерти, — ответил пастор. — Когда перестает биться сердце и когда перестает думать мозг, душа отлетает и остается только телесная оболочка человека, которая затем разлагается в могиле. Земля к земле, прах к праху. Наше тело смертно, а душа — нет.

С этого дня Альфред опять начал есть и снова стал говорить, правда, лишь самое необходимое. Он настоял на том, чтобы за каждым приемом пищи для Рольфа тоже ставили тарелку, и откладывал туда самые лучшие кусочки, которые сам бы с удовольствием съел, — но они оставались нетронутыми, и потом мать выбрасывала их в мусорное ведро.

Его мать и сестры ничего не понимали. Они по-прежнему верили, что Рольф лежит под землей. У Альфреда не было желания что-то им объяснять, он вообще не хотел иметь с ними ничего общего. Дело в том, что он просто был совершенно другим, не таким, как они.

26

Гамбург, февраль 1990 года

В последующие дни температура в Гамбурге резко упала. На окнах образовались ледяные узоры, а песок в песочницах стал твердым как камень. Именно тогда ее коллега Марлис впервые обратила на него внимание. На мужчине не было ни пальто, ни куртки, лишь черные вельветовые брюки и серый пуловер с воротником под горло. Он неподвижно стоял на морозе.

— Ты посмотри на этого типа, там, на той стороне улицы, — сказала Марлис. — Я думала, что он ждет автобус, но он пропустил уже три.

Карла ничего не ответила, но тоже не спускала с него взгляда. Мужчина выглядел привлекательно. Чертовски привлекательно! Правда, возраст его определить было затруднительно. Несмотря на резкие черты, лицо казалось молодым, однако волосы были уже седыми. Он смотрел на эту сторону улицы, на детский сад. Не отрываясь. Ее коллега Роза как раз играла на игровой площадке детского сада с четырехлетними детьми, которые, по самые уши закутанные в теплую одежду, качались на качелях или карабкались по спортивным снарядам.

Потом он начал тереть замерзшие пальцы. «Ага, — подумала Карла, — значит, не каменный». Постепенно ее охватило неприятное чувство. Такое она испытывала всегда, когда в горле начинало щекотать. Странное ощущение. Карла подумала, не вызвать ли полицию. Она была начальницей, ответственность лежала на ней, и ей пришлось бы выслушивать упреки в случае ошибки. Мужчина, который уже полчаса смотрит на детский сад… Что это значит? В любом случае, нормальным такое назвать нельзя. Но и ненормальным тоже. Он не заговорил ни с одним ребенком. А просто смотреть никому не запрещается.

Она ненавидела моменты, когда не знала, что делать. Другие задумывались на какое-то время, а потом принимали решение. Некоторые вообще не задумывались, а принимали решение сразу. Она могла думать сколько угодно, но все равно не могла решиться, она была просто не в состоянии принять окончательное решение. В глубине души она четко осознавала, что явно не годится на руководящую должность, но когда эту должность ей предложили, она, конечно же, сказала «да». Не раздумывая. Уже хотя бы потому, что неудобно было отказываться. К тому же ей это очень льстило. Видно, до сих пор никто не заметил, что у нее большие проблемы с принятием решений.

Марлис подошла к ней и встала у окна.

— Он что, еще здесь?

— Странный тип, — пробормотала Карла.

Марлис скорчила гримасу:

— И ничего нельзя сделать. В конце концов, он ничего такого не предпринимает.

Марлис была похожа на ее сестру. Такая же сильная и жизнерадостная особа, которую не так-то легко вывести из равновесия. Она реагировала быстро, интуитивно и почему-то всегда правильно. Когда один ребенок несколько недель назад упал на острую палку и она осталась торчать у него в спине, Марлис заорала на Эльфи, которая хотела вытащить палку, чтобы она ничего не трогала. Потом она взяла ребенка на руки, и говорила с ним все время, и шутила, и держала его за руку, и гладила его, и все время смотрела ему в глаза, пока не приехала неотложная помощь. Ребенок даже не заметил, что с ним случилось. Он даже не плакал, настолько был заворожен рассказами Марлис. У приехавших сразу стало легче на душе, когда они увидели, что палка по-прежнему в спине, уложили ребенка на живот на носилки и забрали его с собой. А Марлис села с ними в машину, продолжая что-то рассказывать.

Тогда Карла была очень благодарна Марлис. И в душе так и не могла ответить на вопрос, не вытащила ли бы она эту палку из спины ребенка, будь она с ним одна.

Беззаботное отношение Марлис к мужчине на противоположной стороне улицы несколько успокоило Карлу.

— Я накину пальто и пойду поговорю с ним, — сказала она, и Марлис кивнула. Для нее вопрос был решен.

Но когда Карла появилась на улице, мужчина уже исчез. На следующий день он снова появился. На том же месте и приблизительно в то же самое время. Снова без шапки, без шарфа и без перчаток, но сегодня, по крайней мере, на нем было пальто. Шел небольшой снег. В этот раз Карла не стала ждать, а сразу подошла к нему.

— Извините, я работаю в детском саду напротив…

«Что за идиотизм, — подумала она, — за что я извиняюсь?» Но по-другому она не умела. Она так привыкла. Она извинялась даже тогда, когда кто-нибудь толкал ее на улице. Когда два года назад какой-то водитель, нарушив правила, не уступил дорогу и врезался в бок ее машины, даже тогда она вышла из машины и сразу же извинилась. Она, похоже, постоянно извинялась за то, что родилась и имела наглость жить на этом свете.

— Я знаю, — сказал он, улыбнувшись. — Я вас много раз видел.

— Что вы здесь делаете? — спросила Карла. — Почему вы наблюдаете за детским садом?

— Я наблюдаю не за детским садом. — Он все еще улыбался, и его зубы показались ей слишком желтыми. — Я наблюдаю за вами. И вчера вечером я видел, как вы стояли у окна. Вы выглядели так, словно не могли принять решение. А потом мне показалось, что сейчас вы выйдете, и я ушел.

У нее перехватило дыхание. Ее лицо горело.

— Зачем… Я имею в виду, почему вы ушли?

Его улыбка стала еще шире.

— Вам это и вправду интересно?

Она кивнула.

— Я даже не ожидал… Ну да ладно. Вчера вы показались мне раздраженной. А мне не хотелось разговаривать с вами, когда вы рассержены.

— Сейчас я тоже сержусь.

— Нет, вы не сердитесь. — Он просто утверждал это. Возражать не имело смысла. Счет был в его пользу, и он все еще улыбался. Но странным образом его улыбка не была высокомерной. И он был каким-то не таким. А каким — она не знала.

Внутренний голос кричал ей: «Вот и прекрасно, и на этом — конец. Попрощайся, иди назад в детсад и занимайся детьми. Оставь его, и пусть он отмораживает себе ноги. Этот мужчина намного превосходит тебя, ты по сравнению с ним — ничто. Он — один из тех, кто привык повелевать, и этому ничего противопоставить нельзя».

— Когда у вас заканчивается рабочий день?

— В шесть часов. — Собственно, он должен был знать об этом, если действительно наблюдал за ней. Но это она сообразила уже потом.

— Прекрасно, — сказал он. — Я за вами заеду. И приглашаю вас на ужин.

— Хорошо, — пролепетала Карла, и ее лицо покраснело, словно она искупалась в соусе чили. Затем она отвернулась и побежала через дорогу, даже не заметив, что какая-то машина резко затормозила, чтобы не сбить ее.

Прежде чем зайти в детский сад, она обернулась. Его уже не было. Ей стало стыдно. Ужасно стыдно оттого, что она просто так, ни с того ни с сего, приняла его приглашение. Оттого, что она вроде бы сама бросилась на шею первому встречному. Могла же сказать: «О’кей, в восемь. Но я сначала должна зайти домой, принять душ, накормить кошку». Но она этого не сказала. Потому что никогда не говорила, чего она, собственно, хотела. Теперь придется идти на ужин в джинсах и в пестром полосатом пуловере, который ей связала мать несколько лет назад. С поперечными полосами всех цветов радуги, который немного ее полнил. Но дети любили этот пуловер, потому что для них он был таким красивым и разноцветным.

«Я скажу ему, что передумала, что не пойду с ним на ужин, что мне расхотелось. Кроме того, я только сейчас посмотрела в свой ежедневник и обнаружила, что у меня совсем нет времени…» Но, снимая пальто, она уже знала, что не сделает этого.

Марлис подошла к ней:

— Ну? Что он сказал? Что он педофил, но пока не решил, кого заманит в темный лес на следующей неделе?

— Нет. Он пригласил меня на ужин. Он наблюдал за мной, Марлис, а не за детьми!

Марлис обалдела.

— Ну? И ты что, пойдешь?

Карла утвердительно кивнула, и ей снова стало стыдно, но Марлис решила, что все это очень даже интересно.

— Классно! Только сделай одолжение и не заказывай из-за своей дурацкой скромности то, что подешевле. И возьми себе закуску. И не отказывайся от аперитива. Пей шампанское, а не какое-то дурацкое просекко[15]. Разреши себе то, что в одиночку не в состоянии позволить. Устрой себе прекрасный вечер, наслаждайся жизнью и, пожалуйста, оставь напоследок размышления о том, интересует ли тебя этот тип вообще. Если что, отошьешь его, когда он привезет тебя домой.

Карла кивнула и улыбнулась.

— А куда вы пойдете? — Марлис сейчас по-настоящему заинтересовалась.

— Понятия не имею. Он заедет за мной сюда в шесть.

— Что-о-о? Ты пойдешь в ресторан в этом страшном полосатом пуловере а-ля маленькая Лизочка? Ты что, серьезно?

Ну конечно, Марлис тут же обнаружила слабое место. Марлис никогда бы не позволила кому-нибудь поживиться за свой счет и застать себя врасплох. Она тут же интуитивно отреагировала бы правильно.

— Я не собираюсь наряжаться ради какого-то типа, — попыталась защищаться Карла.

— Не-е. Ради такого типа — нет. Ради себя самой. Ты не сможешь наслаждаться ни едой, ни прекрасным вечером, если будешь выглядеть, как клоун Долли, который только и ждет, что ему вот-вот бросят в морду торт с кремом. Практично, округло, хорошо. Без косметики и вдали от родины. С такой внешностью, с которой работают в детском саду. Карла, ну нельзя так идти в ресторан!

— Так что же мне делать? — Марлис была абсолютно права.

— В обеденный перерыв поезжай домой и переоденься. Я За тебя подежурю. Нет проблем.

Карла кивнула:

— Спасибо, Марлис.

Направляясь в кабинет, чтобы составить план на следующую неделю, Карла подумала: «И кто же из нас на самом деле начальник?»

27

Было всего лишь пол-одиннадцатого, когда этой ночью она добралась домой. Закрыла за собой дверь на ключ, сняла обувь, и моментально к ней пришла кошка, стала тереться об ноги, мурлыча и требуя ласки.

Она взяла кошку с собой на кухню, выдала ей пару «Бреккис» и нашла в холодильнике забытую плитку шоколада. Затем улеглась на кровать, погладила кошку, умостившуюся на животе, послушала «Музыку сфер» Сада, съела кусочек шоколада и еще раз восстановила в памяти весь вечер.

Его звали Альфред. Альфред… Очень старомодно, хотя ему было не так много лет. Она спрашивала, и он с готовностью отвечал. «Тридцать шесть», — сказал он. Какой-то Альфред, которому тридцать шесть лет. Она думала, что все Альфреды принадлежали к поколению дедушек и все они постепенно вымерли. Альфред Фишер. Так банально.

Он спросил, не хочет ли она аперитив. В другом случае она отрицательно покачала бы головой, но сейчас почему-то утвердительно кивнула.

— Бокал шампанского для дамы, — сказал он официанту, словно прочитав ее мысли. Она вообще-то не сказала ни слова.

На закуску она выбрала карпаччио из лосося и фаршированную пулярку с тортеллини. Она чувствовала себя невероятно наглой, но помнила, что говорила Марлис. Альфред заказал себе всего лишь тарелку макарон с салатом «Penne all’arrabbiata»[16], и она испытала настоящие угрызения совести.

Когда она ела карпаччио и он смотрел на нее, она чуть не подавилась и почувствовала, как лицо запылало от стыда. Он рассказал, что вегетарианец. Не то чтобы он не любил мяса, просто не хотел быть хотя бы косвенно повинным в смерти животного. Он старался в любой жизненной ситуации, в том числе и здесь, в городе, уважать жизнь каждого существа, каким бы маленьким и незаметным оно ни было, — все равно, муха ли это, комар или муравей.

Все, что он говорил, не способствовало повышению ее аппетита при поедании пулярки, которую подали после карпаччио и вкус которой был великолепен. Он пожелал ей приятного аппетита, но ей все еще было стыдно и она ковырялась в тарелке так неуклюже, словно впервые в жизни пользовалась ножом и вилкой. Каждое движение казалось ей неловким и неуместным, и чем больше она следила за собой и думала об этом, тем больше теряла уверенность в себе.

Альфред ел медленно и степенно. Так осознанно, словно в душе просил прощения у каждой макаронины, которую клал в рот, за то, что сейчас уничтожит ее. А красное вино он лишь пригубил. Зато она пила свое в три раза быстрее, чем он, и хотя сама это замечала, но изменить ничего не могла. Она чувствовала себя увереннее, когда пила.

А теперь, после карпаччио из лосося, пулярки и тирамису на десерт, которое Альфред заказал и для себя тоже, она в одиночестве валялась на кровати и ела один кусочек шоколада за другим. Плитка уже уменьшилась на две трети.

Это был напряженный вечер. Зато она узнала, что он менеджер большой фирмы. Когда она принялась расспрашивать, он перевел разговор на другое, сказав, что готов говорить о чем угодно, только не о своей работе. Он и так целыми днями занят ею и слишком много времени посвящает фирме. Менеджер, который заказал самую простую и дешевую еду в меню… Ей это показалось привлекательным, поскольку было очень необычным.

Менеджер, который стоял на автобусной остановке и следил за воспитательницей детского сада… С ума сойти! Менеджер, который был вегетарианцем… Мало ел, мало пил, не чувствовал холода, а вечерами ходил в ресторан в пуловере и пиджаке, как будто шел в какой-то домик для лыжников. На сердце у нее было радостно. Жизнь была великолепна. И у нее наготове были сюрпризы, которые Карла не могла себе представить даже в самых смелых мечтах. Она познакомилась с менеджером! Кто знает, может, с появлением этого мужчины ее жизнь пойдет совсем в другом направлении?

Он хотел знать о ней все. О ее работе, родителях, сестре, но больше всего его интересовали ее мечты. Чего она ожидает от жизни, чего желает?

— Детей, — сказала Карла. — Двоих или троих. И дом с садом. И много домашних животных. Чтобы было за кем ухаживать и быть кому-то нужной. Это придает жизни куда больший смысл, чем забота о чужих детях.

Карла увидела непонимание в его глазах. Она чувствовала, что он хочет спросить, почему в ее возрасте у нее еще нет детей, но он этого не сделал. В конце концов, они знали друг друга всего лишь несколько часов. Ей было тридцать пять лет, и она выглядела на тридцать пять, Ни на день моложе, ни на день старше. Но время поджимало. Биологические часы неумолимо тикали.

Она улыбнулась и помогла ему:

— Только не спрашивайте, почему у меня еще нет детей! Могу сказать одно: сама не знаю. Как-то все не получалось. То время было неподходящее, потому что я то училась, то повышала квалификацию. То рядом был неподходящий мужчина. То денег не хватало… Как-то все не получалось, а сейчас, может, уже и поздно.

— Ну, для дома с множеством домашних животных поздно не бывает, — сказал он.

— В городе это невозможно. Тем более, если работать и не появляться дома по десять часов в день. Надолго оставлять животных одних нельзя. Им нужна любовь, им нужно время. Очень много времени. Иначе они становятся злобными. В этом они похожи на людей. Кто слишком долго остается один и чувствует себя одиноким, тоже становится злобным.

Альфред наморщил лоб:

— Рискованный тезис.

— Возможно. Но я в этом убеждена. — Карла сделала глубокий глоток красного вина. Альфред улыбнулся, и ей показалось, что он ее’ понял. Что они испытывают похожие чувства. В конце концов, он тоже любит животных и, наверное, детей.

Только сейчас, лежа в постели, она вспомнила, что совсем забыла спросить, есть ли у него жена. Или дети. Или он, может быть, разведен. Это можно было предположить. Женатый мужчина вряд ли стоял бы на улице и дожидался воспитательницу детского сада. Естественно, вокруг были женщины намного привлекательнее и значительно моложе. А если он выбирал себе любовницу, то существовали намного более перспективные «охотничьи угодья».

Чего же он хотел от нее? На этот вопрос она ответить не могла. За целый вечер она так этого и не поняла. Когда она закончила ужинать, он тут же расплатился. Затем проводил ее домой. Они шли пешком. Он был без машины, когда встречал ее возле детсада. «Я стараюсь не ездить на машине, — сказал он. — По возможности. Ходить пешком намного полезнее для здоровья. И я не понимаю людей, которые из-за одного или двух километров садятся за руль».

До ее квартиры было далеко. Они шли почти сорок пять минут, и она очень старалась идти уверенно, потому что не хотела, чтобы он заметил, что она туфлями-лодочками на достаточно высоких каблуках, которые надевала очень редко, растерла себе ноги до волдырей. Водянка на правой пятке уже лопнула, тонкая кожа на ней из-за постоянного трения превратилась в клочья, и при каждом шаге открытая рана терлась о жесткую кожу почти новой обуви. На последних пятистах метрах до квартиры она уже не могла больше сдерживаться и сильно хромала. Альфред видел это, но не сказал ни слова. Наверное, не хотел смущать ее.

Когда они дошли до двери дома, он остановился и посмотрел на Карлу.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, что приняли мое приглашение. Я был очень рад. Но мне хотелось бы знать, почему вы это сделали.

— Не знаю, — ответила Карла. — Я даже не задумывалась об этом.

— Это хорошо, — сказал он. — Это мне нравится.

Он улыбнулся, сказал: «Спокойной ночи» — и исчез в темноте.

Карла была в недоумении. Она не могла ничего понять. И снова почувствовала себя неуверенно, что на какое-то время привело ее в ярость.

«Я познакомилась с менеджером, — подумала она, засовывая в рот последний кусочек шоколада и чувствуя, как он медленно тает на языке, — и отдала бы все на свете, чтобы только снова увидеть его».

Она сняла кошку с живота, встала с постели, подтащила стул к полке с книгами, влезла на него и вытащила из самого верхнего ящика телефонный справочник. Из четырех тяжеленных книг это была самая нижняя. Естественно. Как всегда. Она поискала его фамилию. В справочнике было тринадцать Альфредов Фишеров. Из них один был электриком, один — адвокатом, у остальных профессия не была указана. Кроме того, в справочнике одиннадцать раз значилось «А. Фишер» и сорок три раза просто «Фишер» без указания имени. Итого шестьдесят пять возможностей. И каждый из них мог быть Альфредом. Далеко она не продвинулась. Факт оставался фактом: у нее не было ни его адреса, ни номера телефона, и она не знала, на какой фирме он работает. Великолепно! Ей придется ждать, пока он снова появится на автобусной остановке. И снова он играл ведущую роль. Он держал все нити в своих руках. Он решал, будет продолжение или нет.

Она вознесла короткую молитву к небу, внутренне надеясь, что снова увидит его. Больше никогда в жизни она не наденет на работу полосатый пуловер. Теперь ей каждый день нужно быть готовой ко всему.

Если бы Карла в тот вечер могла догадываться, насколько глубоко Альфред изменит ее жизнь, она больше ни разу не удостоила бы странного мужчину на автобусной остановке даже взглядом.

28

Он больше не стоял перед детским садом. Марлис не видела его, о чем очень сожалела. Однако на следующий вечер он позвонил Карле домой и уже по телефону обратился к ней на «ты».

— Это Альфред, — сказал он, и голос его был каким-то деревянным, словно он никогда не произносил своего имени, а если и произносил, то очень редко. — У тебя сегодня вечером найдется время? Я бы хотел тебе кое-что показать.

— Да, конечно, у меня есть время, — сказала Карла, и ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Оденься потеплее и надень удобную обувь. В половине восьмого я буду у твоей двери.

Прежде чем она успела хоть что-то сказать, он уже положил трубку.

Вообще-то она собиралась сходить в кино, но сейчас это было уже невозможно. Половина восьмого. Оставалось два часа, а ей еще надо было принять душ, вымыть голову, одеться, чуть-чуть подкраситься и строить догадки, что же он хотел ей показать. Звонка такого рода она никак не ожидала. Она подумала, что он похож на коня, который с неохотой дает вывести себя из стойла, а перед дверью конюшни вдруг ни с того ни с сего срывается в галоп.

Она разделась и пошла в душ. И, стоя под струйками теплой, мягкой воды, раздумывала, готова ли с ним переспать, если до этого дойдет. Она хотела определиться заранее, чтобы не пришлось принимать решение в последнюю секунду. Пойдут ли они к нему, в его квартиру? Подруга когда-то сказала ей:

— Если ты хочешь переспать с мужчиной, которого не знаешь, то сделай это в его, а не в своей квартире. Если он действительно окажется таким, что захочет что-то с тобой сделать, то потом у него в собственной квартире будет проблема — как поступить с твоим трупом. А из твоей квартиры он просто смоется. И это он знает точно. Он, может, захочет убить тебя, но ему не захочется неприятностей, поэтому в его квартире ты будешь в большей безопасности.

Да, она согласна переспать с ним. Его послала судьба, и она чувствовала себя по-настоящему живой, чего давно уже не испытывала. Она тщательно вымылась, натерла тело кремом и побрызгалась нежными, но интенсивными духами, которые ей два года назад подарила сестра со словами: «Неприметным цветочкам, растущим под забором, нужен сильный запах, чтобы привлекать пчел». А потом ей понадобилось четверть часа, чтобы решить, надевать ли трусики и лифчик, или только трусики и футболку, или же просто корсет. Она решила надеть трусики, а вместо комбинации — топик с очень тонкими бретельками. Оба бюстгальтера, которые были у нее и которые она надевала крайне редко, например, на родительские собрания, были ужасно старомодными, а с корсетом всегда была страшная возня с крючками и петлями. Каждый поход в туалет был пыткой, а если нужно было справиться с застежками срочно или если дрожали пальцы, то вообще было невозможно попасть нужным крючком в нужную петлю, особенно согнувшись в тесном туалете какой-нибудь забегаловки и при мерцающем освещении пытаясь вытащить черные кружева вперед, чтобы увидеть то, что невозможно найти на ощупь. Корсет, наверное, был изобретен удалившейся от мирской жизни и враждебно относящейся к сексу монастырской братией. Снять его можно было только снизу вверх, что, возможно, было практичным для секса «по-быстрому» где-нибудь в лифте, но для первой ночи — довольно абсурдным.

Поверх всего этого она надела бежевый свитер с высоким воротом, брючный костюм цвета морской волны и черные замшевые сапоги с застежками-молниями на наружной и внутренней стороне голенища. Костюм и сапоги не очень-то подходили друг к другу, но изменить что-то она не могла. У нее просто не было ничего другого.

Ее косметика, которой было уже года три, имела прогорклый запах. Она боялась, что от испорченной косметики у нее на лице будут прыщи, и лишь слегка нанесла ее на критические места под глазами, чтобы не выглядеть чахоточной совой. Чуть-чуть теней для век и тушь для ресниц заставили ее глаза лучиться, и она даже нанесла на губы блеск, хотя знала, что через полчаса или после первого бокала вина он исчезнет.

Волосы она оставила распущенными. Когда она бросила на себя пятый контрольный взгляд в зеркало и в десятый раз расчесала щеткой волосы, раздался звонок снизу, от дверей дома.

Она набросила на плечи пушистую коричневую шубу из искусственного меха, которая была далеко не элегантной, но в которой она еще ни разу не мерзла при любой погоде, и помчалась по лестнице вниз.

Он стоял перед дверью рядом с «шевроле» розового цвета. Передние крылья и молдинги были синими. Она не поверила своим глазам.

— Садись, — сказал он и ухмыльнулся.

Она обошла машину и села в нее, чувствуя себя в полной растерянности. Когда она захлопнула дверь, он уже трогался с места.

— Куда мы едем? — спросила она.

— К морю, — ответил он.

Он ехал быстро. Слишком быстро, но она ничего не сказала. Она смотрела на его руку, небрежно и расслабленно лежащую на руле, и ничего не боялась. Это была широкая и грубая, очень сильная рука, знакомая с тяжелой работой. Она совсем не подходила этому тонко чувствующему человеку, как показалось Карле, но она действовала на Карлу успокаивающе. Эта рука может все урегулировать, может устранить любую опасность. Она была очарована косточками его пальцев, которые легко двигались взад и вперед, словно молоточки внутри рояля, когда на нем играют тихую музыку. И ей больше всего на свете захотелось, чтобы эти пальцы прикоснулись к ней.

— Это мой последний день в этой машине, — сказал он.

— Почему? — спросила она.

— Она мне больше не подходит. Этап жизни, на котором я обязательно должен был ездить на такой машине, закончился.

— Менеджер на такой «тачке»… это как-то даже странно… — заметила Карла, и ей это даже показалось смешным.

— Да, — сказал он, искоса взглянув на нее.

— Да, — подтвердила она.

Дальше он вел машину молча. У нее было много времени, чтобы подумать о нем. Фраза «Это мой последний день в этой машине» не насторожила ее. Она даже не подумала о том, что он может направить машину на опору моста и прихватить ее с собой на тот свет. Она думала лишь о том, что уже давно не чувствовала себя так хорошо, не была настолько расслабленной и беззаботной. Все страхи и сомнения улетучились. Она чувствовала себя так, словно знала этого человека уже много лет, словно он целую вечность держал над ней свою оберегающую руку и нежно вел ее по миру, который был ей совершенно незнаком и который она без него никогда бы не узнала. Она хотела его. Хотела никуда не отпускать его, хотела незаметно быть рядом, везде и повсюду следовать за ним. Она поверила, что наконец-то нашла плечо, к которому можно прислониться, закрыть глаза — и пусть будет что будет.

— Ты хочешь есть? — спросил Альфред.

Карла отрицательно покачала головой. Ей не хотелось ни есть, ни пить, ей ничего не хотелось. И она ничего не боялась. Ей было ни холодно, ни жарко. Она просто сидела на бежевом кожаном сиденье в этой яркой машине, она просто была здесь. И была бесконечно довольна.

Альфред проехал через Гамбург-Айденштедт, где жила Карла, выехал на автобан А23 в направлении Хайде и помчался по федеральным дорогам 5 и 202 дальше до Сакт-Петер — Ординга. В половине десятого они остановили машину и в темноте пошли вдоль бесконечного побережья. Карла не могла понять, что это на нее нашло именно сейчас, сегодня вечером.

— Завтра в девять я должен быть снова в Гамбурге, — сказал Альфред. — Но у нас с тобой целая ночь.

То, что ей завтра в половине восьмого надо быть в детском саду, ему, наверное, даже не пришло в голову, и она тоже ничего не сказала. Но ее сердце забилось от волнения, и она почувствовала, как в висках запульсировала кровь.

— Тогда не надо было ехать так далеко. Гамбург рядом с морем…

— Я люблю это бесконечное побережье, — сказал Альфред так тихо, что ей пришлось напрячься, чтобы разобрать, что он говорит. — Здесь у меня такое чувство, будто я в другой стране, что я больше не в Германии. Мне нужно это время от времени.

Они гуляли еще часа полтора, почти не разговаривая. Потом вернулись к машине, сели в нее и смотрели на море. В туманной дали невозможно было понять, где кончается берег и начинается море.

У Альфреда была с собой бутылка простого красного вина, минеральная вода и соленые крекеры. А к ним большой кусок греческого сыра фета, как ей показалось, граммов этак на восемьсот. Они ели и пили молча, и Карла не решалась нарушить тишину ни единым словом. Все казалось слишком банальным. Она ожидала, что он вот-вот обнимет ее или хотя бы возьмет за руку, но он этого не делал.

И вдруг он начал рассказывать, что дома был младшим из пяти детей. Отец бросил мать незадолго до его рождения и уехал в Техас, где жил на огромной ферме. Пару лет назад его сестры, близнецы Лена и Луиза, переехали к отцу. В Америке они преподавали немецкий язык, да и вообще на ферме было много работы, вдобавок они хотели взять на себя заботу об отце, когда тот постареет. Его брат Генрих был преуспевающим гинекологом во Фрайбурге и специализировался на ранней диагностике рака, а брат Рольф — уважаемым архитектором, с недавних пор работавшим в Берлине, в министерстве строительства и жилищного хозяйства. С Рольфом у них сложились самые теплые отношения, и брат часто заезжал к Альфреду на пару дней. Они прекрасно понимали друг друга. Рольф был образованным человеком, ориентировался практически во всех областях и был младшему брату не только другом, но и советчиком.

С некоторых пор их мать стала чувствовать себя не очень хорошо. Ей сейчас уже семьдесят пять, и Альфред поселил ее в доме престарелых в Гамбурге, где за ней как минимум прекрасно ухаживают.

На Карлу семья Альфреда произвела огромное впечатление. Несмотря на то что мать вырастила детей практически одна, все они получили высшее образование и не утратили связей друг с другом. Эта семейная сага успокоила Карлу, и она почувствовала себя рядом с Альфредом еще лучше.

— У тебя есть дети? Ты женат? — наконец решилась спросить она, и это был главный вопрос.

— У меня два прекрасных сына, — сказал он и улыбнулся. — Старшему сейчас двадцать один год, а младшему — десять. Они пока живут с матерью, с которой я, к сожалению, отношений не поддерживаю. Поэтому я уже целую вечность не видел сыновей. Надеюсь, что все изменится, как только они съедут из дому.

То, что Альфред в тридцать шесть лет вряд ли мог быть биологическим отцом такого взрослого сына, ей даже в голову не пришло. Она смотрела на блестящее в лунном свете море, на звезды, и глаза у нее начали закрываться. Она поуютнее закуталась в шубку из искусственного меха и была очень рада, что надела ее. И как-то незаметно она уснула. Альфред так ни разу и не прикоснулся к ней.

Дыхание Карлы стало ровным и глубоким, и Альфред понял, что она уснула. Для него это было очень кстати: наконец можно перестать выдавать придуманные истории, рассказывать которые получалось у него все легче и легче. Почему он не сказал Карле правду о себе и своей семье, и прежде всего об отце, — он и сам не знал.

* * *

Отец Альфреда, которого тоже звали Альфред, был простым крестьянином, который любил свою семью больше всего на свете. Однажды майским утром тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, когда он как раз работал в поле, прибежал его девятилетний сын Рольф с криками: «Мама, мама!»

— Что с мамой?

— Она кричит, — заплакал Рольф, — она плачет, и у нее совсем красное лицо.

Глаза Рольфа страшно косили. Такое бывало, когда он чувствовал себя неуверенно, чего-то боялся или сильно нервничал.

— Акушерка пришла?

— Никого нет, — плакал Рольф. — Близняшек тоже нет. Мама послала их позвать фрау Боземанн, но они еще не вернулись.

Альфред поцеловал Рольфа и взял его за руку.

— Идем. Нам надо спешить.

Эдит лежала на полу кухни в луже зеленых, отвратительно пахнущих околоплодных вод. Лицо ее было уже не красным, а белым как мел, и она судорожно дышала, словно рыба, выброшенная на берег. Альфред осторожно поднял ее на руки и удивился, что она не сопротивляется. Обычно она оборонялась. Против любой фразы, любой ласки, и прежде всего — против любой опеки. Просто взять ее на руки — это было все равно что изнасиловать.

— Черт возьми… — пробормотала она, когда Альфред нес ее на кровать.

«Наверное, ей очень плохо», — подумал Альфред и почувствовал, как любит ее. Чувство, которого он уже целую вечность не испытывал. Когда он несколько месяцев назад набросился на жену и вошел в нее, это была не любовь, лишь похоть и желание хоть на пару секунд заглушить ощущение собственной ненужности и одиночества.

Альфред взял Эдит за руку, со страхом прислушался к ее тяжелому дыханию и прошептал: «Что мне делать? Скажи, я все для тебя сделаю…» В этот момент по лестнице уже поднялась фрау Боземанн в сопровождении близняшек, которые были еще бледнее, чем их рожающая мать.

Альфред испуганно выронил руку Эдит и послушно выполнил команду Генриетты Боземанн, приказавшей ему и близняшкам убираться из комнаты. Альфред еще успел увидеть, как Генриетта отбросила одеяло и засунула Эдит два пальца между ног, во влагалище, чтобы проверить раскрытие матки. Он затрясся от ужаса и выскочил из комнаты.

Генриетта потребовала подать чистые полотенца, свежие простыни, кипяченую воду и горячий чай. Альфред принес все, что она пожелала, и успокоил детей. Он попытался отослать их в постель, но безуспешно. И только когда им наскучило сидеть на корточках перед закрытой дверью, они ушли. Рольф остался. Он сидел рядом с отцом на верхней ступеньке лестницы. Его глаза косили. У Альфреда сложилось впечатление, что мальчик понимает, что происходит за закрытой дверью комнаты. Они сидели рядом, словно заговорщики.

Альфред заплакал, услышав крики жены, и Рольф положил голову ему на плечо. Альфред не видел, плакал ли он тоже.

Под утро оба уснули. Разбудил их пронзительный голос Генриетты, которая держала в руках крохотного младенца, завернутого в полотенце.

— Мальчик, — гордо сказала она, словно это была только ее заслуга.

— Наконец-то, — всхлипнул Рольф, — наконец-то, наконец-то, наконец-то у меня есть брат!

Эдит поспала пару часов, а Альфред пока сварил детям на обед картошку и яйца. Ребенок лежал в колыбельке, которую Альфред сам вырезал из дерева. Каждый, кто проходил возле люльки, толкал ее, так что она все время качалась туда-сюда. Малыш был доволен. Он хрюкал, сосал большой палец и не требовал особого внимания. Если он плакал, близняшки по очереди клали его к себе на колени и качали, напевая «баю-баюшки-баю».

Но очень скоро им это наскучило. Только Рольф брал маленького брата на руки, шептал ласковые слоен и несчетное количество раз целовал его маленькое круглое личико, пока малыш снова не засыпал.

К вечеру Эдит встала с постели, отправилась в сарай, подоила коров и только после этого зашла в кухню, чтобы приготовить ужин. Рольф сидел у окна, держа ребенка на руках. Он улыбнулся матери.

— У меня есть братик, — снова и снова повторял он, — наконец-то, наконец-то, наконец-то у меня есть брат!

Он ласково щекотал ребенка и обцеловывал его маленькие пальчики.

— Да оставь ты его в покое, — сказала Эдит, качая головой, и принялась убирать со стола, где все еще стояли остатки обеда.

— Он смеется! Смотри, мама, он смеется! — Рольф был вне себя от счастья.

— Грудные дети не умеют смеяться, — ответила Эдит, убирая грязные тарелки в мойку. — Они могут только кричать и плакать.

Она пустила воду в мойку, подошла к Рольфу, взяла у него ребенка, села, расстегнула блузку, приложила ребенка к своей плоской, исхудавшей груди и сунула ему сосок в рот. Рольф смотрел на это как зачарованный, но и со стыдом, потому что никогда прежде не видел грудь матери. Младенец сосал грудь, а Эдит не обращала на старшего сына никакого внимания.

— А ему вкусно? — тихо спросил он.

— Нет, — сказала Эдит, — но грудным детям это неважно.

Ночью она три раза вставала, потому что спеленатый комочек плакал. Он жадно хватал ее грудь и пил молоко с такой силой и жадностью, что у нее даже перехватывало дыхание. При этом она вспоминала ту ночь, когда Альфред после многих месяцев воздержания нащупал ее тело под толстым, слишком теплым одеялом. И она не отбивалась, как обычно, а просто позволила ему делать с собой все, что захочется. В глубине души она даже наслаждалась этим, но одновременно просила у Бога прощения. Однако он не услышал ее молитв, а покарал этим свертком, который высасывал из нее остатки жизненных сил. Она согрешила. Как и с остальными тоже. И наказание будет длиться двадцать лет или больше. Вначале были бессонные ночи и сознание того, что не придется спокойно спать на протяжении долгих месяцев, потом снова детские болезни, страхи и заботы. Которыми Бог наказывал ее каждый день.

Во время беременности она заставляла себя каждый день по три раза читать молитвы, чтобы святая Богородица сжалилась над ней и позволила хотя бы в четвертый раз избежать материнства. Три молитвы — это было долго, и у нее каждый день недоставало на это времени, но она была упрямой и молилась. На протяжении девяти месяцев. Что она обещала Создателю, то и выполняла.

Генриетта Боземанн сразу же после родов взвесила младенца, обмерила его, обмыла и как могла обследовала. Насколько она могла судить, ребенок был здоров и не пострадал от отравления околоплодными водами. Но, считала она, следует подождать. Последствия могут наступить через несколько месяцев или даже годы спустя.

Эдит не хотела этого ребенка, а когда услышала мнение акушерки, то чувств к нему у нее стало еще меньше. Она чувствовала, что этот ребенок принесет семье одни лишь заботы и беды.

В то первое утро с ребенком в доме она лишь часов в пять утра впала в глубокий сон, пробудить от которого ее не мог никакой плач. И из-за этого она не услышала мужа, который тихо звал на помощь, потому что сил громко кричать у него уже не было.

Когда в семь утра зазвонил будильник, Альфред, который в это время обычно был уже в поле, сидел, согнувшись, на краю кровати. Когда она положила ему руку на спину, собираясь спросить, что случилось, он прошептал: «Вызови врача. Быстро».

И потерял сознание.

Эдит восприняла ситуацию как абсурдную и растерялась. Она натянула халат, подровняла концы пояса, на что ушло секунды четыре, тщательно завязала его и только потом побежала по узкой лестнице вверх, в комнатушку под крышей, где спал Рольф, и растолкала его.

— Беги к доктору Шеффлеру! Пусть придет поскорее, папе плохо.

Рольф протер глаза и недоверчиво посмотрел на нее.

— Ребенок?

— Речь не о ребенке, а о твоем отце! Бегом, черт бы тебя побрал, поторопись!

Рольф выпрыгнул из постели, кое-как напялил брюки и пуловер. Больше всего времени заняло надевание ботинок. Но уже через несколько секунд он промчался вниз по лестнице и выскочил из дома.

Эдит вернулась в спальню. Альфред лежал на кровати с закрытыми глазами и широко открытым ртом. Она склонилась над ним, но не заметила и искорки жизни, дыхания тоже не было слышно.

Ее крепкий муж, который мог открутить любой винт, мог валить деревья, строить сараи, ловить взбесившихся быков и поднимать обломки скал, умер вот так, сразу.

Прошло минут двадцать, прежде чем появился доктор Шеффлер. Он быстро обследовал Альфреда и покачал головой.

— Все, уже ничего не сделаешь, — сказал он. — Он умер мгновенно. Против этого нет спасения. Когда сердце вот так останавливается, врач бессилен.

В этот момент Эдин начала кричать. И кричала несколько минут. Так громко и так пронзительно, что никто из присутствующих не мог этого выдержать. Близнецы стояли в дверях, бледные и испуганные, Рольф теребил пальцы и страшно косил, а ребенок плакал в одиночестве в колыбельке на кухне.

Доктор Шеффлер удерживал Эдит, которая порывалась крушить все вокруг, и наконец ему удалось сунуть ей в рот успокоительное. Эдит выплюнула таблетку прямо в зеркало для бритья, висевшее в спальне. Таблетка сначала прилипла к зеркалу, а потом медленно сползла вниз.

Через пятнадцать минут Эдит перестала кричать, и доктор ушел. Она уложила ноги Альфреда на кровать, заботливо укрыла мужа одеялом, убрала с его лба прилипшую прядь волос и сказала, обращаясь к покойнику:

— Я тебе никогда не прощу, что ты оставил меня в беде.

Потом она обернулась к детям, испуганно стоявшим в комнате и с ужасом наблюдавшим за этой сценой.

— Ваш отец мертв, — сказала она. — И уже, наверное, попал на небо. Не волнуйтесь, ему, конечно, там хорошо, и с этого момента он с неба будет смотреть, как вы себя ведете.

— Но как же он может быть на небе, если лежит здесь? — спросила Луиза.

— Да, как такое может быть? — поддержала ее Лена.

— Его душа на небе, — пояснила Эдит. — То, что здесь лежит, хотя и папа, но это уже не папа.

Рольф кивнул и вытер слезы с глаз, которые страшно косили.

— Иди и принеси ребенка, — сказала мать. — Я думаю, мы назовем его Альфредом.

«Они даже не дали мне собственного имени, даже этого не сделали», — с горечью подумал Альфред, перед тем как забыться крепким коротким сном.

Карла проснулась в пять утра, когда он завел двигатель. Шел легкий снег. «На автобане будет скользко», — подумала она. Ей вспомнился вчерашний вечер и ночь, и она чуть не расплакалась. Она во всем виновата. Она все испортила. Она вот так взяла и уснула. Наверное, он обиделся, что она не стала слушать дальше. И, конечно, расстроился из-за того, что она заснула раньше, чем он успел приступить к ласкам. А эта ночь могла быть такой прекрасной!

— Доброе утро, принцесса! — сказал он, увидев, что она проснулась, и улыбнулся. — Хорошо выспалась?

— Мне очень жаль… — пробормотала она.

— Из-за чего? — Он или в самом деле удивился, или только притворялся.

— Что я заснула. Когда ты рассказывал.

— О чем речь, никаких проблем!

Он говорил серьезно. Она почувствовала это и немного успокоилась.

— Сегодня я продам машину, — сказал он. — У меня уже есть три человека, которые хотят ее купить.

— За сколько? — спросила она.

— Восемь тысяч.

Она наморщила лоб:

— Так мало? Ведь такие машины — настоящая редкость.

— Да, но большего она не стоит. Восемь тысяч. И я буду доволен.

Альфред, чувствуя, что дорога скользкая, ехал медленно и осторожно. Карле по-прежнему хотелось спать, и она закрыла глаза. За этим мужчиной она готова пойти на край света. Она не могла представить себе ситуацию, с которой бы он не справился.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• »