- В Очемчиры?
- Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали...
- Да разве ты можешь идти?
- А богородица-то? Пособит...
Ну, уж если она вместе с богородицей,- надо молчать!
Она смотрит под куст на маленькое, недовольно надутое лицо, изливая из глаз теплые лучи ласкового света, облизывает губы и медленным движением руки поглаживает грудь.
Я развожу костер, прилаживаю камни, чтобы поставить чайник.
- Сейчас я тебя, мать, чаем угощу...
- О? Напои-ка... ссохлось все в грудях-то у меня...
- Что ж это земляки бросили тебя?
- Они не бросили - зачем! Я сама отстала, а они - выпимши, ну... и хорошо, а то как бы я распросталась при них-то...
Взглянув на меня, она закрыла лицо локтем, потом, сплюнув кровью, стыдливо усмехнулась.
- Первый у тебя?
- Первенькой. А ты - кто?
- Вроде как бы человек...
- Конешно, человек! Женатый?
- Не удостоился...
- Врешь?
- Зачем?
Она опустила глаза, подумала:
- А как же ты бабьи дела знаешь? Теперь - совру. И я сказал:
- Учился этому. Студент - слыхала?
- А как же! У нас у попа сын старшой студент тоже, на попа учится...
- Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой... Женщина наклонила голову к сыну, прислушалась - дышит ли? - потом поглядела в сторону моря.
- Помыться бы мне, а вода - незнакомая... Что это за вода? И солена и горька...
- Вот ты ею и помойся - здоровая вода!
- Ой?
- Верно. И теплей, чем в ручье, а ручьи здесь - как лед...
- Тебе - знать...
Дремля, свесив голову на грудь, шагом проехал абхазец;
маленькая лошадка, вся из сухожилий, прядая ушами, покосилась на нас круглым черным глазом - фыркнула, всадник сторожко взметнул башкой, в мохнатой меховой шапке, тоже взглянул в нашу сторону и снова опустил голову.
- Эки люди здесь несуразные да страховидные,- тихо сказала орловка.
Я ушел. По камням прыгает, поет струя светлой и живой, как ртуть, воды, в ней весело кувыркаются осенние листья - чудесно! Вымыл руки, лицо, набрал воды полный чайник, иду и вижу сквозь кусты - женщина, беспокойно оглядываясь, ползает на коленях по земле, по камням.
- Чего тебе?
Испугалась, посерела и прячет что-то под себя, я - догадался.
- Дай мне, я зарою...
- Ой, родимый! Как же? В предбаннике надо бы, под полом...
- Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!
- Шутишь ты, а я - боюсь! Вдруг зверь съест... а ведь место надобно земле отдать...
Отвернулась в сторону и, подавая мне сырой, тяжелый узелок, тихо, стыдливо попросила:
- Уж ты - получше как, поглубже, Христа ради... жалеючи сыночка мово, уж сделай поверней...
...Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая:
"Эка силища звериная!"
Потом пили чай с медом, и она тихонько спрашивала меня:
- Бросил ученье-то?
- Бросил.
- Пропился, что ли?
- Окончательно пропился, мать!
- Экой ты какой! А ведь я те помню, в Сухуме приметила, когда ты с начальником из-за харчей ругался; так тогда и подумалося мне - видно, мол, пропойца, бесстрашный такой...