Во всем знай меру.
На часах было одиннадцать, и я решила, что пора закругляться — нужно было посмотреть, все ли старушки разошлись по домам, погасить на ночь свечи и ложиться спать. Я мечтала залезть под одеяло, укрыться с головой, оставить лишь щелочку для носа и думать перед сном о пленительном времени, проведенном в объятиях Хосе Игнасио.
— Нужно вымыть посуду и прибрать со стола, — засуетилась я.
Хосе Игнасио не возражал и как мог помог мне.
Мы вышли во двор и вошли в дом с другой стороны. Межкомнатная дверь, соединяющая две части дома, была закрыта мной на оба шпингалета, чтобы посторонние не ходили по всему дому, а вот дверь в мою спальню не закрывалась. Я понадеялась, что в моё отсутствие никто не посмеет рыться в моих вещах, но оказалось, что кто-то либо что-то искал, либо нарочно разбросал по полу мои личные вещи вплоть до нижнего белья. Все двери, кроме той, что на шпингалетах, были настежь раскрыты. Мои блузки, юбки, платья скомканными лежали как ненужный хлам.
— Кто посмел устроить здесь погром? — возмутилась я, поднимая с пола бюстгальтер. — Кто посмел залезть в мой шифоньер?
— Может Дружка впустили? — предположил Хосе Игнасио.
Я подбирала свои вещи, то и дело выхватывая их рук Хосе Игнасио то трусы, то майки для сна. В комнату с гробом я вошла с ворохом тряпок и в дверном проёме застыла от увиденного, не решаясь сдвинуться с места. Около сотни свечей были воткнуты в половые щели. Часть, приклеенные расплавленным воском, стояли на обшарпанных досках. Огнями светилось слово «Ведьма» и буква «Э» в правом углу, словно подпись автора послания.
— И свечки тоже Дружок расставил?! Наш с тобой ужин слишком затянулся, Хосе Игнасио. Я должна была находиться здесь. Кто-то дурачится, мне кажется. Может, проделки Вислюкова. У него явно не все дома — то про гарпий мне рассказывал, а теперь вот, пожалуйста, ведьма из свечек.
— И буква «Э», — добавил Хосе Игнасио. — Эмма не стала бы себя афишировать. Кто-то хочет, чтобы её подозревали. Кто-то отводит от себя подозрения.
— Ян Вислюков? — мы переглянулись.
— У него ожоги. Сомневаюсь, что он мог бы задушить Каллисту Зиновьевну, но он мог оказаться на месте убийства и, действительно, мог что-то знать. Что если он видел кого-то за поликлиникой? Идём, — он направился к столу, взял в руки поднос, но восковые капли исчезли. Остались лишь остатки счищенного воска.
— Здесь было написано «Дочь пророка и Зелье», — сказала я. — Может быть, он не дописал «ва» после «Зелье». Тогда получилось бы «Зельева». Эмма Зельева.
— Давай думать логически: у Эммы нет причин набрасываться на Каллисту Зиновьевну…
— Но у кого-то же они были!
— Возможно, её убрали как ненужного свидетеля. Но что такого она могла увидеть, услышать в районе поликлиники, я не могу себе представить.
— А я, кажется, догадалась! Каллиста Зиновьевна видела того, кто принёс Намистиным ядовитый презент. Точно! Других вариантов и быть не может. Цель убийцы Намистины, а Каллиста Зиновьевна случайная жертва. Убийца заманил её в глухой угол и безжалостно лишил жизни. Вислюков тоже мог стать свидетелем, но уже после убийства. Убийца, возможно, находился еще на месте преступления, когда ты с Вислюковым курил на пороге. Потом ты ушел, а Вислюков… Что если он пошел за угол, а там… Или у меня уже паранойя, как думаешь?
— Мне нравится, как ты рассуждаешь. Но есть несостыковки — это шахматная фигурка и «гарпии» во множественном числе. То есть гарпий как минимум две.
— И одна белая, а вторая черная. А про Семёна он говорил, что он, скорее всего, за одно с гарпиями. «Скорее всего» — Ян не утверждал. У меня мозг сейчас взорвется. Помоги мне погасить свечи и собрать их в кучу, — попросила я и принялась делать то же самое.
Хосе Игнасио охотно помогал мне:
— Даша, я боюсь оставлять тебя одну, — сказал он. — Если ты не пойдешь ночевать ко мне, я останусь здесь. Лягу на лавках и буду сторожить тебя как преданный пёс.
— Не нужно. Я закрою дверь на замок, и меня никто не потревожит. Нам не нужны лишние сплетни. Уверена, завтра о нас с тобой и так разговоров будет больше, чем надо. Поэтому иди домой и не тревожься обо мне. Всё будет в порядке.
Уговорить Хосе Игнасио было непросто, но в двенадцатом часу мы всё-таки попрощались. Свечи погасили, и на утро о загадочной надписи напоминали лишь застывшие восковые лужицы. Без свечей по ним трудно было определить, что же там было написано, а вот у меня перед глазами это огненное слово «ведьма» стояло еще долго.
Вот бы можно было лечь спать, а на утро проснуться без забот и хлопот, чтобы все опасения и неприятности попросту исчезли, испарились, улетучились как сон, но проблемы сделаны из другого теста — они бесследно не исчезают. Утром мне нездоровилось — снова будто какая-то ведьма порчу навела — и голова кружилась, и всё зеленело и прыгало перед глазами как лягушки на болоте. Но нежиться в постели — роскошь непозволительная, каким бы не было состояние, — нужно было привести и себя, и мысли в порядок.
Я ходила по дому как душа неприкаянная; нигде места себе найти не могла. Перебрала охапку одежды — всё требовалось перестирать: полы были грязные; проверила другие личные вещи — пропала розовая губная помада и шейный платок из цветастого атласа. Хорошо, что я папку с документами и банковской картой спрятала в надежное место — хоть это меня порадовало. После того, как кто-то рылся в моих вещах, я решила, что не оставлю впредь посторонних без присмотра, даже если с виду они будут как божьи одуванчики. О пропаже платка и помады я не стала заявлять в полицию. Надо было всё-таки заявить, но, как говорится, умная мысля приходит опосля, и о пропаже я рассказала лишь Хосе Игнасио и Лилии.
Перед работой Хосе Игнасио зашел проверить, как я. Утром я уже и не верила, что вечером мы жарко целовались и что я мечтала уснуть, летая в розовых облаках, а уснула, словно проваливаясь в черную дыру, поглощающую весь оптимизм, наэлектризованное спокойствие и весеннюю романтику. Мы недолго постояли на крыльце. Хосе Игнасио со смущенным видом поцеловал меня в губы; при свете дня я видела румянец на его гладко выбритых щеках. На мгновение я подумала, что уехала бы с ним куда угодно, далеко-далеко, где нет Намистиных, живущих как в мыльном сериале: любовники, любовницы, сплетни и к тому же убийства. Я закрыла глаза, и меня охватил трепет перед несдержанной силой нахлынувшего чувства. Как бурная река этот поток вымыл из моей головы тяжелые, словно камни, мысли, болотную зелень, и осталась лишь слабость, легкая и приятная как воздушный зефир. Я увлекла Хосе Игнасио в коридор, чтобы никто не подглядывал за нами, и сама впервые за два года проявила инициативу — я пила его поцелуи как сладкий нектар, и меня ничто не останавливало. Это был кипящий вихрь страсти, порожденной тысячами ночей воздержания; вихрь, срывающий крыши и лепестки бульдонежей; вихрь, в котором черное сливалось с белым и буйствовало разноцветьем полевых цветов.
Хосе Игнасио шептал мне признания в любви с юношеским пылом. Это было лучшее лекарство от моих недугов. За пять минут я снова обрела силу и уверенность, ко мне вернулась радость и азарт перед неизвестностью. Хосе Игнасио зарядил меня энергией как электрический ток гальванические элементы.
— Беги на работу, — сказала я, уловив неприветливое рычание Дружка во дворе, — кто-то идёт.
Хосе Игнасио поглядел на меня пристальным взглядом, полным протеста, но сдался, блаженно опустив ресницы:
— Обещай, что уедешь со мной! — умолял он с ребяческой наивностью.
Я погладила его по щеке; его губы покрыли поцелуями мою ладонь. Он неуверенно опустил голову, глядя на меня распахнутыми заклинающими глазами. В расширенных зрачках таилась глубокая душевная рана, чернее вороньего крыла, чернее самой черной ночи на Земле.
— Давай посмотрим, что принесёт нам время, — ответила я, отрезвев, — не будем загадывать, ладно?
Лицо Хосе Игнасио вдруг сделалось смешным как у обиженного ребенка:
— Что мне сделать, чтобы ты согласилась?
— Ничего. Просто будь собой!