"ИНСТРУКЦИЯ по применению ЦЕФАЛЕКСИНА 0,25 г. (капсулы)
Показания к применению:
Инфекции верхних и нижних дыхательных путей, кожи и мягких тканей; средний отит; остеомиелит; эндометрит; гонорея, цистит, дерматит.
Побочное действие:
Возможны сухость во рту, потеря аппетита, тошнота, рвота, диарея, холестатическая желтуха, гепатит, кандидоз, головная боль, головокружение, сонливость, изменение картины периферической крови (лейкопения, нейтропения, тромбоцитопения); транзиторное повышение активности печеночных трансаминаз, галлюцинации, аллергические реакции (кожная сыпь, зуд, дерматит, эозинофилия, отек Квинке, артралгии). Несовместим с алкоголем".
Вохровца сменил молодой мужчина с интеллигентным, но не одухотворенным лицом. Дипломат, как в разговорах выяснилось. С пустяковым аппендицитом - тоже по "скорой". Звали его Юрий Владимирович. Вообще-то родители называли его Георгием, но он, как сам рассказывал, когда Андропов пришел к власти, переделался в Юрия. Он тогда был еще курсантом каких-то войск (не ГБ, нет). "А Юрия Владимировича гальюн чистить не пошлешь", - пояснял он перемену в имени. Его тоже прооперировали сразу. Через день его отыскала жена. Вошла высокая, одетая в строгий костюм надменная женщина, присела на край стула, с презрением глянула на обитателей палаты, среди которых вынужден лежать ее муж, но была любезна, правда, высокомерно-любезна. Она принесла кучу газет, среди которых были и кроссворды, сильно порадовавшие Славку. Потом приезжала к дипломату на "тойоте" сестра с мужем, сотрудником (вроде бы по торговой части) японского посольства. Пока она шепталась с братом, а ее муж кивал ему и подмигивал, у них вскрыли дверь машины и утащили японскую радиоаппаратуру. К моему удивлению, они не очень переживали, видно, денежки водились. Что он работает в МИДе, Юрка сказал не сразу, ограничившись упоминанием, что кончил военное училище.
Таковы были визитеры к новым постояльцам. А потом и ко мне пришел мой когда-то близкий, ныне весьма разбогатевший друг детства, живший в соседнем подъезде, можно сказать, как родственник даже, почти брат: поступил на химфак МГУ (дед там работал), вылетел, путался с девками, раза три женился, пил одно время вглухую, пропивал вещи из родительской квартиры, а потом вдруг разбогател, как будто по анекдоту: собрал бутылки, сдал их, на эти деньги дело начал, теперь три магазина держит.
Он дышал похмельно коньяком, был одет в теплую кожаную куртку, в руках было кожаное портмоне, откуда он то доставал, то прятал назад деньги. Круглые и яркие голубые глаза его блестели, время от времени проводил рукой по лицу и по бобрику волос, будто стряхивая опьянение:
- Что, брат, хреново тебе? Ну ничего, пацаны остаются пацанами. А я всю ночь с Ваcькой-протоиереем гудел. До четырех утра квасили. Он болван, конечно, но добрый, милый парень. Дачу на Рублевке купил себе. Зимой они подешевле. Всего двести штук отдал. Ты если что, Кларине скажи, пусть мне звонит. Любое лекарство достану. Надо - американскому президенту напишу. А к тебе человечка подошлю, пусть проверит, как тебя тут лечат. Заплатить никому не надо? Я тебе оставлю, сестричке дашь. - Он открыл портмоне, вынул сотню, тут же спрятал назад, вынул пятьдесят рублей. - А то разбалуется. Но если нужно, я и тысячу баксов отдам. Только на дело. Хочешь на прощанье анекдот расскажу, мы вчера так хохотали. Вообрази, в утробе матери беседуют два готовящихся на выход младенца. Один говорит: "Как ты думаешь, существует ли жизнь там, снаружи, куда мы выйдем?" А другой: "Не знаю. Ведь из всех, кто выходил, никто назад не возвращался". А? Ха-ха! Это ж прямо о смерти анекдот. Ну лежи, здоровей, витамины пришлю и человечка, а о деньгах пусть жена твоя только намекнет.
Он ушел и больше, разумеется, ни разу не заходил, человечка не прислал, что же касается денег, то даже обещанную сестре бумажку в пятьдесят рублей он себе под конец в карман сунул.
Славка внимательно слушал его речь и мое меканье. Потом кивнул:
- Мой братан такой же. Относится ко мне, будто я баклуши бью. А он где работает - не говорит. Да не, не жулик. Он в отчима пошел, художник. Матери квартиру купил, а меня насекомит, что я мог бы свою продать и тоже матери помогать. Но он-то свою не продает. Всё он со мной соперничал. Я родителям дров нарублю, а он машину дров пригонит да еще по шубе справит. К тому и любимчик отчима, младшенький. Отца собственного ни разу не видел, а я-то помнил. Он же отчиму вроде как и в самом деле родной стал. А отчим у меня народным художником СССР был по жостовскому промыслу. Брат это от него перенял. Только больше на Запад делает, а меня вроде стыдится. Одно не пойму: с Запада живет, а сам его поносит, как не знаю что. А мне Европа нравится, и шмотки ихние, и техника, и культура.
Из дальнего угла подал голос дедок:
- Я сам из Нарофоминска сюда переехал. В Москве много богатых. А мне чего!.. Не бойтесь меня, богатенькие! Главное - себя постичь. И мироздание. На куй мне твои богатства, раз не могу их получить, я лучше про мир думать буду.
- Да что вы все - бедный-богатый! Тут врач заходит иногда и кажный раз объявляет, что он просто так, с визитом, на нас поглядеть. Так тот посерьезнее Натоль Лексаныча будет. Вроде зам его. Но пожестче будет. Шхунаев ему фамилия. Ну А.А. о нем поминал. Вот кому не попадайся! Жалости не знает, - вдруг очень серьезно сказал вернувшийся с перекура Глеб и нырнул в постель.
Славка спросил, хотим ли послушать страшную историю про черную руку, но утомленная палата засыпала, особенно двое только что прооперированных. И наступил палатный сон.
Ночное бдение - первое
То ли оттого, что я от слабости весь день прокемарил, то ли оттого, что как только погасили свет, палату наполнили разнообразные звуки, испускаемые взрослыми мужскими особями, впавшими в сон, но заснуть мне никак не удавалось. Очень хотелось по малой нужде. Я зажег ночник над головой - никто не пошевелился. Все так же всхрапывал справа от меня спавший на спине Славка; тихо не то стонал, не то похрапывал слева подростель-наркоман; во сне слабеньким визгливым дисканточком матерился от боли, видимо, не затухавшей и ночью, дедок; сопел, уткнувшись лицом в подушку и испуская время от времени и другие звуки, военный дипломат; и совершенно не было слышно Глеба, будто и не было его. Но он был, он спал, свернувшись, как плод в утробе, подтянув колени к подбородку.
Мне тоже хотелось спать. Я не люблю ночных бдений. Я не солдат и не романтик, работать люблю утром. Но мочевой пузырь не давал покоя. С трудом, преодолевая жуткую слабость (слишком много крови потерял!), я заглянул под кровать, но банка моя, которую принес мне Славка, была полна. Так что передо мной встало две задачи: добравшись до туалета, опорожниться самому и опорожнить банку. Но для этого надо было встать и не упасть, сунуть ноги в тапки, нагнуться, поднять банку, и чтобы при этом не закружилась голова, а потом, держась за спинки кроватей, добраться до двери, где начиналось самое трудное - пересечь коридор до туалета. Почему я не позвал сестер? А как? Сигнальной кнопки не было, кричать - тоже не было сил, да и за что будить мне своих соседей! С трудом я спустил ноги с постели, слегка заваливаясь назад и опираясь на локти; потом сел, нащупал ногами тапки, уперся ладонями о край кровати и встал. Тошнота подступала к горлу, поэтому я не нагнулся, а осторожно присел на корточки, взял банку, так же осторожно поднялся и двинулся к двери, шажок за шажком, слегка шаркая тапками по полу, придерживаясь рукой за все, за что можно было держаться, дрожа от слабости и отдыхая через каждые два шага.
Никто не проснулся. Показалось было, что Славка приоткрыл глаза, но, приглядевшись, понял, что ошибся. Вышел в коридор. Справа находился медицинский пост. За деревянной конторкой с прилавком-полукружьем виднелись в полусвете фигурки трех медицинских сестер - трех граций, трех парок, трех гарпий: кто разберет? Длинноволосая голова брюнетки-гречанки Сибиллы с точеными чертами, во рту ее торчала сигарета, но она не курила. Рядом кучерявоволосая Наташа с нестрогими глазами и, как говорили больные, нестрогим поведением, верхняя губка ее при разговоре как-то смешно и трогательно прикасалась к уздечке ноздрей. Третьей была Катя, смотревшая на свою работу и на нас, больных, с презрением, ее синие глаза теплели только, когда она получала мзду или рассуждала о своей судьбе, светлые волосы ее были заплетены в толстую косу и уложены вокруг головы венцом.
Я ухватил край ее рассуждения, медленно ползя вдоль стенки, чтоб оказаться напротив двери в туалет. Меня они не заметили.
- Уеду. В Германию или в другую какую Европу не поеду, - говорила Катя, хотя там культурнее. В Америке пониже, попроще, но там я на работу смогу устроиться. Я еще работаю на эротическом массаже, нет, без траха. Хотя самой иногда сложно, хочется тоже, себя ведь тоже бередишь, но держусь. Родители, конечно, про эту работу не знают. Зато там настоящие деньги, но тоже не те, какие мне нужны. Квартиру в центре не купишь, старую не отремонтируешь. А мне надо много денег. Ну чтоб хватало. На мужа надеяться не хочу.
- Боишься, уйдет? - спросила с придыханием Наташа.
- Да не в том дело! Может и уйти, всякое может с ним случиться. Под машину попадет, кирпич на голову свалится... Нет, я за себя сама хочу отвечать. Я по натуре вполне феминистка. И мужских грубостей и глупостей не люблю. Родителей жалко, конечно. А Россию не жалко. Чего ее жалеть! Что я, еврейка, что ли? Это они жалостливые.
Я споткнулся, стукнул банкой о стенку, плеснул немного на линолеум и, широко расставляя ноги, как на палубе плывущего по морю катера, дошагал до туалета и ухватился за дверь.
Описывать ли больничный мужской туалет? Лужи около каждого унитаза, так что ногу поставить некуда, от двух писсуаров остались только облупившиеся железные трубы. Третий был цел, но переполнен - засор, видно. И надо было пробираться к унитазу. При том, что на ногах я держался нетвердо, сделать это было непросто. Опираясь руками о стенки туалетного купе, я подобрался куда надо, толчок был забит газетной бумагой и прочими разнообразными отходами. Вылив туда содержимое банки и кое-как справив нужду, держась за стенку, я вылез в коридор. Сестрички продолжали трепаться, меня по-прежнему не замечали.
- Эх, мне бы твои способности, Сибиллка, чтоб знать, как и куда ехать! Как ты судьбу определяешь? Может, расскажешь? - спросила девица Катя с толстой косой.
- От хорошей жизни, Катька, такие способности не приходят. Если не проболтаетесь, я покурю и расскажу вам что-то. Потом проветрим. Только с тебя за предсказание получить что-то надо. Хоть мелкую, но жертву. Хоть сережки твои. - Ноздри ее прямого носа словно раздулись, и Сибилла вытащила из кармана халата пачку сигарет и зажигалку. - Согласна? Тогда судьбу вопросить нам самое время! - Она затянулась и выпустила клуб дыма. Облик ее вдруг изменился, волосы пришли в беспорядок, щеки то бледнели, то краснели, грудь стала вздыматься под халатом. Катькины сережки она зажала в кулак, а глаза закрыла.
- Ой, девочки, мне страшно! - охнула Наташка.
Катя только отмахнулась, уставясь на Сибиллу, а та начала:
- Уедешь ты, но не в Америку, а в Германию. Помнишь, врач-немец к нам приезжал и на тебя глаз положил? Он тебя и вызовет, вместе с матерью. Сначала ты покобенишься, мол, скучный он, а потом мать тебя все же уговорит - поедете. Любить ты его не любишь и никогда не полюбишь. Да и у нас в России в любви почти никто не живет. А там дом каменный, трехэтажный, две машины, садик, у него свой praxis, практика по-нашему, клиенты, хорошо обеспечен. Мать твою и тебя оденет, как в Москве вы никогда не одевались. В постели он не ах, но что-то может. Трусики с тебя срывать не будет, сама снимать станешь. А может, и с него тоже. Вот весь твой феминизм, подруга, в этом и проявится. Ты решишь, что для семейной жизни и такой сойдет, а там посмотрим, мол. В кирхе обвенчаетесь. Трех киндеров родишь - двух девочек и одного мальчика. И будет тебе, сестрица, не до романов. Подруг у тебя там не будет, подруги в детстве заводятся, но соседки сносные. С ними и старость встретишь. Дети тебя немецкому выучат как следует. А мужа так и не полюбишь. Вот тебе и весь мой сказ.
- Но жить-то я буду хорошо? - не отставала Катя, рассчитывая за свои сережки получить побольше информации.
- Чего ищешь, то и найдешь, - ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. Во всяком случае, московскую вонь нюхать не будешь.
- А мне очень интересно на больных погадать, - вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа. - Особенно на последнего - этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. С ним все хорошо будет?
- Будет, будет. - Сибилла провела рукой по ее волосам. - Ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.
- Сразу уж и минет, - надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.
- А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.
- Ну ладно, - спасла смутившуюся приятельницу Катя. - А про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну с панкреатитом. Опять уцелеет?
Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы.
- Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька Тать решил жертву принести, то не без того.
Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.
- Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.
- Зачем им это?
- Ну, Шхунаев, тот говорит, что так Богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у него-то на уме совсем другое. Я знаю. Я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется - вот что.
- С каким грехом? - испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. - Это что, мне его стороной огибать надо?
Сибилла снова затянулась и выпустила дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника.
- До твоего греха ему в последнюю очередь. Он - меч карающий, поняла?
- Не-а.
- В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной - это грешник. Поняла?