Заканчивая эту тираду, он подошел к столу и поставил, вернее уронил на него тарелку, перегретую до того, что она обожгла ему пальцы; и в эту самую минуту в комнату вошел предмет его восхвалений, с новым подносом в руках и с фонарем, а за нею следовал почтенного вида седовласый старец.
Миссис Уильям, как и ее супруг, была с виду скромным и простодушным созданием, ее круглые румяные щеки были почти того же цвета, что и форменный жилет мистера Уильяма. Но светлые волосы мистера Уильяма стояли дыбом, устремляясь ввысь, и, казалось, вслед за ними и брови взлетели так высоко, потому и глаза раскрыты во всю ширь в постоянной готовности все видеть и всему изумляться; у миссис же Уильям волнистые темно-каштановые волосы были тщательно приглажены и скромнейшим, аккуратнейшим, образом убраны под чистенький, опрятный чепец. Даже темно-серые панталоны мистера Уильяма вздергивались у лодыжек, словно беспокойный характер заставлял их то и дело озираться по сторонам; у миссис же Уильям ровно ниспадающие до полу юбки в крупных цветах, белых с розовым, под стать ее румяному миловидному лицу, были столь аккуратны и безукоризненно отглажены, словно даже зимний ветер, бушующий за дверьми, не в силах был потревожить ни единой их складки. Отвороты фрака на груди мистера Уильяма и его воротник вечно имели такой вид, точно они вот-вот оторвутся и улетят, от ее же гладкого корсажа веяло безмятежным спокойствием, которое послужило бы ей защитою от самых черствых и грубых людей, нуждайся она в защите. Кто был бы столь жесток, чтобы наполнить сердце, бьющееся в этой груди скорбью, заставить его громко стучать от страха или трепетать от стыда! Кто не почувствовал бы, что этот мир и покой надо охранять, как невинный сон младенца!
- Ты точна, как всегда, Милли, - сказал мистер Уильям и взял у нее из рук поднос. - Как же иначе! Вот и миссис Уильям, сэр! Он сегодня совсем тень тенью, - шепнул он жене, беря у нее поднос. - Уж такой сиротливый и несчастный, я его таким еще не видывал.
Тихая и спокойная до того, что ее присутствие было почти незаметно, Милли бесшумно и неторопливо поставила на стол принесенные блюда; мистер Уильям, немало побегав и посуетившись, ухватил, наконец, один только соусник и держал его наготове.
- А что это в руках у старика? - спросил Редлоу, садясь за свою одинокую трапезу.
- Остролист, сэр, - негромко ответила Милли.
- Вот и я говорю, сэр, - вмешался Уильям, выступая вперед со своим соусником. - Ягодки на нем как раз поспевают в эту пору. Подливка, сэр!
- Еще одно рождество наступило, еще год прошел! - пробормотал Ученый и тяжело вздохнул. - Длиннее стал бесконечный счет воспоминаний, над которыми мы трудимся и трудимся, на горе себе, пока Смерть ленивой рукою все не спутает и не сотрет, не оставив следа... А, это вы, Филипп! - сказал он громче, обращаясь к старику, который стоял поодаль с охапкой глянцевитых ветвей; миссис Уильям спокойно брала у него из рук веточки, неслышно подрезала их ножницами и украшала комнату, а старик свекор с интересом следил за каждым ее движением.
- Мое вам почтение, сэр! - отозвался старик. - Я поздоровался бы и раньше, да ведь, скажу не хвалясь, я знаю ваши привычки, мистер Редлоу, вот и ждал, пока вы сами со мной заговорите. Веселого вам рождества, сэр, и счастливого нового года, и еще многих, многих лет. Я и сам прожил их немало - ха-ха! - смело могу и другому пожелать того же. Мне уже восемьдесят семь годков.
- И много ли из них было веселых и счастливых? - спросил Редлоу.
- Много, сэр, много, - ответил старик.
- Видно, память его сдает? Это вполне естественно в таком возрасте, понизив голос, обратился Редлоу к Свиджеру-младшему.
- Ни чуточки, сэр, - возразил мистер Уильям. - Я это самое и говорю, сэр. У моего отца память на диво. В целом свете не сыскать другого такого человека. Он не знает, что значит забывать. Поверите ли, сэр, я именно про это всегда говорю миссис Уильям.
Мистер Свиджер, из вежливости никогда и ни с кем не желавший спорить, произнес все это тоном решительного и безоговорочного согласия, словно он ни на волос не расходился во мнении с мистером Редлоу.
Ученый отодвинул свою тарелку и, поднявшись из-за стола, подошел к старику, который стоял в другом конце комнаты, задумчиво разглядывая веточку остролиста.
- Вероятно, эта веточка напоминает вам еще многие встречи нового года и проводы старого, не так ли? - спросил он, всматриваясь в лицо старика, и положил руку ему на плечо.
- О, много, много лет! - встрепенувшись, отозвался Филипп. - Мне уже восемьдесят семь.
- И все они были веселые и счастливые? - тихо спросил Ученый. - Веселые и счастливые, а, старик?
- Вон с каких пор я это помню - пожалуй, вот таким был, не больше, сказал Филипп, показывая рукою чуть повыше колена и рассеянно глядя на собеседника. - Помню, день холодный, и солнце светит, и мы идем на прогулку, и тут кто-то говорит - уж верно это была моя дорогая матушка, хоть я и не помню ее лица, потому что в то рождество она захворала и умерла, - так вот, говорит она мне, что этими ягодами кормятся птицы. А малыш - то есть я - и вообразил, будто у птиц оттого и глаза такие блестящие, что зимой они кормятся блестящими ягодками. Это я хорошо помню. А мне уже восемьдесят семь.
- Веселых и счастливых! - в раздумье повторил Редлоу и сочувственно улыбнулся согбенному старцу. - Веселых и счастливых - и вы ясно их припоминаете?
- Как же, как же! -вновь заговорил старик, уловив его последние слова. - Я хорошо помню каждое рождество за все годы, что я учился в школе, и сколько тогда было веселья. В ту пору я был крепким парнишкой, мистер Редлоу; и верите ли, на десять миль окрест нельзя было сыскать лучшего игрока в футбол. Где сын мой Уильям? Ведь правда, Уильям, другого такого не сыскать было и за десять миль?
- Я всегда это говорю, батюшка! - торопливо и почтительно подтвердил Уильям. - Уж вы-то самый настоящий Свиджер, другого такого на свете нет!
- Так-то! - Старик покачал головой и снова поглядел на веточку остролиста. - Многие годы мы с его матерью (Уильям - наш меньшой) встречали рождество в кругу наших детей, у нас были и сыновья, и дочки, большие и поменьше, и совсем малыши, а глаза у всех, бывало, так и блестят - куда уж там остролисту! Многие умерли; и она умерла; и сын мой Джордж, наш первенец, которым она гордилась больше всех, теперь совсем пропащий человек; а посмотрю я на эту ветку - и опять вижу их всех живыми и здоровыми, как тогда; и Джорджа я, слава богу, тоже вижу невинным ребенком, каким он был тогда. Это большое счастье для меня, в мои восемьдесят семь лет.
Редлоу, вначале пристальным и неотступным взглядом изучавший лицо старика, медленно опустил глаза.
- Когда мы потеряли все, что у нас было, оттого что со мною поступили нечестно, и мне пришлось пойти сюда сторожем, - продолжал старик, - а было это больше пятидесяти лет тому назад... где сын мой Уильям? Тому больше полувека, Уильям!
- Вот и я это говорю, батюшка, - все так же поспешно и уважительно откликнулся сын. - В точности так оно и есть. Дважды ноль - ноль, и дважды пять - десять, и выходит сотня.
- Приятно было мне тогда узнать, что один из наших основателей - или, правильнее сказать, один из тех ученых джентльменов, которые помогали нам доброхотными даяниями в дни королевы Елизаветы, потому что основаны мы еще до ее царствования (по всему чувствовалось, что и предмет этой речи и его собственные познания составляют величайшую гордость старика), - завещал нам среди всего прочего известную сумму на покупку остролиста, чтобы к рождеству украшать им стены и окна. Что-то в этом есть уютное, душевное. Мы тогда были здесь еще чужими и приехали как раз на рождество, и нам сразу приглянулся портрет этого джентльмена, тот самый, который висит в большой зале, где в старину, пока наши незабвенные десять джентльменов не порешили выдавать студентам стипендию деньгами, помещалась наша трапезная. Такой степенный джентльмен с острой бородкой, в брыжах, а под ним свиток, и на свитке старинными буквами надпись: "Боже, сохрани мне память!" Вы знаете про этого джентльмена, мистер Редлоу?
- Я знаю, что есть такой портрет, Филипп.
- Да, конечно, второй справа, повыше панелей. Вот я и хотел сказать он-то и помог мне сохранить память, спасибо ему; потому что, когда я каждый год вот так обхожу весь дом, как сегодня, и украшаю пустые комнаты свежим остролистом, моя пустая старая голова тоже становится свежее. Один год приводит на память другой, а там припоминается еще и еще! И под конец мне кажется, будто в день рождества Христова родились все, кого я только любил в своей жизни, о ком горевал, кому радовался, а их было многое множество, потому что я ведь прожил восемьдесят семь лет!
- Веселых и счастливых... - пробормотал про себя Редлоу.
В комнате стало как-то странно темнеть.
- Так что, сами видите, сэр, - продолжал Филипп; его старческие, морщинистые, но все еще свежие щеки раскраснелись во время этой речи и голубые глаза блестели, - я много чего храню в памяти заодно с нынешним днем. Ну, а где же моя тихая Мышка? В мои годы, грешным делом, становишься болтлив, а надо еще обойти и дом и пристройки, если только мы прежде не закоченеем на морозе, если нас не собьет с ног ветром и мы не заблудимся в темноте.
Не успел он договорить, как тихая Мышка уже спокойно стала рядом с ним и молча взяла его под руку.
- Пойдем, моя милая, - сказал старик. - Не то мистер Редлоу не примется за свой обед, пока он совсем не застынет. Надеюсь, сэр, вы мне простите мою болтовню. Добрый вечер, и позвольте еще раз пожелать вам веселого...
- Постойте! - сказал Редлоу, вновь усаживаясь за стол, как видно, не потому, что в нем пробудился аппетит, а просто чтобы успокоить старика. Уделите мне еще минуту, Филипп. Уильям, вы собирались рассказать мне о чем-то, что делает честь вашей уважаемой супруге. Быть может, ей не будет неприятно послушать, как вы ее превозносите. Так в чем же там было дело?
- Да ведь, видите ли, сэр, - замялся Уильям Свиджер, в явном смущении косясь на жену, - миссис Уильям на меня смотрит...
- А вы разве боитесь глаза миссис Уильям?
- Да нет, сэр, - возразил Свиджер, - я как раз это самое и говорю. Не такие у нее глаза, чтоб их бояться. А то господь бог не создал бы их такими кроткими. Но я не хотел бы... Милли! Это про него, знаешь. Там, в Старых домах...
В замешательстве отыскивая неизвестно что на столе, мистер Уильям бросал красноречивые взгляды на жену и исподтишка кивал на Ученого, даже незаметно указывал на него большим пальцем, словно убеждая ее подойти поближе.
- Насчет того, ты же знаешь, душенька, - сказал он. - Там, в Старых домах. Расскажи, милочка! Ты же по сравнению со мной настоящий Шекспир. Там, ну, ты же знаешь, душенька. Студент...
- Студент? - повторил Редлоу и поднял голову.
- Вот я же и говорю, сэр! - с величайшей охотой согласился мистер Уильям. - Если бы не тот бедный студент в Старых домах, чего ради вы бы захотели услышать об этом от самой миссис Уильям? Миссис Уильям, милочка... там, в Старых домах...
- Я не знала, - сказала Милли спокойно и чистосердечно, без малейшей поспешности или смущения, - что Уильям сказал вам об этом хоть слово, а то я не пришла бы сюда. Я просила его не рассказывать. Там есть молодой джентльмен, сэр, он болен - и, боюсь, очень беден. Он так болен, что не мог поехать на праздники домой, и живет один-одинешенек в очень неподходящем помещении для джентльмена, в Старых домах... то есть в "Иерусалиме". Вот и все, сэр.
- Почему же я о нем ни разу не слыхал? - спросил Ученый, поспешно вставая. - Почему он не дал мне знать, что очутился в таком тяжелом положении? Болен! - Дайте мою шляпу и плащ. Беден! - Где это? Какой номер дома?
- Нет, сэр, вам нельзя туда идти, - сказала Милли и, оставив свекра, стала на дороге Редлоу; лицо ее выражало спокойную решимость, руки были сложены на груди.
- Нельзя?
- Нет, нет! - повторила Милли, качая головой, словно речь шла о чем-то совершенно невозможном и немыслимом. - О6 этом и думать нечего!
- Что это значит? Почему?
- Видите ли, сэр, - доверительно стал объяснять мистер Уильям, - это самое я и говорю. Уж поверьте, молодой джентльмен никогда не поведал бы о своих невзгодах нашему брату-мужчине. Миссис Уильям заслужила его доверие, но это совсем другое дело. Все они доверяют миссис Уильям, все открывают ей душу. Ни один мужчина у него и полсловечка не выведал бы, сэр; но женщина, сэр, да еще к тому же миссис Уильям!..