Последние слова:
— Только один человек меня понял…
Да и тот меня понял превратно.
Интерес публики к анатомии в конце XVII века в Европе был огромен. Обыватели платили немалые деньги за посещение анатомического театра, где на их глазах вскрывали трупы людей, демонстрируя внутренние органы, опухоли, доставая из печени или желчного пузыря камни, показывая мозг умершего… Дамы… да и не только дамы, но и кавалеры, а также и суровые знатные отцы семейств, случалось, падали в обморок на таких сеансах. Но любопытство за счет этого подогревалось еще сильнее. Народ просто валом валил на вскрытия и в кабинеты редкостей, в которых выставлялись внутренние органы в спирту, забальзамированные части человеческого тела, скелеты казненных… При всех крупных дворах Европы существовали придворные анатомы, производившие публичные вскрытия трупов. И нужда ощущалась уже не в анатомах, а в трупах. Мода есть мода.
Профессия хирурга сделалась одной из самых почетных и уважаемых в столице Голландии Амстердаме. Ведущие анатомы Иоанн Сваммердам, Ван-Горн, Антон Левенгук, ну и, конечно, Фредерик Рюйш приглашались во многие знатные дома города. Они были буквально нарасхват, отказываться было нельзя, каждый стремился пожать им руку. Но главным затворником среди анатомов считался судебный врач, без которого не проходило ни одной казни, Фредерик Рюйш. Ему одному среди своих коллег удалось приблизиться к великой Тайне вечности бытия… Тайне, которую разгадает только он и которую много лет спустя унесет с собой в могилу.
По ночам, когда почтенные жители Амстердама спят, а по улицам шатаются лишь подвыпившие повесы, женщины легкого поведения да разбойный люд, возле дома врача, судебного медика Фредерика Рюйша останавливалась карета. Ее ждали. Тотчас появлялся слуга с факелом, двое других, лиц которых было не разглядеть в темноте, стараясь не шуметь, вытаскивали из кареты двухметровый сверток и бережно заносили в дом.
По лестнице сверток спускали в подвал. Впереди с канделябром в руке, освещая дорогу, вышагивал главный слуга. Звали его Гуго. Он был хотя и невысок ростом, но широкоплеч и обладал огромной физической силой — иногда в подвыпившей компании он, бывало, ради шутки сгибал подкову или разрывал колоду карт. Вся прислуга в доме боялась его гнева, в особенности его тяжелых кулаков. Служил он у Рюйша уже восемь лет, и хозяин доверял ему многие тайны.
— Осторожнее! — сказал Гуго через плечо, увидев, как один из слуг оступился и чуть не выронил сверток. — Хозяин голову оторвет.
— Что-то слишком уж тяжел, — проговорил шедший последним слуга. — Толстяк, наверное. Зачем ему их столько, ведь на прошлой неделе троих привезли?..
Этот слуга недавно поступил на службу к Рюйшу и не знал царивших здесь законов. Тот, кто задавал лишние вопросы, долго не задерживался.
— Хозяину самому решать, — грубо бросил через плечо Гуго, — а ты помалкивай, если тумаков отведать не хочешь.
Гуго толкнул массивную дверь и вошел, вслед за ним внесли сверток. В призрачном мерцании свечей слугам представилась необычная картина: кругом — на полках, на больших столах, которых в комнате было четыре, — лежали человеческие останки. На одном из них, раскинув руки, устремив в потолок острый, необычайно длинный нос и подбородок, возлежал труп обнаженного мужчины. В этом не было бы ничего столь уж странного, если бы не оголенные ребра грудной клетки, торчавшие в разные стороны и напоминавшие скелет рыбы; внутри же клетки, по-видимому, ничего уже не было — свободолюбивые органы были вырваны из нее и покоились в сосудах со спиртовым раствором. На других столах, прикрытые тканями, лежали, должно быть, такие же горемыки. На полках располагались сосуды, в которых покоились как внешние, так и внутренние части детских, женских и мужских тел. Некоторые части имели вид бесхозный и как попало валялись в разных местах, представляя для человека непривычного картину ужасную.
Но на слуг, доставивших мертвое тело, этот кажущийся беспорядок не произвел никакого впечатления. Они бережно, как какую-то драгоценность, водрузили сверток на незанятую часть стола и освободили от материи. Это оказалась еще молодая женщина в грубой одежде смертницы. Голова ее была повернута набок, шею обвивал кусок веревки.
Ее казнили за детоубийство три дня назад, и по закону тело ее должно было провести на виселице еще один день, но у судебного медика были особые права. Вернее, возможность обойти законы, заплатив кому надо. Бывало, в праздничные дни, когда казненных было особенно много, в подвале у Рюйша скапливался излишек покойников, так что не продохнуть, и он перепродавал тела другим анатомам, всегда оставаясь в выгоде.
— Все, пошли, — приказал Гуго.
Он обвел внимательным взглядом помещение. В пляшущих языках пламени хранящиеся здесь необычные предметы отбрасывали причудливые тени и словно бы двигались, оживали… Оживали заспиртованные руки и ноги, глядящие сквозь стекло хрустальные глаза заспиртованных детских головок, как живые, отражали огонь свечей — все двигалось и шевелилось. Но не эти наблюдения привыкшего к мастерской хозяина Гуго заставили его более пристально осмотреться кругом. Он заметил, что небольшое, выходящее во двор оконце под потолком слегка приотворено, и оттуда свисает кусок веревки.
Принесшие труп слуги уже подходили к двери. Гуго в последний раз окинул взглядом мастерскую и пошел вслед за слугами.
Минут через десять после того, как слуги, оставив на столе тело детоубийцы, вышли из мастерской, Гуго в полной темноте, на ощупь, медленно и бесшумно спускался обратно в мастерскую. Предпоследняя ступень лестницы скрипела, и Гуго перешагнул ее. Дверь он предусмотрительно оставил чуть приоткрытой и сейчас, в темноте, подкравшись к ней, стал смотреть в щель.
В мастерской было двое мужчин. У одного в руке горела свеча. Они склонились над столом, на котором лежало тело принесенной женщины.
— Эльса убила тфоих тетей, — проговорил один из них с сильным немецким акцентом, нещадно коверкая слова. — Форофка, фидишь клеймо… ей бы дафно следофало палтаться на виселица. А приятно фсеж-таки встретить снакомого, даже ф этом чертофом томе.
— Она была ничего, — сказал второй мужчина с хриплым простуженным голосом. Он говорил с натугой, будто горло ему уже стягивала веревка. — Как бы нам с тобой не направиться за ней следом…
— Ладно, Якоб, дафай искать, са чем пришли. Но это не сдесь наверно, сдесь одна дрянь, — проговорил человек с акцентом. — Грэм скасал бумаги. А сдесь трупы. Фон там я тферь фител, может быть, там этот железный ящик. — Он махнул рукой. — Пошли смотреть.
— Пошли, только дай я сначала свою свечу зажгу, — с напряжением связок прошептал Якоб и протянул свечу.
Внимательно вслушиваясь в каждое слово пришельцев, Гуго отметил для себя имя Грэма — одного из старых и злейших врагов хозяина. Когда-то Грэм был учеником Рюйша, потом их отношения сильно охладели, Грэм стал писать на своего бывшего учителя доносы, при каждом удобном случае издеваясь над его слабыми теоретическими познаниями в медицине.
Стараясь не зашуметь, Гуго приоткрыл дверь и бесшумно проскользнул в мастерскую; опустившись на четвереньки, он потихоньку стал продвигаться к мужчинам по каменному полу.
— Не хотел я, Ханс, с тобой идти, и три гульдена, которые пообещал Грэм, мне поперек глотки встанут. Это же жилище самого сатаны. Чувствую я, будем мы болтаться с тобой на виселице.
— Не дрэйфь. Один шорт болтаться. Ранше, позже, какая расница, — подбодрил его Ханс, считая, что этим поднимет настроение своему товарищу. Свеча его разгорелась, и он двинулся к двери в углу мастерской. — Если найдем нужный шелезный ящик с нушными бумагами, нас Грэм озолотит. Ты тумаешь, три паршивых гульдена ему обойтется эта работка?! Я-то фидел, как фешали тех, которые салесай ф этот том… — Шедший впереди Ханс вдруг остановился, прислушался. — Тихо!
Гуго тоже остановился и, приникнув к полу, замер.
— Будто шуршание, — прошептал Ханс.
Он поднял над головой свечу, освещая помещение.
Гуго прижался к каменному полу и, затаив дыхание, слушал. Он готов был в любой момент броситься на незваных пришельцев. Но он знал, что вступать в драку в заставленном сосудами с препаратами помещении опасно. Едва ли удастся сохранить все в целости.
А если хоть один препарат погибнет, хозяин будет очень недоволен, и тогда придется попрощаться с должностью главного слуги. Хозяин такого не прощал. Был у Гуго другой план — получше.
— Крыса, наверное, — натужно прохрипел Якоб, но в голосе его не было уверенности, в нем слышался страх. — Давай скорее искать этот ящик…
Ханс повернулся, сделал несколько шагов к двери, что-то вдруг загремело и со звоном упало на пол.
— Швахн зибарн!! — сквозь зубы выругался Ханс по-немецки. — Проклятый том!
Гуго, соблюдая предосторожность, пополз следом за ними. Несмотря на то что он хорошо ориентировался в помещении, бесшумно ползти в темноте не удавалось, так что он из предосторожности делал частые остановки. Гуго заполз под большой деревянный стол, уставленный препаратами, потом тихонько обогнул угол тумбочки и остановился: здесь нужно было подождать.
— Замок, — прохрипел Якоб, и в темноте что-то звякнуло. Кованую дверь открыть было непросто. — Сейчас отмычки достану.
— Хороший немецкий самок, самый крепкий самок, — похвалил немец.
— Сейчас мы этот немецкий замок сковырнем… — бурчал негромко Якоб, позвякивая связкой отмычек.
Для него, старого вора, открывшего не один десяток замков, этот тоже не был помехой. Хоть немецкий, хоть голландский…
Гуго двинулся дальше. Он полз медленно, напряженно прислушиваясь. Парик все время сползал на глаза, и его приходилось поправлять, под колени лезли полы сюртука. Он обогнул полутораметровый сосуд с заспиртованным семилетним ребенком, неудачным — как считал хозяин — экспериментом, который все собирался выбросить, да руки не доходили. Прополз мимо черной бочки с раствором для препаратов и остановился. Теперь нужно было ждать. От злоумышленников его отделяла лишь большая тумба красного дерева, на которой лежали отрезанные члены и стояли сосуды с органами. Еще некоторое время Якоб и Ханс, тихонько поругиваясь каждый на своем языке и переговариваясь, возились с замком. Он и вправду оказался «хороший немецкий самок», так что у Гуго заболели колени от долгого стояния на одном месте.
— Наконец-то, — проговорил Якоб.
Что-то звякнуло, с лязгом отодвинули засов, заскрипели дверные петли… Гуго тихонько приподнялся с колен и выглянул из-за тумбы.
— Вон этот шкаф железный, — сказал Якоб, входя в комнату первым.
Вслед за ним, прикрывая ладонью пламя свечи, озираясь, вошел и Ханс.
«А вот теперь пора!» — подумал Гуго, выходя из-за тумбы. Он подкрался к двери и заглянул в щель. Помещение было просторным, на полу лежали несколько тел, уже готовых к препарированию в анатомическом театре, возле большого железного шкафа, высоко подняв над головой свечи, стояли Ханс и Якоб.
Гуго не стал отрывать их от размышлений — он с грохотом захлопнул взвизгнувшую петлями дверь и задвинул засов.
— Ко мне! — гаркнул он вдруг во весь голос.
Почти тотчас дверь распахнулась, и в помещение мастерской вбежали трое слуг с зажженными канделябрами. И несмотря на лежащую кругом мрачную человеческую атрибутику, везде стало вдруг светло и радостно.
— Вы двое — встаньте у двери, — приказал Гуго подошедшим к нему слугам.
В дверь раздались мощные удары, Якоб с Хансом старались выбить дверь изнутри. Но это было бесполезно: Гуго сам следил за установкой этой двери. Он был самозабвенно предан хозяину, и эта дверь в холодную, где обычно держали лишних покойников, выглядела как хранилище главного секрета, за которым, собственно, и велась охота.
Дверь эта и шкаф, с хранящимися в нем самыми главными документами и дневниками хозяина, были не чем иным, как обманкой. Все в доме, кроме Гуго, ну и, конечно, самого хозяина, были уверены, что самое ценное в доме хранится именно за этой дверью. Потому все воры, пробиравшиеся в дом Фредерика Рюйша, искали именно эту дверь и шкаф, который стоял за этой дверью… и находили. Обманка эта была изобретением Гуго, чем он очень гордился. Нередко завистливые анатомы нанимали воров, чтобы выкрасть секреты, которыми обладал его хозяин. От этого было все равно не избавиться.
Взяв у одного из слуг канделябр, Гуго направился в опочивальню хозяина с докладом.
Якоб и Ханс сидели на каменном полу холодной комнаты, привалившись спинами к стене, в ожидании решения своей участи, перед ними на полу горели две свечи. Рядом лежало тело мертвого человека, его голые грязные ноги с длинными ногтями торчали из-под накрывавшей его рогожи. В комнате не было окон и дверей, кроме одной, окованной железом — открыть ее было невозможно, и они понимали, что обречены.
— Я фсял тебя, чтобы ты мог саработать, — негромко сказал Ханс, глядя на огонек свечи. — Я не тумал, что все так…
— Теперь нас повесят, — тоже негромко и спокойно проговорил Якоб. — Моя жена с детьми останется одна.
— Я фсял тебя, чтобы ты мог саработать…
Они снова молча уставились каждый на свою свечу. Было тихо. Сюда не достигало ни единого звука, казалось, и там; за железной дверью, тоже никого нет, но они знали, что пройдет совсем немного времени и за ними придут…
— Я тумал открыть в Гамбурге пифную. В Гамбурге любят пифо…
Но договорить он не сумел: с лязгом отодвинулся засов, дверь, взвизгнув, отворилась, и в помещение вбежали пятеро слуг — один с канделябром, четверо других заставили Ханса и Якоба подняться и крепко схватили за руки. Следом за ними в помещение с достоинством вошел высокий мужчина лет пятидесяти, одетый в дорогой камзол, в напомаженном парике; у него были орлиный нос, плотно сжатые тонкие губы и властный взгляд. Его сопровождал Гуго.
Он подошел к Якобу и несколько секунд грозно на него смотрел. Якобу стало вдруг невыносимо жутко под этим направленным на него взглядом, он побледнел и мелко затрясся всем телом, из глаз вдруг сами собой потекли слезы. Он не видел в этих надменных серо-голубых глазах прощения, он видел в них свой приговор.
Рюйш вдруг протянул к Якобу руку и потрогал его предплечье, потом повернул его голову, заглянув в ухо, оттянул нижнее веко и внимательно посмотрел на глазное яблоко. Якоб в страхе попытался вырваться, но слуги держали его крепко.
— Агордидут витарус, — негромко на латыни проговорил Рюйш, ни к кому не обращаясь, для себя.
Он сквозь одежду ощупал также ляжку Якоба. Зачем этот человек ощупывает его, Якобу было понятно и без объяснений — он видел в мастерской расчлененные тела. Это значило, что и его ждет та же участь, что скоро его члены и органы будут разложены на столах, помещены в банки, засушены и замаринованы, и никакой черт уже не соберет из них прежнего Якоба. Пот и слезы текли у него по лицу. Он хотел сказать, чтобы его не убивали, что у него дома Эльза и пятеро голодных ребятишек, что на прошлой неделе умер младшенький Робин, что он хотел только заработать три гульдена и никакие секреты мира ему не нужны, только бы уйти отсюда… Что будет делать Эльза, если он не вернется?.. Что будут есть его дети?.. Особенно младшенький Робин, ведь он такой слабый… Да нет!.. Он же умер. В голове Якоба мешались живые и мертвые. Он вспомнил свою мать, которая умерла много лет назад, друга, повешенного за то, что он украл на рынке гуся… Он вспоминал мертвых, вспоминал живых и плакал.
— Пердантиус венерус… — между тем бубнил Рюйш, продолжая внимательный осмотр. — Пусть откроет рот, — повернувшись к Гуго, который стоял ближе всех, сказал Рюйш.
— Открой рот, — сказал Гуго Якобу. Но тот продолжал пучить глаза, мысли его были в другом месте — с женой Эльзой, с оставшимися в живых и умершими… — Открой рот! — гаркнул Гуго и ткнул Якоба в живот.
Якоб будто очнулся от толчка и широко, отчаянно широко разинул рот, как будто это могло спасти или хотя бы продлить его жизнь.
— О-а! Сик транзит глориа мунди… — заглянув в раскрытый рот, проговорил Рюйш и перешел к Хансу.
Здесь он был более внимателен и продолжал осмотр в два раза дольше. Сначала он оттянул нижнее веко Ханса, чуткими пальцами потрогал его горло, ощупал грудную клетку, заглянул в ухо. Бурча про себя таинственные латинские выражения, внимательно осмотрел его ноги и зубы, сквозь одежду ощупал живот… В это время Ханс смотрел на Рюйша с нескрываемой ненавистью, в глазах его не было ни страха, ни печали — одна только ненависть, но увлеченный Рюйш не замечал этого. Его надменное лицо было напряженным, но в движениях чувствовалось удовлетворение: казалось, он обнаружил нечто для себя особенное. Рюйш, расстегнув камзол и рубашку Ханса, постучал подушечками пальцев по груди.
— Ардоптецус мутанус, — проговорил он и довольно хмыкнул.
— Ты дьяфол… — сквозь зубы проговорил Ханс, глядя в упор на Рюйша. — Дьяфол!
Рюйш вздрогнул, поднял глаза и посмотрел на него осознанно, как на живого, интерес в глазах потух, осталось одно лишь надменное презрение.
— Вызови стражу, — вполоборота бросил он стоявшему чуть позади Гуго. — Пусть отведут их в тюрьму.
— Слушаюсь.
Фредерик Рюйш повернулся и вышел вон. Движения его были стремительны, он шел к своей цели. Он всегда шел к своей цели и всегда знал, что будет богат и известен. Никогда он не сворачивал со своего пути и не сомневался. Никогда.
Последние слова:
— Вы меня не увидите в живых при восходе солнца.
Я вошел в квартиру, закрыл дверь на все замки, опустил предохранители. Теперь, чтобы сломать мою дверь, придется повозиться. Не зажигая свет, подошел к окну. Если за мной кто-нибудь и следил, то уж точно под окном не маячил — стоял в парадной или под домом, чтобы я его не видел. Да-а! Паскудная ситуация… Черт!!
Я же не осмотрел квартиру, поразительная беспечность! А вдруг здесь, во тьме… От волнения перехватило дыхание. Ожидая увидеть все что угодно, я бросился к выключателю. Под потолком ослепительно вспыхнула люстра. От сердца отлегло: кроме меня, в комнате никого не было. Я обошел квартиру, потом пошел в кухню, заварил кофе. Сегодня, после перенесенного стресса, когда меня чуть не сбил черный автомобиль, работать не хотелось. Да и, честно говоря, работа над последним романом продвигалась вяло. Моя жена Нина, она же по совместительству Муза и домохозяйка, уехала на месяц в Феодосию, оставив меня писать роман. Может быть, бытовая неустроенность — гора посуды в раковине, отсутствие горячей пищи — или мой сорокапятилетний возраст давали себя знать… В последнее время я слишком многое пытаюсь свалить на кризисный возраст, на самом-то деле все обстоит не совсем так. Роман требует чистой головы и, уж во всяком случае, душевного равновесия, а когда тебе ежедневно угрожают по телефону, а потом еще покушаются на твою бесценную жизнь, и реализм вмешивается в литературу… какой уж тут роман! Жена уехала, оставив меня одного, для того, чтобы я писал роман. Ну я ведь стараюсь!
Я выпил крепкого кофе и немного успокоился — кофе на меня действует как валерьянка. Если разволновался, например, перед сном выпиваю кофе и сплю без сновидений. Тем более что последние дни без кофе снятся только ужасы: то редактор говорит, что гонораров нет и не будет, то жена почему-то с кошкой вернулась, хотя и знает, что у меня на кошек аллергия — все эти ужасы, возможно, связаны со звонками по телефону. Уже неделю кто-то звонит мне и грустным монотонным голосом говорит гадости. Поначалу я воспринял это как идиотскую шутку, потом настроение стало портиться. А сегодня, когда я подходил к своему дому, какая-то черная иномарка выскочила из-за угла, и мне пришлось применить всю свою ловкость, чтобы она меня не сшибла. В юности я занимался рукопашным боем и еще кое на что и сейчас способен. Хотя, когда выпил двойную порцию кофе и успокоился, мне стало казаться, что выскочивший из-за угла автомобиль никак не связан с телефонными звонками, что это случайность. Мало ли в жизни совпадений.
Уже неделю с того момента, как начались эти проклятые звонки по телефону, я старался понять, чьи интересы я затронул. Я живу спокойной размеренной жизнью, не занимаюсь политическими разоблачениями, не пишу о террористах. Все мои романы так или иначе касаются Петербурга, в котором я живу всю жизнь. Большинство из них построены на легендах и малоизученных исторических фактах о Петербурге и его истории. Например, я раскопал в архивах, что под городом жил древний народ — белоглазая чудь. История эта в свое время получила довольно широкую известность и отражена в моем романе «Живодерня».
Задолго до строительства Петербурга на невских берегах жил древний и загадочный народ — чудь. Жили они в землянках и, когда началось строительство Петербурга, не захотели уходить с насиженных мест и только все глубже в землю зарывались. Тогда Петр, обладавший крутым нравом, повелел поверх землянок город строить. Тогда чудь подрубила сваи, на которых держалась землянки. Так гласит легенда. Думали, что все они погибли под гнетом города, но оказалось, что остатки этого народа все-таки продолжают жить под Петербургом — роют подземные ходы и приносят человеческие жертвы богу Атхилопу. Петр вел беспощадную борьбу с этим народом. Изредка только после наводнений всплывали их черные от подземной жизни тела.
Еще я разыскал в исторических архивах неоспоримые доказательства того, что в Неве еще задолго до Петра водились крупные хвостатые существа, по виду напоминающие русалок, а в Кунсткамере даже находилось чучело такого существа, но оно пропало во время блокады Ленинграда. Я писал и о прочих известных и малоизвестных исторических фактах и легендах. Едва ли кого-нибудь могли до такой степени вывести из терпения мои изыскания, что он решил меня убить. А в последнее время я вообще писал роман о голландском враче Фредерике Рюйше. Роман шел туго: не то что не хватало материала, его как раз было в избытке, но сама фигура великого анатома рассыпалась на молекулы ДНК, и их было не собрать в один образ. Да и странное состояние внутренней опустошенности… Пожалуй, такое со мной случалось впервые, обычно опустошенность возникала, когда роман уже бывает написан, а здесь наоборот. Как будто организм ждал чего-то, что должно вот-вот случиться. Плохого, хорошего? Кто знает!
Я откинулся в кресле, включил телевизор и прощелкал пультом все тридцать программ. Интереса ничто не вызвало. Все-таки напрасно я сегодня запаниковал; скорее всего, с телефонными звонками сегодняшнее происшествие никак не связано. Случайность, пьяный идиот за рулем. Ведь никто никогда не огражден от случайностей; в сущности, все в жизни случайности… Одни случайности… Кофе начинал действовать. Я выключил телевизор, вытянул ноги, положив их на пуфик, и, закрыв глаза, откинул голову назад…
Меня пробудил телефонный звонок. Я встал — остатки сна мгновенно слетели, — бросил взгляд на часы — двенадцать часов. Он всегда звонил в это время, чтобы испортить мне сон, сволочь! Я подошел к телефону, приготовившись к очередной порции оскорблений.
Человек на другом конце провода всегда методично перечислял ругательства, должно быть, переписанные им из словаря синонимов. Всего в списке содержалось двадцать девять наименований, которыми снабжал меня звонивший, я как-то нарочно пересчитал. Причем среди них не было ни одного нецензурного. В контакт он не вступал и на мои словесные выпады никак не реагировал. Как я понял, самым главным для него было, чтобы его выслушали. Если его прерывали до того, как он закончит, он перезванивал снова и снова начинал чтение списка сначала. Поначалу это было странно: «тупица, болван, дуболом, балбес, кретин, негодяй, подонок, дуралей…». Потом мне сделалось смешно, но однажды пришел страх. Что за странный человек читает мне в ухо ругательства, которых я не заслуживаю (ну если и заслуживаю, то уж во всяком случае не все), и не боится, ничего не боится… Я звонил в милицию, номер телефона-автомата засекли…. Ну и все! Больше не было предпринято никаких действий. Угроз в мой адрес не произносилось, как мне сказали в милиции, — «одни безобидные оскорбления». Это для них безобидные, а для меня, может быть, и обидные. Даже мой знакомый начальник отделения милиции Николай Николаевич сказал, чтобы я на это дело плюнул и что здесь скорее вопрос психиатрический. Может быть, он, конечно, и психиатрический, но мне от этого не легче.
Я подошел к телефону и, подождав пятого звонка, снял трубку.
— Ну, — как бы лениво сказал я: мол, мне до фени, что ты там говорить собираешься, — давай.
При первых же оскорблениях я собирался положить трубку на стеклянную поверхность журнального стола — я так делал всегда, как только он начинал зачитывать свой текст.
— Дядя Сережа, это вы? — Я не сразу сообразил, кто говорит. — Я вас не разбудила?
Это была Марина, соседка с верхнего этажа.
— Правильно, что разбудила, а то паршивый сон снился, — сказал я, подавляя зевок.
— Можно я к вам зайду?
— Когда? — не понял я. — Уже двенадцать ночи.
— Да я знаю, но мне очень нужно.
— Что-нибудь случилось, Марина?
— Случилось, — проговорила она шепотом.
Я понял, что она прикрывает рукой трубку.
— Ну тогда, конечно, заходи.
Спросонья я не сразу понял, что голос у Марины встревоженный. Они с матерью жили через два этажа надо мной. Мать Марины — Татьяна Владимировна — работала судьей в прокуратуре и несколько раз приводила меня на закрытые судебные заседания, когда я собирал материал для новой книги. Марине было восемнадцать лет. Закончив школу, она так и не поступила в вуз и годик решила передохнуть. Отдых затянулся еще на год. Мать всячески старалась устроить ее в высшее учебное заведение, но все оказалось бесполезным — любовь Марины к свободе было не преодолеть.
Я открыл на звонок.
— Ну заходи, неформалка. Что случилось?
На девушке был брючный костюм с невероятно клешеными брюками, башмаки на высоченной «платформе». На плече рюкзак весь в наклейках и нашлепках с надписями, одна из них мне особенно нравилась — «Смерть попсе!» — и череп, пробитый здоровенным железным гвоздем. Фиолетовые с оранжевыми вкраплениями волосы были растрепаны, или такая прическа. В ушах поблескивали сережки по три в каждом ухе, хорошо еще в носу не было… Черт поймет это новое поколение! Несмотря на всю эту мишуру, я сразу заметил, что она встревожена и бледна.
— Маму похитили, — сказала Марина, шепотом кладя рюкзак на стул в прихожей.
— Что значит «похитили»? — тоже почему-то перейдя на шепот, спросил я.
Меня вдруг бросило в жар. «Началось», — почему-то пронеслось в голове, хотя что «началось», ответить я бы не смог. Но я будто бы ждал этого… Давно ждал. Уже много лет. Столько, сколько пишу свои романы, в которых с героями происходит черт знает что! Ждал подсознательно и боялся тоже подсознательно.
— Проходи, — проговорил я, проглатывая сухой ком.
Мы прошли в гостиную, Марина уселась за стол, я сел напротив. Некоторое время она молчала, глядя куда-то в сторону. Я тоже молчал, давая девушке время собраться с мыслями.
— У вас курить можно? — спросила она, доставая пачку сигарет.
Я встал, достал из горки хрустальную пепельницу и молча поставил перед ней. Курить у меня, конечно, было нельзя. Сам я бросил лет пятнадцать назад, но я понимал, что сейчас в этой мелочи ей нельзя отказывать.
— Ты успокойся, — проговорил я почему-то взволнованно, — а потом рассказывай.
Меня очень обеспокоило ее сообщение. Пожалуй, я волновался сейчас больше ее.
— Да я спокойна уже, — проговорила Марина, выпуская струйку дыма.
— Так кто маму похитил? — спросил я, внимательно глядя на девушку. Что-то меня настораживало в ее виде, манере поведения… но я не понимал что.
— Черт их знает! Два дядьки каких-то — один лысый, на Шнура похож, второй кучерявый…
— На какого шнура?
— Вы чего, дядя Сережа, Шнура не знаете? — Она сморщила презрительную мину. — Певец клевый… Уж я никак не думала, что вы, писатель, и Шнура не знаете. — Она брезгливо сложила губки, и мне стало вдруг стыдно, что я не знаю какого-то Шнура.
— Да подожди ты про Шнура. — Я придвинулся ближе к столу. — Ты давай все по порядку рассказывай. Какие дядьки, откуда взялись.
— Да я сама не знаю, что за дядьки. В последнее время мама стала нервная какая-то — орет все время. На работе у нее неприятности были, что ли. Она, наверное, догадывалась, что они за ней придут, потому что вчера мне говорит: «Ты, Марина, если что, залезай в тайник и тихо сиди, что бы ни случилось. А потом, когда все утихнет, беги к дяде Сереже с восьмого этажа, он знает, что делать…»
— Я знаю, что делать?! — изумился я. — Откуда?!
— Ну мама так сказала, — пожала плечами девушка. — Я-то при чем.
Она стряхивала пепел в пепельницу, но попадала в нее нечасто, пепел падал на стеклянную поверхность стола. Но это вопреки всему меня не раздражало.
— Но почему ко мне?! — Я недоуменно пожал плечами. — В милицию нужно было звонить.
— Да я звонила, — грустно сказала девушка. — Они уже приезжали — все осмотрели, записали и уехали. Вот я к вам, как мама велела, и пришла. Она сказала, что вы знаете, что дальше делать.
— Да не знаю я ничего. — Это начинало меня раздражать: мало у меня своих заморочек — мне вон роман писать нужно, договор с издателем уже заключен…
Я встал от волнения, но тут же сел. Марина посмотрела на меня внимательно и затушила сигарету в пепельнице.
— Тогда, может, она вам передать не успела, — пожала плечами девушка. — Странно, конечно.
— Чего передать?! Ты расскажи подробно, как все произошло.
— Ну вот я и говорю. Мама велела мне спрятаться в тайник, как все начнется…
— «Все» — это что? — перебил я.
— Да я и сама еще не знала. Но тайника этого я жуть как боюсь. Он у нас за ковром, небольшая такая комнатка. Его если не знаешь, не найдешь. Но я маме-то, конечно, пообещала, что спрячусь в нем, а сама думаю: нет уж, фиг!.. У нас там барабашка живет. Он там храпит и постукивает.
— Какой барабашка?
— Ну вы чего, дядя Сережа, и барабашку не знаете?! — Девушка изумленно вскинула брови. — Ничего себе писатель!
— Ты давай эрудицией не блистай — то Шнур, понимаешь ли, то барабашка…
— Ну это же домовой обыкновенный. Он у нас уже лет десять живет. Все тырит из комнаты, а потом мы вещи свои в этом тайнике находим, а он…
— Да понял я, понял, — нетерпеливо перебил я. — Давай про барабашку и инопланетян в другой раз поговорим. Ты мне суть излагай.
Говорить с девушкой было сложно — она меня нервировала. Нервировало в ней все: и этот вид, и манера держаться, и цвет волос… Ну, словом, нервировала!
— Я же сначала, как вы просили. Так вот сегодня в девять где-то вечера звонок в дверь. Мама в глазок посмотрела, ко мне бросается, хватает в охапку и в тайник запихивает. Я даже опомниться не успела. Тихо, говорит, сиди, иначе убьют, а за меня не беспокойся, иди потом к дяде Сереже с восьмого этажа. Ну я как дура сижу в этой каморке папы Карло, от ужаса чуть не поседела. — Девушка отодвинула от себя пепельницу. — В комнатушке этой есть щелка, и если вбок смотреть, то видно, что в левой части комнаты происходит.
Входят два дядьки — один лысый, на Шнура похожий. Он и говорит: «Где документы?» Мама как-то так сразу испугалась, побледнела. «У меня, — говорит, — их нет». Тогда другой говорит: «Ну чего с ней разговаривать, отведем к нам в офис, там она быстро заговорит». Они взяли маму под руки и вывели из квартиры.
— И мама не сопротивлялась?
— Нет, абсолютно спокойненько пошла.
— А ты, значит, так и сидела в этой потайной комнате?
— А чего мне было делать! Я там от ужаса пошевелиться боялась. И вообще я больше барабашку боялась, чем этих мужиков, — повела плечами девушка. — Как они ушли, я в милицию позвонила, а потом к вам вот спустилась, как мама велела.
Пока Марина рассказывала, я вспоминал мою последнюю встречу с ее матерью, случившуюся три дня назад на лестничной площадке. Тогда Татьяна Владимировна, женщина лет пятидесяти пяти, выглядела действительно растерянной. Она сказала, что у нее имеются сведения, которые меня как литератора могут заинтересовать. Обещала зайти, но, как видно, не успела.
— А что сказали милиционеры?
— Чего они могут сказать? Сказали, что будут искать.
— Слушай, Марина. Я, конечно, понимаю, что тебе мамины дела до фени, — начал я. — Но, может быть, она говорила что-нибудь тебе о них в последнее время?
— Меня и милиционер спрашивал то же. Да нет, ничего не говорила.
Все произошедшее было довольно странно. Скорее всего, похищение Татьяны Владимировны связано с ее служебной деятельностью. В то же время было совершенно очевидно, что Марине возвращаться домой и ночевать одной нельзя. Она видела этого Шнура и теперь становилась опасной свидетельницей. Неясно, какая роль в этом спектакле была отведена мне. Может быть, Татьяна Владимировна, хватаясь за любую соломинку, назвала первого попавшегося, кто пришел в голову. Во всяком случае, я человек более или менее благонадежный, и ехать далеко не нужно — на лифте две остановки… И все же что-то настораживало меня в рассказе девушки…
— Ну и что мы будем делать? — спросил я, не ожидая ответа от Марины, скорее самого себя.
Марина пожала плечами.
— Я выкурю еще сигаретку, дядя Сережа?
— Кури.
Я посмотрел на девушку внимательнее. Личико у нее могло быть симпатичное, если бы не портил его весь этот выпендреж: эти торчащие перьями разноцветные, как у попугая, волосы, немыслимые с блестками тени над глазами, лак на ногтях… Ну что это за лак?! Марина была среднего роста и сложена пропорционально. Если бы не болезненное желание выделиться из общества и наплевать на него своим видом. Вот я какая! Смерть попсе! А я из своего ретро выглядываю с некоторым ужасом… я ведь даже Шнура не знаю.
Не-ет! Мы такими все-таки не были!!
Марина курила молча, иногда поглядывая на меня. Я тоже молчал.
— Ну, значит, так, — когда она потушила сигарету в пепельнице, начал я. — Дома тебе появляться нельзя, это ясно, ты теперь свидетельница…
— Свидетельница Иеговы?
— Ты, наверное, не совсем понимаешь всю серьезность, — проговорил я, сверля Марину строгим взглядом. Мне было даже приятно, что я, такой серьезный человек, поучаю эту молоденькую неразумную девушку. — Тебе как свидетельнице запросто твой любимый Шнур может отрезать голову и отправить вместе с ней к Иегове.
— А где я жить буду? — спросила Марина с каким-то вызовом, как мне показалось.
— Ну поживешь пока у меня, у меня две комнаты. Я в кабинете спать буду, а ты здесь ляжешь. Тем более ты здесь накурила — тебе и дышать. Завтра утром будем думать, что делать дальше. Тебя такой вариант устраивает?
— Устраивает. А у вас жена когда приедет?
— Только через неделю, к сожалению, — сказал я.
— Значит, целую неделю вы совершенно свободны. А вы не боитесь с женщиной в одной квартире? — Она как-то ехидно посмотрела мне в глаза.
— Что?!! Я тебе дам с женщиной!
Мне и в голову не приходило, что неформалка Марина может считать себя женщиной… Странно, а почему не приходило? Наверное, есть молодые люди с серьгами в носу, кислотники со спущенными для понта штанами, как сейчас модно, в бесовских татуировках, которые видят в ней женщину.
— Иди мойся, я постелю тебе на диване, а сам еще немного поработаю, мне роман нужно через три месяца сдавать, а у меня конь не валялся… Да не расстраивайся. — Я обнял Марину за плечи. — Найдем мы завтра твою маму. Я в милицию позвоню — у меня начальник отделения знакомый.
Последние слова:
— Зажгите свет, я не хочу возвращаться домой в темноте.
Человек висел, широко расставив руки в стороны, как будто нарочно желая объять весь необъятный простор за окном. Голова его была чуть наклонена в сторону, и со спины казалось, что он просто так, временно, подвесился на тоненькую веревочку к потолочному крюку, чтобы быть немного повыше и получше разглядеть изумительный открывающийся за окном вид.
А как увидел, так и развел руками от удивления.
Вид за окном и вправду был изумителен. Отсюда с горы хорошо просматривался весь поселок и все море до горизонта. Иногда оно сливалось с небом, иногда отделялось четкой полосой и было то голубым, то серым, а то лазурным, как сейчас. Ночью поселок загорался десятками огней, а небо — миллионами звезд, деревья и кусты выглядели загадочно, и каменистая дорожка вдоль дома словно бы светилась изнутри. В такие минуты пред этим бесконечным небом с миллиардами звезд, пред этим вечным раскинувшимся под ногами морем вся человеческая жизнь и судьба, о которой замкнувшийся сам в себе каждый человек думает как о чем-то большом и значительном, вдруг становилась ничтожной песчинкой в необъятной пустыне вечности, бесчисленности и бесконечности… Но особенно красивым вид становился, когда из-за горизонта всходило солнце. Огромный красный шар поднимался из-за моря медленно, в такие минуты природа словно застывала, ожидая нового дня, воздух становился прозрачным и не хотелось говорить — хотелось слушать и смотреть… Сейчас был день, и солнце стояло высоко.
Нет! Прекрасный все-таки был вид!
Висящий человек чуть качнулся и медленно стал поворачиваться на тоненькой веревочке — это потянуло из окна сквозняком. Лежавший на столе белый лист бумаги, на котором было что-то написано, вдруг под воздействием сквозняка вспорхнул, словно ожив, и, перевернувшись в воздухе, лег вниз текстом под ноги повешенного так, что увидеть написанное на нем стало невозможно. Полежав некоторое время, бумажка вздрогнула и, прошелестев по полу, у самой двери перевернулась, и стало можно прочесть то, что на ней было написано.
Но читать оказалось некому.
Ночь надвинулась как-то особенно стремительно, мелкий моросящий дождь усилился, грозя перерасти в ливень. Двое молодых людей с рюкзаками и девушка, закутанная в одеяло так, что трудно было разглядеть ее внешность, на разъезжающихся в мокрой грязи ногах, медленно спускались с горы. Они только что вышли из леса, покрывавшего самую вершину горы, надеясь найти где-нибудь поблизости убежище. Далеко внизу, у моря, виднелись огоньки поселка, но до него было слишком далеко. Тропинка размокла, на ногах путников наросли огромные блины грязи. Каждый шаг давался с трудом, тем более сегодня они прошли уже километров десять, и все по горам. Напрасно они все ж таки не послушались старушки, у которой ночевали сегодняшней ночью, и не остались у нее хотя бы еще на ночь.
Путешествуя по горам Крыма, молодые люди заблудились; кроме того, у девушки поднялась температура, и она еле переставляла ноги. Тропа свернула в темную аллею между деревьями, здесь совсем стало ничего не видно. Батарейки в фонаре сели еще прошлой ночью, и сейчас приходилось двигаться наудачу. Но удача, как видно, от них отвернулась.
— Вот проклятие! — воскликнул шедший впереди Антон. — В колючки влез.
— Антоша, я больше не могу, — слабо проговорила девушка, и по голосу стало понятно, что силы ее на пределе.
— Давайте передохнем, — донесся из темноты голос Антона.
Кругом была темнота. И хотя внизу виднелся поселок, но впотьмах, не зная дороги, добраться до него было немыслимо. Дождь веселее забарабанил по листьям.
— И костер не разведешь, — сказал Антон, оглядывая тьму вокруг себя. — Положение безнадежно.
Сзади раздался хруст ветвей.
— Ребята, здесь забор, похоже, — донесся из темноты голос Максима. — Точно, забор!
— Ну и что, — пессимистически проговорила Даша и закашлялась.
— Значит, тут дом за забором, просто его во тьме не видно, — пояснил Антон.
Сзади послышалось шуршание веток.
— Давай калитку искать, — проговорил Максим откуда-то со стороны.
— Сейчас попробую фонарь оживить, — сказал Антон, сбрасывая со спины рюкзак. — Иначе ничего не найдем.
На ощупь достав из рюкзака фонарь, он вынул из него батарейки, постучал их друг о друга и снова вставил на место. Фонарь загорелся, хотя и тускло. Он вырвал из тьмы бледное лицо девушки с мокрыми слипшимися на лбу волосами.
— Да, выглядишь ты не очень, безнадежно выглядишь, — пошутил Антон.
— Дурак, — проговорила Даша и откинула со лба мокрые волосы.
Антон поцеловал ее в губы.
— Потерпи, девочка, сейчас что-нибудь найдем.
— Ну где ты там, я дыру в заборе нащупал! — донесся из темноты голос Максима.
— Сейчас иду! — ответил Антон и, освещая себе дорогу слабым лучом света, двинулся на голос.
— Эй, ребята! — слабо позвала во тьму Даша. — Вы за мной-то вернуться не забудьте.
Продираясь сквозь колючий кустарник, Антон с Максимом наконец выбрались на полянку. К счастью, стемнело еще не полностью, так что они смогли разглядеть большой дом. На чердаке у него была выбита рама, и, судя по всему, в нем давно никто не жил. Таких заброшенных разграбленных домов стоит во множестве в горах Крыма.
— Ну вот и дошли, — сказал Антон. — Тут хоть сможем от дождя укрыться.
— Крыша вроде цела, — проговорил Максим как-то не очень уверенно. — Ну раз идти больше некуда, пойду вход искать, а ты за Дашей сходи, а то она там от страха умрет.
Когда Антон с Дашей подошли к дому, Максим уже нашел входную дверь и безуспешно пытался ее открыть.
— Я пойду поищу что-нибудь, — шепотом сказал Антон из темноты.
Конечно, если бы их за вскрытием дома застали местные жители, ребятам бы не поздоровилось, но другого выхода у них не было.
Максим на ощупь рылся в рюкзаке. Топор они потеряли, остался только нож с костяной ручкой. Он сунул лезвие в щель между дверями.
— На замок не закрыто, — удивленно сказал он стоявшей тут же Даше.
— А почему тогда не открывается? — спросила Даша слабым голосом, крепче кутаясь в одеяло.
Совсем близко раздались шаги, хрустнула ветка. Максим насторожился.
— Ребята, я лопату нашел, — раздался совсем рядом шепот Антона. — Может, ею подденем.
— Погоди, дверь-то изнутри вроде закрыта… — проговорил Максим в некотором недоумении. — Ну точно, изнутри.
— Да не может быть, — тревожно зашептал Антон. — В доме ведь нет никого.
— А кто его знает, может есть.
Что-то звякнуло.
— Ага! Открыл! — шепотом воскликнул Максим.
Дверь заскрипела. Антон поднялся на крыльцо с фонарем, но тот почти не давал света, тогда он достал из кармана спички, они тоже подходили к концу — нужно было экономить. Друзья вошли в дом, Антон зажег спичку и осветил убогую обстановку жилища. Комната, в которой они оказались, выглядела нежилой. Дверь в другую комнату была приотворена, в углу диван, шкаф, печь из красного кирпича; штукатурка с потолка местами обвалилась и белыми кляксами лежала на полу. Спичка потухла.
— Даша, заходи, — позвал Антон в темноту. — Тут печка. Сейчас растопим, согреешься.
Но печь долго не удавалось разжечь. Дрова, которые удалось найти на улице, отсырели, а в доме оказалось лишь два сухих толстых полена. Такие не сразу разгорятся…
Пока ребята пытались разжечь печь, Даша сидела на диване с поджатыми ногами, скукожившись. Она уже тысячу раз пожалела, что поехала в этот чертов поход. Ведь предлагали ей родители в дом отдыха с Антоном, но им захотелось романтики, видите ли. Все равно здесь они не одни, а постоянно с Максимом — другом Антона, который и уговорил их идти в поход. Даша побаивалась и не любила его. Еще бы не побаиваться, когда о нем такое говорили!..
Даша с Антоном учились в институте на одном факультете и поженились в прошлом году. Свадебного путешествия у них не получилось, и этим летом, когда Максим предложил поехать в поход, они согласились — в двадцать лет не думаешь о тяготах походной жизни, лишь бы вместе… пока они не настали. А уж там поздняк метаться. Вот потащило!
— Дело безнадежное, — сказал Антон из темноты, истратив еще одну спичку. — Без бумаги не загорится.
— Слушайте, у меня же книжка с собой! Может, ее, — вспомнила Даша. — Мелихан. Жаль, конечно, смешная книжка.
— Плевать, что смешная, лишь бы горела хорошо. В огонь ее! — скомандовал безжалостный Максим.
Максим на ощупь нашел книгу, вырвал из нее несколько страниц и, скомкав, положил в печь. Огонь разгорелся, и через некоторое время в комнате стало теплее. Диван придвинули к печи и сидели молча, глядя в огонь.
Сейчас при слабом, поступающем из печи огне можно было разглядеть молодых людей. Оба они были высокого роста, худощавы. Антон имел тонкий нос с горбинкой, плотно сжатые губы и большие карие глаза. Максим был чуть ниже его, сильно сутулился, его круглое лицо обрамляла жиденькая черная бородка. Когда ему советовали ее сбрить, он говорил, что в этой бороде его индивидуальность. Между молодыми людьми, забравшись на диван с ногами, сидела Даша — жена Антона. На нее накинули еще одно одеяло, и из этого куля выглядывало очаровательное личико с рыжими волосами и пикантной родинкой над верхней губой.
Некоторое время сидели молча.
— Вообще-то про меня зря говорят, что я бабушку убил, — вдруг ни с того ни с сего в задумчивости проговорил Максим, как бы про себя, ни к кому не обращаясь.
Даша вздрогнула и, повернувшись к нему, непроизвольно отпрянула. Антон бросил на него мимолетный взгляд — он уже привык к внезапным выходкам своего друга.
— Тебя же никто об этом не спрашивал, — сказал он спокойно, сунув в огонь веточку и следя за тем, как загораются и потрескивают на ней сухие листья. — Ну что ты все к этой теме возвращаешься?
— Не знаю. — Максим обхватил голову руками. — Мне кажется, все только об этом и думают. И потом, мне кажется, — не меняя позу, Максим вдруг перешел на шепот, — мне кажется, что я скоро встречусь со своей бабушкой. — Он убрал руки от головы и внимательно, через Дашу, посмотрел на друга. — Вот только бы меня в морге не побрили. Они, я слышал, всех бреют, им пофиг — носил человек бороду всю жизнь или нет. Они любого — хрясь-хрясь, и готово — и все одинаковенькие в гробиках лежат в белых тапочках, без усов и бород… Одинаковые, как пионеры. А как мне доказать, что я бабушку не убивал?
На Антона вдруг непонятно откуда накатила волна страха. Он даже первую секунду не знал, что ответить другу. Даша, окаменев, смотрела на огонь.
— Да, конечно, не убивал. — Антон через Дашу протянул руку и похлопал друга по коленке. — Тем более, это так давно было.
— Давно, — задумчиво повторил Максим и глубоко вздохнул. — Но я с ней скоро встречусь… может быть, совсем скоро, — снова повторил он замогильным голосом. — Меня обычно предчувствия не обманывают…
— Ты бы сходил дров еще поискал, — сказал Антон. — А то скоро погаснет и все — кердык.
— Да, пойду, — будто эхом отозвался Максим и вышел, прикрыв за собой дверь.
— Дорогой, я боюсь, — тихо проговорила Даша, глядя на дверь, за которой исчез Максим. — Это у него часто случается? А он вообще не опасен?.. А может, он нас с тобой, как бабушку…
— Я же тебе рассказывал. — Антон подсел поближе к Даше и, обняв ее за плечи, зашептал прямо в ухо: — Он в детстве на лестнице толкнул свою бабушку, за то что она не дала ему конфету. А она старенькая, ножульки слабенькие — не удержалась и хлобысь головенкой о ступеньки, и вниз поскакала, и пока все не пересчитала, не успокоилась. Зато комнатка после бабушки освободилась, из нее детскую сделали. А сестра Максима старшая всю жизнь его долбает: «Ты бабушку убил! Ты бабушку убил!» Хотя она все драгоценности бабушкины унаследовала и довольна, а из вредности гадости брату говорит. Хотя теперь бабушке было бы лет сто, а она все брата достает. Стерва.
— Да, сволочь! — согласилась Даша. — Я тоже от старшей сестры натерпелась, будь здоров. Слушай, а что в той комнате, во второй? Мы же туда не заходили еще.
— Там Максим шарил, когда дрова искал.
— Как-то мне не по себе, — проговорила Даша, крепче прижимаясь к мужу.
— У Максима это скоро пройдет, ты его зря боишься. Хотя он в первый раз говорит о том, что скоро увидит свою бабушку… Вообще-то, интуиция у него хорошо развита.
— Да я не из-за него, — тихо проговорила Даша, снова покосившись на приоткрытую дверь в другую комнату.
— Чего-то ты дрожишь, — сильнее прижимая девушку к себе, проговорил Антон. — Ладно, пойду посмотрю, может, там дрова найдутся.
Огонь догорал. Два толстых сухих полена прогорели довольно быстро. Антон поднял с полу веточку и, сунув ее в печь, дождался, когда она загорится, затем медленно, чтобы не сбить пламя, пошел к двери.
— Я тоже хочу посмотреть.
Даша поднялась с дивана, сунула ноги в кроссовки и, кутаясь в одеяло, пошла вслед за мужем.
Антон распахнул дверь и, прикрывая ладонью огонек, стал всматриваться.
— Ну что, что там, Антоша? — Из-за его спины выглядывала Даша.
В танцующих огоньках пламени он увидел просторную комнату и высоко под потолком человеческий силуэт… Антон отступил от неожиданности, толкнув стоявшую за ним Дашу. Огонь погас.
— Что ты как слон! — воскликнула девушка. — На ногу мне наступил.
— Пошли отсюда, — прошептал Антон, захлопнув дверь, и, обняв девушку, увлек к дивану.
— Да что случилось-то?..
— Фигня какая-то почудилась.
Дверь на улицу распахнулась, Антон вздрогнул и, сощурившись, вгляделся в вошедшего человека.
— Ребята, я еще дров нашел. Там в сарае, оказывается, их завались! — радостно сообщил Максим, внося охапку дров.
Он деловито свалил дрова рядом с печкой, сунул несколько поленьев в топку и сел на диван, протягивая мокрые руки к огню.
— Слушай, Максим, по-моему, дело безнадежное. Ты в той комнате был?
— Ну был. А чего? — Он обернулся на стоявших возле дивана Антона и Дашу. — Только там же не видно ни фига.
— Пойдем посмотрим, — предложил Антон. — А ты посиди здесь. — Он бережно подвел Дашу к дивану.
— А что там, Антоша? Я тоже хочу, — хнычущим голосом проговорила Даша.
— Нет, — категорично сказал Антон. — Ты нас подождешь.
Антон сунул в печь ветку, подождал, когда она загорится.
— Возьми спички, — сказал он Максиму, вынимая горящую ветку из печи.
Даша, не послушавшись мужа, встала и тихонечко двинулась за ними. Антон распахнул дверь и вошел.
— Елки-палки… — проговорил Максим, глядя на повешенного. — А я его не заметил… понизу шарил. Ничего себе!
Антон медленно подошел и осветил повешенного. Он висел спиной к двери. Впотьмах Антон наступил на лежавший на полу ботинок и чуть не упал, наскочив лицом на ногу покойника. Потревоженный труп закачался и стал поворачиваться в их сторону.
— Боты откинул, — тихо проговорил Максим.
Жуткий животный визг вдруг разорвал тишину. Это кричала Даша. Огонь погас, и друзья, развернувшись, толкая, натыкаясь друг на друга, бросились из комнаты.
Антон выскочил последним. Он закрыл дверь и, чтобы она не открылась, навалился на нее плечом, как будто покойник собирался бежать вдогонку за ними.
— Это же повешенный… был… там… Труп, — проговорила Даша, задыхаясь от волнения. Она стояла у входной двери.
— Да нет. Ты что, какой повешенный? — вымученно улыбнулся Антон, подходя и обнимая девушку. — Откуда здесь повешенный? Да ты сама подумай.
— Не надо врать! — воскликнула девушка. — Нет, все! Я здесь больше не останусь. — Она вырвалась из объятий мужа и направилась к своему рюкзаку. — Ни минуты не останусь.
Девушка схватила рюкзак и выскочила из дома. Антон хотел идти за ней, но Максим остановил его, взяв под локоть.
— Подожди. Далеко она не пойдет, сейчас вернется. А мы с тобой давай сходим посмотрим, кто он такой. А то одному жутковато.
Они сунули в печку несколько веток. Входная дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Даша.
— Антоша, мне тут жутко одной, — проговорила она жалобно.
— Дашуля, иди сюда скорее, тут хоть тепло, а ты простуженная, — позвал Антон.
Даша вошла и, косясь на дверь, за которой был повешенный, села на диван.
— Ты здесь побудь, а мы пойдем посмотрим, кто он такой, — сказал Антон.
На этот раз Даша не стала противоречить. Взяв горящие ветки, друзья пошли в комнату.
Покойник так и не успокоился — он медленно и чинно качался, чуть поворачиваясь то туда, то сюда.
— Мать честная! — тихо, но с выражением проговорил Максим. — Что же это у него, а?
Антон, задрав голову, молча смотрел на повешенного.
— Не знаю, — проговорил Антон, внимательно вглядываясь в его лицо.
Голова у повешенного была склонена набок, но лицо в полумраке казалось каким-то особенным: один глаз был ниже другого, рот перекосило набок, словно лицо его сползло с одной стороны черепа и казалось уродливым до невозможности. Но сейчас было не понять — до смерти он уже был таким деформированным либо это смерть внесла свои коррективы. Огонь потух, и друзья поспешно вышли из комнаты. Не очень-то хотелось находиться в темноте с повешенным, да еще с таким уродом.
— Дело безнадежно, уже не откачать, — сказал Антон, когда они, прикрыв дверь, уселись на диван.
— Видно, недавно повесился, — сказал Максим.
— Почему повесился, может быть, его… — Даша со зверской гримасой махнула рукой по горлу. — Повесили.
Похоже, ей это начинало нравиться.
— Может, и повесили, — негромко сказал Антон. — А почему недавно?
— Не пахнет, — пояснил Максим. — У меня друг Серега в морге работает, он мне много чего о покойниках порассказывал.
— Я об этом как-то не подумал, — сказал Антон, подбрасывая еще полешко в печь. — Действительно, не пахнет совсем. Какие будут предложения? Снимать-то будем?
— Да вы что, обалдели! — воскликнула Даша. — Какое снимать?! Вы его еще сюда притащите и искусственное дыхание рот в рот сделайте.
— Правильно Даша говорит, — поддержал девушку Максим. — Сейчас снимем и попробуем оживить… Я читал, что покойника даже через несколько дней оживить можно, только он потом становится зомби. — Он внимательно посмотрел на девушку и рассмеялся. Даша обиженно покрутила пальцем у виска. — Снимать его сейчас, конечно, смысла нет, — продолжал он уже серьезно. — Давайте спать ложиться, а утром посмотрим. Если его там нет, значит, он нам привиделся.
— Ты чего, обалдел?! — снова заволновалась Даша. — Я что, с повешенным в одном доме спать буду?!
— Да он в своих апартаментах, а мы здесь ляжем. Придется втроем на диване спать. — Максим пошерудил веточкой в печи.
— Правильно, нужно спать ложиться, а утром посмотрим, что он за гусь.
— Вы что думаете, я засну? — Даша поежилась. — Вы думаете, я спать спокойненько буду, пока он там висит? — Она повернула голову в сторону двери в другую комнату. — Да вы бы хоть дверь закрыли!
— Ну слушай, на тебя прямо не угодишь — то снимайте, то не снимайте, — обиделся Максим. — А дверь кривая, она не закрывается.
Антон встал, подошел к двери, потянул ручку на себя, но дверь, скрипнув, отворилась снова. Он стал разыскивать щепку, на которую можно зафиксировать дверь, потом все вместе искали, на что закрыть уличную дверь… Угомонились и улеглись только в три часа ночи. Под крышей с повешенным было намного лучше, чем вовсе без крыши.
Даша легла в серединку между молодыми людьми.
— Ребята, а вы не знаете про души повешенных?
— Я знаю, что если через покойника кошка перепрыгнула, значит, он в вурдалака превратится и будет приходить из могилы и у всех кровь сосать, — сказал Максим. — Серега, который в морге криминальном работает, — ну это там, где люди, которые не своей смертью умерли, содержатся, — много таких баек знает.
— Это с которым ты в одном доме жил? — поинтересовался Антон.
— Да, в одном доме, мы с детства дружим. Так вот он говорит, что из морга у них трупы крадут.
— Зачем? — еле слышно спросила Даша.
— А черт его знает, — тихо проговорил Максим. — Он говорит, что не только в их морг, но и в другие морги ходят покупатели. Правда, недорого покойников берут.
— С кавказским акцентом? На шаверму, что ли? — предположил Антон, зная, что Даша любит шаверму. — Или с американским акцентом — в Макдональдс.
— Дурак ты, Антоша! — сказала Даша и толкнула его локтем в бок. Антон притворно застонал.
— Покупатели в морг часто приходят. Только Сергей говорит, что это не покупатели никакие.
— А кто? — встряла Даша, приподняв голову.
— Агенты, потому что разные все время. Они даже дерутся из-за этих покойников. А потом, видно, сдают их куда-то.
— В приемный пункт покойников. Куда же еще? — сказал Антон.
Некоторое время лежали молча. Каждый представлял по-своему этот приемный пункт.
— А я слышал, — таинственным шепотом, еще больше напрягая обстановку, начал Антон, — что висельнику нужно в гроб положить веревку, на которой он повесился, и мыло, чтобы он за ней не возвращался после смерти. А то придет: «Отдай мою веревку!!»
— А мыло-то зачем? — давясь от смеха, спросил Максим. — Мыться, что ли? Или веревку стирать?
Все расхохотались, должно быть, представив моющегося в гробу повешенного. Потом хихикали и пугали друг друга еще, но страшно уже никому не было.
Антона разбудил Максим. Сквозь маленькое оконце рядом с печкой поступал свет — значит, было уже утро.
— Проснись, — легонько тряс его за плечо Максим. — Слышь, Антон.
Антон открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится. Рядом на диване спала Даша. Максим стоял с вытаращенными глазами, прикладывая палец к губам.
— Только тихо, — шептал он на ухо. — Не шуми.
— Что случилось? — Антон, вспомнив вчерашнего покойника, тут же сел на диване.
— Кто-то ходит вокруг дома, — проговорил Максим одними губами. — Я его видел, он в окно заглядывал.
— Положение безнадежно, — заключил Антон, тихонько вставая с дивана и надевая кроссовки. — Теперь подумают, что мы его… — Он кивнул в сторону другой комнаты. — Положение безнадежно…
— А вдруг это убийца, — еле слышно проговорил Максим.
Последние слова:
— Да не покинет меня Бог никогда!
Фредерик Рюйш родился в 1638 году в Гааге. С детства его тянуло к естественным наукам, и он с душевным трепетом и восторгом отрывал ножки мухам, вскрывал им животики маленьким ножичком, препарировал кузнечиков и ящериц, в более осознанном возрасте подобравшись к мышам и кошкам. Фредерик был любознательным и развитым мальчиком с хорошей памятью. Нередко отец наказывал его за излишнее усердие и интерес к внутреннему, но не к внешнему. Отец не мог уразуметь, что может привлекать Фредерика в Божией епархии — во внутреннем мире живых существ. И как вообще можно разобраться в этих переплетениях кишок и органов мертвой крысы, где сам черт ногу сломит. И казалось ему, что перепутано все это нарочно и бессмысленно, так чтобы заморочить честных людей. Но маленький Фредерик с интересом копался в этом добре, выискивая закономерности и соответствия, не оставляя своих занятий порой до позднего вечера. Кроме этого страстного увлечения, в праздничные дни Фредерик, как, впрочем, и многие мальчишки счастливого и беззаботного возраста, любил бегать смотреть на казни. Он приходил всегда заранее и, подобравшись поближе к эшафоту, с интересом наблюдал за приготовлениями и в особенности за самой казнью. Но делал это не как все мальчишки, с замиранием сердца, а с каким-то особенным затаенным вожделением и научным любопытством. Впитывая в себя каждую кажущуюся незначительной мелочь. Как ломается шейный позвонок под тяжестью повешенного, как конвульсивно вздрагивает и извивается его тело… и если тяжести тела осужденного недостаточно, палач обхватывает ноги преступника и виснет на нем, удвоив вес и сокращая страдания несчастного. И почему после этой нехитрой операции человек умирает почти мгновенно. Особенно же привлекали любознательного Фредерика казни через усекновение головы. Гильотин в то время еще не было. Предложенную парижским врачом-гуманистом Жозефом Гильотеном машину для безболезненного обезглавливания введут в эксплуатацию только в 1792 году. А до тех пор головы в Голландии рубили мечом. Фредерик тянулся к плахе, изо всех сил высматривая подробности отсечения головы, чтобы дома, уединившись, обдумать это действо, в деталях воспроизводя его в памяти.
Видя такой интерес сына к естественным наукам, отец решает отдать его в ученики аптекаря. Здесь, среди склянок со снадобьями, среди дурманящих запахов лекарственных трав, среди разноцветных целебных порошков, Фредерик обрел наконец счастье. Целыми днями перетирая в ступке целебные корневища и пахучие травы, диковинные цветы и лапки насекомых, он учится готовить лекарства от кровотечений и мужского бессилия, от радикулита и мигрени… Обучается готовить яды, которые могут убить человека мгновенно или, затаившись в организме, исподволь точить его, разрушая и еще при жизни превращая в разлагающееся тело. Там, среди склянок, он прикоснулся к тайне бытия. И эта тайна очаровала его.
Его острый ум и хорошая память, точность движений и прежде всего особое чутье, которое необходимо аптекарю, служили ему хорошую службу. При помощи отца у Фредерика появляется своя аптека, к нему идут за лекарствами, ему верят. Но молодому амбициозному Рюйшу уже недостаточно работы аптекаря — его влечет анатомия человеческого тела. Он поступает в знаменитый Лейденский университет, где прилежно изучает медицину.
Голландская анатомическая школа того времени приобрела в Европе огромную популярность, чему способствовало первое применение здесь микроскопа. Хотя изобретателем микроскопа и считался итальянец Мальниги, но широко применяться он начал именно здесь, в Голландии. Лейденский университет, куда поступил Фредерик, славился одним из лучших в Европе анатомических театров. В кабинетах театра хранилось удивительное собрание редкостей. Главное место в нем занимали экспозиции скелетов. Скелет осла, верхом на котором восседал скелет женщины, убившей своего ребенка. В бешеную скачку смерти на скелете быка отправился скелет мужчины, казненного за воровство домашнего скота. Тут же стоял обезглавленный скелет убийцы со своим собственным черепом в костлявых руках. В углу красовалась виселица с висящим на ней скелетом юного вора. Их были десятки, сотни — и все они были выстроены композиционно, создавая жутковатые картины смерти. Здесь же хранились заспиртованные препараты кистей рук, ног, забальзамированные головы, изготовленные знаменитым доктором Бильсом.
В семнадцатом-восемнадцатом веках анатомические театры и кабинеты украшали скелеты преступников верхом на скелетах лошадей, ослов, свиней… Это было нашествие скелетов на Европу, они мчались галопом в кровавый век девятнадцатый.
Рюйша, как и его современников, впечатляли эти собрания и, можно сказать, там, в Лейденском университете, определилось направление всей его жизни, которому он отдаст свои силы, которое сделает его великим и богатым, принесет ему всемирную славу, многочисленных и влиятельных врагов, а также сделает его глубоко несчастным и одиноким человеком. И в конце жизни, не зная, кому передать открытую им великую Тайну, понимая, что не может взять ее с собой в могилу и не может никому оставить, он будет умирать в муках, как умирают все, кто уносит с собой в могилу Тайну, которая была открыта только ему.
Глубину теоретических познаний Рюйша известные анатомы того времени ставили под сомнение, но в практической медицине он превзошел многих. Поэтому после окончания университета в 1665 году подающего большие надежды анатома Фредерика Рюйша приглашают в столицу, в Амстердамскую хирургическую школу в качестве демонстратора анатомии.
Здесь, в столице, перед двадцатисемилетним амбициозным молодым человеком открываются большие возможности. Он производит перед публикой анатомические вскрытия, приобретает широкую врачебную практику. И вновь ему несказанно везет, как везло всю жизнь. Как раз в это время освобождается место судебного медика, и Фредерик Рюйш благодаря связям, деньгам и в особенности одной любовной истории с дочерью городского палача получает это место. Должность судебного медика практически не приносила дохода, но она дает несказанно большее. У Фредерика Рюйша появился доступ к телам казненных и их жертвам. Он присутствовал на казнях преступников, констатировал их смерть, а затем ночью тело казненного отвозили к нему в мастерскую, где он производил свои опыты.
В те времена считалось, что казненные преступники не имеют права на христианское погребение, и анатомы со всего Амстердама, радостно потирая ручки, растаскивали покойников по своим кабинетам. В этом была и назидательная сторона — каждый преступник знал, что после казни тело его будут препарировать при большом скоплении народа, после чего части его с вывороченными внутренними органами выставят на всеобщее обозрение или, выварив в большом чане, смастерят скелет и усадят верхом на свинью в назидание другим преступникам на веки вечные. И этот посмертный позор должен был уберечь многих от совершения преступления… но не уберегал.
Не столько сами вскрытия увлекали Фредерика — он нарезался покойников еще в университете — сколько работа над изготовлением демонстрационных препаратов и изобретением снадобья, которое могло бы сохранять плоть от разложения, чтобы препараты могли долго храниться, радуя глаз. Этому он посвящал все свое свободное от врачебной практики время. Фредерик целыми днями пропадал в мастерской, пытаясь разгадать секрет бренности плоти, проводя множество экспериментов, препарируя сотни трупов казненных и жертв преступлений. Рюйш вставал в четыре часа утра и, засучив рукава, трудился над трупами, чтобы продлить их жизнь. Вернее, дать вторую жизнь уже в виде препаратов в своем музее. Покойники даже снились ему по ночам. Он экспериментировал.
Многие анатомы Европы изобретали способы консервации человеческого тела и изготовления музейных препаратов. Свои открытия они держали в строжайшей тайне, ведь это было и средство обогащения. Забальзамированных покойников и их части выставляли напоказ за деньги, а также их охотно приобретали любители редкостей. В то время это был хороший бизнес, и как всякий прибыльный бизнес он подразумевал большую конкуренцию. Нередко анатомы нанимали воров, для того чтобы они выкрали секрет у более удачливого коллеги, подожгли его дом или уничтожили препараты. Казненные, мертвые дети, уроды стоили хороших деньги. Те анатомы, кто не сумел, как Фредерик Рюйш, пристроиться к эшафоту, вынуждены были платить немалые деньги могильщикам, которые ночью тайно выкапывали тела недавно погребенных и везли их к анатомам. Власти преследовали похитителей мертвецов. Их казнили как воров, и их тела в свою очередь поступали на этот анатомический конвейер… но процесс было уже не остановить. Публика как с ума посходила — она жаждала острых ощущений, и она их получала.
Последние слова:
— Академик Павлов занят. Он умирает.
Я проснулся от запаха кофе. Первая мысль, пришедшая мне в голову: кто может готовить в моей квартире кофе? Неужели жена вернулась? Припомнился вчерашний вечер. Над романом я просидел до пяти утра и неудивительно, что проснулся только в двенадцать. Захотелось кофе и почему-то яичницу. И тут, как по-щучьему велению, дверь открылась, и в комнату вошла Марина. На ней был голубой шелковый халатик, в руках она держала поднос, на котором стояла чашечка кофе и тарелка с яичницей.
— Я приготовила вам завтрак, — сказала она, ставя поднос мне на одеяло.
— Спасибо, конечно, за заботу. Но лучше бы мне помыться сначала.
Я смотрел на нее спросонья другими глазами, утренними, не так, как вчера. Да и не было сегодня на ее лице идиотского вечернего макияжа, и вымытые причесанные волосы выглядели совсем не так тошнотворно. А она вроде ничего.
— Знаешь что, Мариночка, ты давай отнеси это в кухню. — Я поднял поднос и протянул ей. — Спасибо тебе за воплощение американской мечты, но я сейчас помоюсь и приду. Договорились?
— Как скажете, дядя Сережа.
Она покорно взяла поднос и вынесла из комнаты, я проводил ее взглядом… Тьфу ты черт! Уже три недели как уехала жена, неудивительно, что на молодежь заглядываешься. Я резво вскочил с постели, надел халат и пошел умываться.
— …Сейчас я позвоню начальнику нашего отделения милиции, — сидя за завтраком, говорил я. — Он мой старый знакомый — и выясню, как идет расследование похищения и что нам с тобой делать.
— Я думаю, не нужно звонить в милицию, — задумчиво проговорила Марина, помешивая ложкой в чашечке с кофе. — У них наверняка еще никаких сведений нет. Вы же знаете, как работает наша милиция.
А завтра видно будет.
— Нет, Марина, сидеть сложа руки нельзя: неизвестно, какие подонки выкрали твою мать.
— Дядя Сережа, а о чем ваша новая книга?
— Моя книга… Она о великом голландском анатоме Фредерике Рюйше — кстати, он открыл лимфатическую систему. Но особую известность ему принесли опыты с бальзамированием…
— Как интересно! — подперев подбородок кулачком, Марина с восторгом уставилась мне в глаза. — А расскажите, что там будет.
Я посмотрел в ее голубые как небо глаза и словно протрезвел. Я вдруг понял, что Марина нарочно выводит меня на рассказ о моей новой книге. Ведь любого писателя стоит только слегка подтолкнуть к теме, на которую он пишет, и его уже не остановить. У нее явно было что-то на уме. Что-то она скрывала.
— Я, кажется, слышала о Фредерике Рюйше, но вот где — не помню. Может, в школе проходили…
— Знаешь что, Марина, ты помой посуду, а я пока в милицию позвоню, — сказал я, поднимаясь из-за стола.
Я вышел в прихожую, взял трубку и пошел к себе в кабинет. Включив ее, обнаружил, что трубка не работает. Я вернулся к базе, подергал, потряс ее — телефон безмолвствовал.
— Марина, ты сегодня никому не звонила? — спросил я, входя в кухню с трубкой в руке.
— Нет, а что, телефон не работает?
— Почему-то молчит, — ответил я, глядя на то, как девушка моет посуду.
— Бывает. Может быть, отключили, у нас часто отключают.
— Может быть, — сказал я, выходя из кухни.
В прихожей я достал из внутреннего кармана куртки сотовый телефон, на ходу набирая номер отделения милиции, прошел в свой кабинет и закрыл за собой дверь.
— Здравия желаю, Николай Николаевич, — поздоровался я, услышав на другом конце провода знакомый голос. — Как жена, дети?.. Ну чудно, чудно. Да нет, пока ничего не выходило, сейчас новый роман пишу. Слушай, я ведь звоню по поводу похищения моей соседки из сто восьмой квартиры. Тут у меня ее дочка волнуется. Что-нибудь новенькое появилось?.. Как какого похищения? Тебе что, не доложили? Вчера дочка ее милицию вызывала, из вашего отделения приезжали, допросили ее… Как ничего не слышал?!.. Тут, может, недоразумение. Ладно, извини за беспокойство. Наверное, это я что-то напутал… Да нет-нет, все нормально. Не нужно никакой машины. Ну давай, обнимаю, дорогой. Созвонимся. Привет семье!
Я отключил телефон и минуту смотрел на него.
— Вот, значит, как! Старших обманывать нехорошо…
Я решительно рванул дверь. За дверью стояла Марина и молча смотрела на меня своими невинными голубыми глазами с удивительно четко очерченными зрачками.
— Ну и как это понимать? — спросил, я злобно улыбнувшись.
— Что, дядя Сережа?
— Ты вызывала вчера милицию? — Я с ходу взял сердитый тон.
— Да, вызывала.
— А чем ты тогда объяснишь, что они ничего про этот вызов не слышали?
Девушка пожала плечами.
— Ты знаешь, у меня такое чувство складывается, что ты меня дурачишь. Тебе так не кажется?
— Нет, я не дурачу. — На глаза ее навернулись слезы. — Не дурачу…
— Ладно-ладно, я ничего не скажу про это твоей маме, но давай переодевайся и иди домой.
— Я не пойду домой, — твердо сказала девушка, упрямо глядя мне в глаза.
— Ты что, с мамой поругалась? — догадался я. — Ну хочешь, вместе пойдем?..
— Вы ошибаетесь, дядя Сережа, — проговорила она, делая ко мне шаг и оказавшись почти вплотную, так что я почувствовал запах ее волос… Она, подняв голову, не мигая смотрела мне в глаза… Какие красивые у нее были глаза… Марина совсем не походила на свою полную, с грубыми чертами лица мать. Она мне даже нравилась сейчас в этом упрямом волнении.
— Хорошо, пусть я делаю ошибку, но я должен отвести тебя домой. Я поговорю с твоей мамой, она тебя ругать не будет. Иди собирай вещи, живо!
Я решительно закрыл перед ней дверь кабинета и стал переодеваться. Я был раздражен.
С какой стати эта девица взялась меня обманывать?! Мне как будто делать больше нечего, как возиться с ней. Она, видите ли, с матерью поссорилась, а я как дурак вынужден выслушивать ее сказки о похищениях. Сразу сказала бы, что идти некуда. Теперь перед Николаем Николаевичем как-то нужно будет оправдываться. Эх, неудобно!! Да и глупо как-то!.. Господи!!
Да она же у меня ночевала, подумают неизвестно что… Что я молодежь растлеваю… Неудачная ситуация складывается.
Я застегнул рубашку и остановился.
А что же я матери ее скажу? Скажу, что ее выкрали карбонарии в масках… Мне, значит, сорок пять — ей восемнадцать… Если подумать хорошенько, да если мои книжки полистать, уж чего там только не найдешь. Ведь со мной теща две недели не разговаривала, прочитав «Квадрат для покойников», одно название романа «Живодерня» чего стоит, а «День всех влюбленных» так и вовсе о каннибализме. Да если с пристрастием почитать мои книжки, то сложится впечатление, что для меня растлить малолетку — обычное дело. До соседей дойдет… До жены — не дай бог!! А до нее точно дойдет, уж ей соседи наверняка донесут… Ух, елки! От таких перспектив голова шла кругом.
Я надел пиджак. Может, галстук надеть? Как будто я в нем и спал всю ночь… Неубедительно. Но галстук все-таки надел. Чего же я, дурак, вчера ее не догадался домой отвести? И ничего бы этого не было, не было бы позора…
А мать ведь у нее судьей работает. Я рассмеялся негромко, но вслух. Как любит говорить один из героев моего романа, «положение безнадежное». Это значит не только надеяться не на что, но и стоит успокоиться — твоя судьба в руках Всевышнего. Он все решает, а тебе и делать ничего не надо. Я застегнул пиджак на все пуговицы. Ну ничего, зато со мной правда. Хотя правда и справедливость торжествуют только в кино и в романах. Ну и пусть! Положение безнадежно!
Я распахнул дверь. Марина так и стояла на прежнем месте в коридорчике. Мне почему-то стало ее жаль.
— Ну что, девочка? — Я обнял ее за плечи, она прильнула ко мне своим тельцем. — Ты хоть понимаешь, в какое меня положение поставила?
Она молча закивала раскрашенной разноцветной головкой мне в плечо. Что-то вдруг нежное к этой девушке поднялось внутри меня.
— Так. — Я резко отстранил ее, может быть, слишком резко. — Давай переодевайся, я тебя жду.
Она повернулась и медленно пошла в комнату…
Я отвернулся, нарочно не стал смотреть ей вслед… На уходящую фигуру.
Марина вышла через пять минут в брючном костюмчике, в башмаках на платформе неимоверной, со своим рюкзачком «Смерть попсе!»
— Ты не волнуйся. Мама тебе ничего не сделает, — сказал я, и голос мой слегка дрогнул. «А мне?»
Мы вышли на лестницу, я стал закрывать ключом замок, как вдруг дверь соседней квартиры открылась, и на лестницу, мерзко гавкнув, выскочил бультерьер соседки Клары Ивановны. За ним показалась и его хозяйка.
— Здравствуйте, Сергей Игоревич, — сказала она, окинув меня взглядом. — А ты, Мариночка, чего не здороваешься?
— Я вас в упор не вижу, — схамила Марина.
Я про себя одобрительно хмыкнул — я бы тоже с удовольствием так сказал.
— Фу! Невоспитанность сплошная.
Хозяйка гнусного барбоса по-собачьи фыркнула и, влекомая животным, поспешила вниз. Ну теперь-то уж вся лестница будет знать о том, что у меня ночевала… о ужас!.. заходила, ко мне заходила Марина.
Мы стали подниматься по лестнице.
— Слушай, это ты мне испортила телефон? — спросил я, слегка повернув голову.
— Да, — виновато опустив голову, ответила Марина.
— Это чтобы я в милицию не звонил?
— Да. Они бы все равно ничего не сделали.
— А что я теперь делать буду без телефона, ты не подумала?
— Там проводочек отсоединен, я приду сделаю, — сказала она, поравнявшись со мной и заглядывая мне в глаза.
— Нет уж! Теперь я сам. Ты с мамой разбирайся.
Мы остановились у ее двери. Марина полезла в рюкзачок за ключами. Я надавил кнопку звонка.
— Смотри-ка, дверь приоткрыта, — сказал я, заметив щель.
Я толкнул дверь и, отстранив девушку, вошел в квартиру. Квартира носила следы неимоверного бардака. Вещи из всех шкафов были вывалены на пол, ящики выдвинуты, подняты ковры… Чем-то напоминая египетскую пирамиду, на полу возвышалась груда книг из шкафа. Привычный глаз тут же вырвал из навала знакомую обложку своей книги. Зрелище разгрома впечатляло и подавляло. Я стоял посреди этого обыска, изумленно озираясь по сторонам, рядом со мной стояла Марина. Чрезмерное обилие форм обычно действует на меня угнетающе, я впадаю в гипнотическое состояние растерянности, начинает кружиться голова. Мы стояли так, озираясь, посреди развала несколько минут.
— Дядя Сережа, — негромко проговорила Марина, беря меня за руку. — Кто же этот бардак убирать будет?
Я пожал плечами. Слова девушки вырвали меня из оцепенения.
— Здесь ничего трогать не будем, пойдем сейчас ко мне, — сказал я, решительно поворачиваясь, и, держа девушку за руку, вышел из квартиры.
Мы сидели в гостиной за большим столом со стеклянной столешницей, молча. Марина курила, стряхивая пепел мимо пепельницы, я смотрел в сторону. То, что произошло, окончательно выбило меня из равновесия. Значит, девушка говорила правду, а я подумал черт-те что… Нужно срочно что-нибудь предпринять.
— Почему ты сказала, что вызывала милицию? — спросил я.
— Вы, дядя Сережа, не обижайтесь, но мама велела, чтобы я никому не говорила, кроме вас. Ну а раз вы не знали ни о чем, я и растерялась.
— Теперь хоть понятно, как нужно действовать.
— Как? — Девушка затушила сигарету и закурила новую.
Я поднялся, взял с базы телефонную трубку.
— Очень просто. — Я протянул ей трубку. — Ты исправляешь телефон, потом я звоню Николаю Николаевичу, они присылают опергруппу, осматривают квартиру, снимают отпечатки и начинают искать твою маму. Понятно?
— Понятно. — Девушка улыбнулась как-то натужно. — Но по-моему, не стоит вмешивать сюда милицию, сами разберемся.
— Какой «сами»?! — воскликнул я рассерженно. — Терпеть не могу запаха хабариков. — Я встал, взял пепельницу и отнес в туалет вытряхнуть в унитаз. — Ты хоть понимаешь, что это дело профессионалов? — вернувшись, сказал я. — Что мы с тобой сделаем?! Это в американских фильмах Шварценеггер всех побеждает. Где мы твою маму искать будем? Да и Шварценеггера где возьмем? И не забывай — ты свидетельница. Может быть, тебе придется в милиции пока пожить… или где они там свидетелей прячут.
— В пятизвездочном отеле они свидетелей прячут… Ну может быть, я у вас останусь, как мама сказала.
— Послушай, Мариночка. — Я сел напротив и насколько возможно приблизился через стол к девушке. — У меня тебе находиться опасно, они, возможно, будут тебя искать. И вообще, с каких это пор ты маму слушаться стала?
— Ну кто догадается меня у вас искать? Будут по родственникам, по друзьям разыскивать.
Пожалуй, в ее словах был резон. Что могут ей предложить в милиции? Отдельную камеру. А так она недалеко от своей квартиры, да и мать знает, как с ней связаться в случае чего. Не зря же она велела ей ко мне идти.
— Ну ладно, оставайся у меня, а там посмотрим.
Марина улыбнулась, но тут же подавила свою улыбку, хотя по глазам было видно, что она очень довольна.
— А чего ты так радуешься? — спросил я, глядя на ее довольную физиономию. — Милицию все равно подключать нужно. Тут профессионалы должны работать.
Я оставил Марину дома, а сам отправился в милицию к Николаю Николаевичу. Друзьями мы не были, скорее старыми знакомыми — наши жены дружили со школы.
Выходя из дома, я оглядывался и испытывал сильное подозрение к каждому встречному прохожему и, пока дошел до отделения, изрядно утомился.
Мы проговорили с Николаем Николаевичем около часа. Он обещал делом этим заняться прямо сейчас. Выслал опергруппу на место преступления и одобрил мое предложение, чтобы девушка пожила пока у меня, но сказал, что с ней обязательно нужно будет побеседовать и составить фотороботы похитителей, посоветовав быть поосторожнее.
Марину пришлось уговаривать отправиться в отделение милиции для составления фоторобота, и только к вечеру она согласилась. Я проводил ее, прождав около двух часов. Когда мы вернулись домой, я сел в кабинете за компьютер — нужно было продолжать роман.
Марина между тем отправилась в кухню готовить ужин.
Через час она постучалась ко мне в кабинет.
— Дядя Сережа, вас можно отвлечь?.. Ужин готов.
Как-то мило прозвучало это «можно вас отвлечь». Давно никто не говорил со мной так мило, с тех пор как уехала жена… Да, пожалуй, и она не говорила.
Я вышел в комнату и остановился на пороге. Из музыкального центра доносилась органная музыка, мои любимые токкаты Баха. Стол был сервирован, посредине стояла откуда-то взявшаяся бутылка вина, горели свечи… Прямо романтический ужин.
В загадочном мерцании свечей Марина выглядела пугающе очаровательно: хотя на ней и был атласный голубой халат, но в полумраке он выглядел вечерним платьем. Волосы она убрала назад, открыв лицо, и это лицо поразило и смутило меня.
— А что это за праздник сегодня? — прокашлявшись от некоторой неловкости, проговорил я, озирая обстановку.
— Просто захотелось поужинать с удовольствием, — сказала Марина. — А вам, дядя Сережа, не нравится?
— Да нет, отчего же. Очень мило, я тут отвык от сервиса, одичал немного, — проговорил я, садясь за стол. — А вино откуда? — Я взял бутылку в руки. — Ладно, я понимаю, что ты взяла первую попавшуюся кассету и поставила в музыкальный центр, — говорил я, открывая штопором бутылку вина, — но откуда ты могла узнать, что я люблю хванчкару, можно сказать, с детства, да и вообще… Откуда взяла эту бутылку?
— Можно я не буду отвечать на эти вопросы? У меня тоже есть маленькие тайны.
Марина закурила сигарету и выпустила тоненькую струйку дыма. Она курила, элегантно держа сигарету между указательным и средним пальцами. Как все-таки красиво, когда курит женщина. Зря моя жена курить бросила. Сколько, оказывается, достоинства и, пожалуй, даже элегантности было в этой девушке. Как я не замечал этого раньше? Я налил в бокалы вино.
— Давай выпьем за то, чтобы твоя мама поскорее нашлась и чтобы ей не сделали ничего плохого, — поднял я бокал.
— Найдется, — уверенно сказала Марина, глядя на меня голубыми глазами.
Мы выпили. Оказалось, что готовила Марина вкусно, во всяком случае из того, что разыскала у меня в холодильнике.
В другой раз я, конечно, отпустил бы какую-нибудь неуместную шутку по поводу того, что не рановато ли ей пить вино в мужском обществе и разрешает ли ей пить вино мама? Или еще что-нибудь в этом роде. Но сейчас, глядя через стол на Марину, не хотелось говорить ерунды, хотелось говорить глупости. Что-то поднималось внутри мальчишеское, неуемное, давно и накрепко забытое. Хотелось шалить, бузить, не только говорить, но и делать глупости… Вино, что ли, так действовало?!.. Но я удерживался, изо всех сил удерживался. Я человек все-таки разумный и должен держать… себя в руках. В глазах девушки я видел веселые огоньки… Черт, почему мы не в одном возрасте? Хотя мне сейчас казалось, что в одном. То ли она опустилась до моего возраста, то ли я опустился до ее. Но мне же не пятьдесят, я как раз на рубеже между сорока и пятьюдесятью. Как писал Виктор Гюго, «сорок — старость молодости, а пятьдесят — молодость старости». Марина смеялась и, сев за фортепиано, спела несколько песенок и даже мой любимый романс…
— …Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю, я поцелуями покрою уста и очи, и чело…. — Голос у нее был слабеньким, но приятным.
С ней было легко и весело. Я, увлекшись, даже позабыл и о похищенной Татьяне Владимировне, и о своем романе…
— А расскажите о своем новом романе, дядя Сережа, — напомнила Марина, подсаживаясь ко мне поближе.
Лицо ее раскраснелось от выпитого, глаза сияли, она была чертовски привлекательна. Сейчас это произнесенное ею «дядя» кольнуло меня. Да что со мной?.. Неужели она мне нравится?.. Да нет — чушь. Я, наконец-то, женат.
Я совсем не люблю рассказывать о незаконченных вещах: в этом есть некий мистический смысл. Но сейчас было наоборот. Я с каким-то вожделенным восторгом пустился рассказывать о своем новом романе, как будто бросился в омут. Эх, пропади все пропадом! Марина слушала, не перебивая, с восторгом глядя мне в глаза, и курила одну сигарету за другой.
— …Вот такой был великий анатом Фредерик Рюйш. Ну или приблизительно такой, — закончил я рассказ о своей новой книге, которую еще не написал. Но в рассказе этом удивительным образом сформировалось дальнейшее действие и повороты романа, появились новые краски и оригинальные ходы. Марина будила во мне что-то особенное, возбуждала фантазию, заставляя голову работать более активно.
— Интересно, — сказала Марина, глядя на меня восхищенными глазенками. — А я где-то читала, что если прийти ночью на кладбище и на могилу какого-нибудь писателя положить его книгу с ручкой, то утром можно забрать уже с автографом.
— Это верные сведения, — подтвердил я. — Но если говорить о кладбищах, то там лучше всего собирать грибы — они там самые вкусные. Подберезовики и опята, говорят, на «Литераторских мостках» лучше всего растут, а если за белыми, то это лучше на Богословское кладбище — там с белыми и подосиновиками хорошо.
— А как рассказывал мой знакомый, у папуасов Новой Гвинеи существует обычай…
Ее прервал телефонный звонок. Я поднял трубку.
— Идиот, кретин, подонок, раздолбай…
Я прикрыл трубку ладонью — человеку нужно было дать выговориться.
— Все, праздник окончен, — сказал я вполголоса. — Как раз полночь. Начинаются писательские будни.
Марина вопросительно посмотрела на трубку в моей руке.
— Это мой поклонник, — пояснил я, не выпуская трубку из рук. — Он мне всегда в полночь звонит, напоминает, что пора работать идти.
— Дядя Сережа. — Девушка как-то виновато смотрела на меня и вдруг повела плечами, будто поежившись. И так это вышло у нее очаровательно, что мне захотелось обнять ее, прижать к себе. — А отчего вы с первой женой развелись?
— Странный вопрос. Развелся и развелся.
— Ну а все-таки, — не отставала девушка.
— А все-таки? Ну, наверное, пожалуй… Из-за слов.
— Она сказала вам обидные слова?
— Нет, не обидные, просто другие слова… — Девушка смотрела на меня недоуменно. — Ну это было давно…
Я даже уже не помню, из-за каких именно слов… Хотя из-за «чушни»… Точно, вспомнил — из-за «чушни».
— Вам не понравилось это слово? — изумилась девушка.
— Не в этом дело. Попробую объяснить. — Я положил трубку на стол. — Сначала она начала задерживаться на работе. Ну это обычное дело, всякое случается. Поверь моему опыту, если женщина захочет обмануть мужчину, она сделает это без особенного труда, у женщины для этого существует множество способов. Ты еще молодая, но ты тоже постигнешь эти ухищрения. — Марина как-то двусмысленно пожала плечами. — Я, конечно, ни о чем не догадывался до того момента, пока в ее лексиконе не стали появляться новые слова. И тут я понял — у нее кто-то появился. Видишь ли, Мариночка, все люди живут в закрытом мире. Только кажется, что мир вокруг них велик, радио: телевидение, газеты, анекдоты… Вся эта информация проходит сквозь человека, он не запоминает ее — пропускает мимо ушей. Но слова — это тонкая материя. Каждый человек в обиходе употребляет ограниченное количество слов.
— И даже вы? — вскинула брови девушка.
— И даже я. У каждого человека есть ряд любимых слов, которые он употребляет чаще других, и это индивидуальность человеческой речи. Со временем их запас меняется, но новые слова приходят от людей, как правило, с которыми у тебя установилась духовная или физическая близость, или от людей, которые восхищают тебя, в которых ты влюблен… Понимаешь? — Марина молча кивнула, не отрывая от меня глаз. — Ну вот, у моей жены и появилась эта «чушня».
Я поднес трубку к уху и, услышав короткие гудки, отключил ее.
— Так, может быть, у нее на работе появился новый сотрудник?
— Нет, сотрудника не появилось, — сказал я. — Мне были известны все. У нее появился мужчина и его новые слова.
— Неужели из-за одного слова… расторгаются браки?
— Ну почему из-за одного. Их было несколько, но я их уже не помню. Это ведь было так давно. Интересно, я ведь не задумывался об этом никогда, а вот теперь когда ты спросила, сразу и понял.
— А сейчас вы счастливы в браке?
— Да, вполне.
— А вот Вудхауз сказал, что брак не продлевает жизнь любви, а только ее мумифицирует.
— Пелем Вудхауз — хороший писатель, но Свифт мне нравится больше, а он написал, что если на свете так мало счастливых браков, то только потому, что девушки уделяют больше внимания плетению капканов, чем строительству клеток. Понятно? — Я тронул указательным пальцем кончик ее носа. — А вообще истину в высказываниях великих людей найти невозможно — об одном и том же они могут говорить прямо противоположные вещи, они только соревнуются в остроумии.
— А в последних словах тоже остроумничают?
— Последних? Ты имеешь в виду, последних в жизни?
— Ну да.
— Ну здесь, я думаю, более серьезно относятся, хотя как можно серьезно относиться к тому, к чему не имеешь уже отношения. В предсмертном состоянии человек еще не имеет отношения к смерти, но уже не имеет и отношения к жизни. А почему тебя это интересует?
— Никому не скажете? — Марина придвинулась ко мне ближе, и глаза ее сделались загадочными и восторженными. — Я этого никому не говорю, это моя тайна. Только вам скажу.
— Век воли не видать, — заверил я ее.
Марину, как видно, удовлетворила моя клятва. Она бросилась к своему рюкзачку «Смерть попсе!» и достала из него толстую старую тетрадь, сильно потертую и помятую — засаленные уголки ее загибались. Марина положила перед собой тетрадь и, приблизив ко мне лицо, проговорила:
— Я собираю последние слова. — Она сделала паузу, давая мне время для осознания, а потом продолжала: — Вот в этой тетрадке собрано около тысячи последних слов умирающих. Этим занимался еще мой дед. Он прочитал у Льва Толстого, что «слова умирающего особенно значительны», и поставил эпиграфом к этой тетради. Когда-нибудь я соберу книгу и издам ее под названием «Последние слова». Представляете, как здорово!
— Да, интересная идея, — похвалил я. — А где ты их берешь?
— Ну, из книг разных. Но здесь не только последние слова великих, но и самых обычных людей. Они ведь тоже умирают.
— То, что умирают, я знаю. Ну и что говорят?
— Разное, по совести говоря умного мало. — Марина раскрыла тетрадь и стала ее перелистывать, вглядываясь в корявые письмена. — Ну это не очень… Ну вот, например, Бетховен, сказал: «Я снова буду слышать на небе», а последними словами американского актера Бинга Кросби были: «Это была отличная партия в гольф, ребята»… Почему в гольф, черт его знает. А вот кстати, Людовик IV сказал, умирая: «Почему вы плачете? Неужели вы думали, что я буду жить вечно?» Красиво, правда?
— Да, ничего, — сказал я, с интересом заглядывая в тетрадь. — А что еще?
— Но это последние слова великих людей, а здесь есть и простых. Вот, например, что мой дедушка записал за умирающим дядей Остапом: «Смотри, чтобы соседка Зинка табуретку вернула… сволочь такая».
Мы посмеялись.
— А вообще великих изречений мало. Сам мой дед, который эту тетрадь писал, умирая, сказал… — Марина торопливо пролистнула несколько страниц, найдя нужную страницу: — «Ох, ядрена вошь, тяжко! Ни хрена на ум не идет». Вы знаете, я даже хочу эти последние слова деда, начавшего собирать последние слова, сделать эпиграфом к книге. Как вы думаете?
— Я думаю, очень хороший эпиграф будет, прикольный.
— Значительных последних слов совсем мало, в основном бытовуха. Кстати, сам Лев Толстой, видно, тоже, как и мой дед, хотел изречь что-то великое, но у него получилось: «Истина… Я люблю много… как они…»
— И все? — спросил я.
— И все.
— Видно, он афоризм приготовил, но забыл. Слушай, Марина, это вообще замечательная у тебя тетрадь. А что если я у тебя попрошу ее на один вечер, для того чтобы выбрать эпиграфы для своего романа.
Марина смотрела мне в глаза, не моргая.
— Я никому бы не дала ее, кроме вас, но с одним условием.
Марина смотрела мне прямо в глаза.
— Проси все, что хочешь, — улыбнулся я.
— Я должна записать ваши последние слова.
— Вот это просьба! — воскликнул я, внутренне содрогаясь. — Но я согласен, должен же кто-нибудь их записать.
Она протянула мне тетрадь, я заглянул в нее и отложил на край стола.
— Но и вы мне тогда тоже скажите правду, дядя Сережа. — Голос ее сделался серьезным, и брови сдвинулись. Мне захотелось поцеловать ее в пухлые губки. — Ведь они, великие люди, знали то, чего не знают другие… Я пыталась найти это в их последних словах. Я думала всегда, что уж в конце-то жизни они скажут это. Ну я имею в виду Тайну. Ведь они владели Тайной. Самой главной Тайной…
— Я не понимаю, о какой тайне ты говоришь. — Хмель хотя уже и выветрился, но я находился в возбужденном и каком-то восторженном состоянии. Возможно, это было от близости этой девушки или ее тетради.
— Ну я не знаю, как объяснить. Но вот те катаклизмы, которые происходят в мире. Ведь вы знаете. Вы писатель, автор многих книг, вы занимаете значительный пост в Союзе писателей — вы наверняка знаете больше, чем я и все другие, вы ведь что-то не договариваете. Есть же этот главный вопрос.
— Теперь я понял, что ты имеешь в виду, — улыбнулся я. — Хоть я и писатель, хоть и председатель, будь я даже депутатом или губернатором, все равно я читаю те же газеты, что и другие люди, по телевизору смотрю те же дебильные программы. Когда я работал в Смольном в пресс-службе губернатора, к нам часто приходили журналисты за информацией о работе администрации. И когда мы им рассказывали официальную информацию, они этак хитренько улыбались и говорили: «Ну ты-то наверняка больше знаешь, просто говорить не хочешь». А мы ведь действительно все рассказывали — ничего не скрывали.
Марина смотрела на меня молча, не мигая.
— Я думаю, вы знаете Тайну. Просто говорить не хотите. Или я не знаю, как задать вопрос.
— Нет, Мариночка, я не знаю ни главного вопроса, ни тем более ответа на главный вопрос. На него знает ответ только Господь. — Я поднялся. — Ну а теперь я пойду, пора за работу. Спасибо за тетрадь.
Я направился к двери кабинета.
— Вы знаете, дядя Сережа… — Я, обернувшись, остановился. — Мне было очень хорошо с вами.
И снова душный приступ нежности подкатил к грудной клетке, кровь ударила в лицо, замерло дыхание.
— Мне тоже, — еле слышно проговорил я и с бьющимся сердцем пошел в кабинет.
Я еще долго не приступал к работе, сидя на диване и глядя в пространство. Что со мной?! Господи! Что за приступы? Может, давление подскочило?! Или опять магнитная буря… Главный вопрос. Ответ на этот главный вопрос! Знаю ли я его?! В голове все путалось. Какая женщина!.. Я тер ладонью лоб, щупал себе пульс. Прибор для измерения давления находился в комнате Марины, но я не хотел туда идти. Вернее, хотел, но не за прибором… Нет, надо провериться, срочно нужно к врачу — работаю по ночам. Может, холестерин в крови поднялся?! Что за главный вопрос?! Нет, скорее всего, давление, ведь кровь в голову ударила и пульс участился… Хватит кондрашка. Знаю ли я ответ на главный вопрос, иду ли к нему? Или давно бросил? В моем возрасте очень даже возможен инсульт. Нужно таблетки какие-нибудь принимать… Но ведь ей восемнадцать…
А мне сорок пять!! Нет, завтра же к врачу, самое главное застать болезнь вовремя, иначе потом долго придется лечиться.
Последние слова:
— Я отправляюсь на поиски великого Может Быть.
Антон с Максимом осторожно с двух сторон выглядывали в окно. На улице уже было светло, солнечные блики сквозь листву падали на заросшую травой полянку перед домом. Во сне застонала и перевернулась Даша. Друзья посмотрели в ее сторону.
— Ну где мужик-то? — шепотом спросил Антон.
— Не знаю, — тоже шепотом ответил Максим, пожимая плечами. — Может, ушел.
Антон на цыпочках подкрался к входной двери, приложил к ней ухо. Дверь вчера вечером они закрыли, вставив полено в ручку и укрепив его за косяк. Запор был крепкий. Послушав минуту, Антон негромко сказал:
— Может, дверь откроем? Посмотрим, кто там ходит.
— А что этот? — Максим кивнул в сторону двери, за которой был повешенный.
— Да и фиг с ним. Мы-то при чем?
Антон махнул рукой, снова приложил ухо к двери, и тут в дверь раздался мощный удар. Антон отскочил в сторону, испуганно глядя на нее, вслед раздался еще один удар. Кто-то снаружи изо всех сил барабанил в дверь.
Даша села на диване и со страхом и недоумением, открыв рот, смотрела на Антона с Максимом.
— Открывай!!! — раздался с улицы грубый мужской бас. — Дверь сломаю. Всех замочу!
— Чего будем делать? — спросил Максим растерянно.
Антон поднял с пола полено.
— Дверь крепкая, решетки на окнах крепкие, — неуверенно проговорил он.
— Смотри! — воскликнул Антон, указывая рукой на окно.
В окно заглядывала косматая физиономия мужика. Волосы и борода его были растрепаны, он выпученными глазищами смотрел в окно, поворачивая голову то так, то этак, но, похоже, ничего не видел. Затем раздался грохот. Должно быть, он не удержался на небольшой приступочке, и голова исчезла.
— Кто это? Антоша, я боюсь… — плачущим голосом проговорила с дивана Даша, окончательно проснувшись.
Антон с Максимом подкрались к окну. Они увидели, как через лужайку, не оглядываясь, удаляется широкоплечий низкорослый мужичок в рабочей спецовке, в правой руке у него был топор.
— Ни хрена себе!.. — прошептал Антон. — Положение, похоже, безнадежно. Давайте-ка собираться и уматывать подобру-поздорову.
Друзья бросились лихорадочно собирать разбросанные по комнате вещи. Даша тоже стала им помогать.
— Вы хоть объясните, что случилось, — попросила она, старательно, как попало запихивая одеяло в рюкзак.
— Некогда, потом все расскажем, — проговорил Антон, озираясь по сторонам — не забыли ли чего. — Уходить нужно.
— А что с этим делать будем? — Даша мотнула головой в сторону другой комнаты. — Который повесился.
— С собой возьмем, — сказал Антон.
— Да, расчленим только и по рюкзакам распихаем, — уточнил Максим.
Дашу ответ удовлетворил.
— Прикольно будет домой руку висельника привезти, — улыбнулась она.
Они упаковали и завязали рюкзаки.
— Выгляни, не видно этого придурка, — попросил Антон.
— Да нет, вроде чисто, — поглядев в окно, сказал Максим.
На всякий случай взяв в руки по полену, они открыли дверь, и Антон выглянул наружу.
— Пошли быстро, пока нет никого, — скомандовал он.
Они распахнули дверь и поспешно вышли из дома. Но успели сделать только несколько шагов, как шедший впереди Антон вдруг остановился настолько резко, что на него наскочил Максим. Навстречу им из-за разросшегося куста сирени вышел мужчина, но это был не тот, который стучался в дом. Этот мужчина был лет сорока, высокого роста, в футболке и джинсах, на его крупном носу как-то неуместно примостились очечки в металлической оправе.
— Вы ночевали в этом доме? — спросил он, поблескивая стеклами.
— Да-а… — проговорил Антон, несколько растерявшись от его внезапного появления.
— Ночевали, — встряла в разговор Даша. — А что, нельзя? Нам хозяин разрешил, может быть…
За ночь она отдохнула и набралась своего обычного нахальства, но здесь поняла, что вроде палку перегнула. Сейчас пойдет спрашивать хозяина — разрешал он или нет, а хозяин… «Ничего Петров не отвечал, только тихо ботами качал», — припомнился Даше садистский стишок про электрика Петрова, который надел на шею провод, и ей стало смешно.
— Вообще-то я хозяин. А Виктор где?
Молодые люди сразу поняли, о ком идет речь. Значит, вот как зовут повешенного, но, не ожидая такого вопроса, и отвечать на него не знали как.
— Да там… — Антон мотнул головой в сторону дома.
Мужчина прошел мимо расступившихся молодых людей в дом. Тут, конечно, нужно было драпалять что есть мочи, но это они потом подумали, а сейчас буквально окаменели, увидев, что прямо на них через полянку идет лохматый низкорослый мужик с топором и как будто даже ускоряет шаг, и заносит топор…
— О господи!.. — вырвалось у Даши. — Он же нас всех порубит!
В дверь выглянул мужчина в очках.
— Заходите, заходите скорее!.. — позвал он встревоженным голосом.
Первой бросилась в дом Даша, а за ней и все остальные. Впустив их, мужчина захлопнул дверь и закрыл на полено. И сделал это вовремя, потому что как только он закрыл дверь, в нее раздались кулачные удары.
— Открывай!! — прокричал мужик. — Хуже будет!
Удары смолкли, но потом обрушились на дверь с новой силой. Мужик за дверью побушевал еще несколько минут, после чего все стихло.
— Ушел, — прислушиваясь, сказал мужчина. — Это Прокофий. Он уже два года по горам ходит. Как убежал из психбольницы, так топор где-то нашел и ходит.
— Как это ходит? — Даша посмотрела на мужчину. — А милиция?
— Какая милиция, их машина и на гору не въедет. А Виктор, стало быть, повесился? — совершенно спокойно сказал хозяин дома, как будто речь шла о каком-то заурядном, давно ожидаемом событии.
Молодые люди молча смотрели на мужчину, не зная, как реагировать.
— Он еще две недели назад собирался, — сказал он как ни в чем не бывало.
— Мы вообще-то вчера… заблудились… В темноте случайно в ваш дом попали… — почему-то начал объяснять Антон. — Видим, положение безнадежное…
— А тут Виктор висит, — закончил за него мужчина.
— Да, висит, — сказал Максим, все это время молчавший. — А мы думаем, не ночевать же на улице…
— Правильно, чего он, закусает, что ли, — закончил юмористически мужчина и улыбнулся. — Меня зовут Анатолий Михайлович.
Молодые люди тоже представились.
— А вы откуда?
— Из Петербурга, — сказала Даша. — Студенты.
— Понятно. Снять его поможете?
Антон с Максимом переглянулись.
— Ну что, поможете? Мне одному неудобно.
— Поможем? — спросил Антон у своего товарища.
— Ну давайте, — пожал плечами Максим.
Они поставили рюкзаки и вслед за Анатолием Михайловичем вошли в комнату. Отсюда, с горы, сквозь зарешеченное окно открывался изумительный вид на море. Сейчас в ярком дневном освещении повесившийся выглядел не так пугающе. На нем были надеты мятый костюм, рубашка с галстуком и дырявые носки. Рядом валялся стул, с которого он и сделал последний прыжок в своей жизни. Прямо под трупом лежали стоптанные ботинки, не удержавшиеся на мертвом.
— Ишь, принарядился, — сказал Анатолий Михайлович. — Думает, его уродство костюмом скроется.
Друзья обошли его кругом и заглянули в лицо.
— Ух ты-ы!.. — прошептал Антон в изумлении.
Его товарищ даже не нашел, что сказать. Он, задрав голову, с открытым ртом смотрел в его застывшее бледное лицо.
Перед ними висел вопиюще уродливый человек. Оказывается, ночью в слабом свете лучины уродство висельника им не примерещилось. Лицо его, действительно, с правой части как бы сползло вместе с ухом и обвисло на шею большим морщинистым оковалком. От этого перекосило нос и рот, а глаз оказался на щеке. Но и это было не все — на руках его было по два, зато больших, напоминавших клешни, пальца.
— А вы что, Виктора не видели? — заметив их удивление, спросил Анатолий Михайлович. — Он человек уникальной, редкой внешности.
— Да мы не приглядывались, — сказал Максим.
— Это безнадежно… — в задумчивости проговорил Антон. — А мне его лицо чем-то нравится.
— Ну принимайте тогда.
Анатолий Михайлович поднял стул и, взобравшись на него, перерезал веревку. Тело несчастного Виктора повалилось на молодых людей. Оно оказалось на удивление весомым, основная его тяжесть пришлась на Максима — Антон, не имея сил удерживать, выпустил его. Максим заохал и, не желая бросать урода, повалился под его весом на пол и забарахтался, спихивая с себя труп. Стоявшая в дверях Даша не смогла удержаться от смеха. Антон помог другу подняться. Максим был бледен, руки дрожали.
— Думал, умру, — сказал он, отдуваясь. — Как каменный.
Труп Виктора перевернули вверх лицом и еще раз полюбовались его внешностью. Даша подошла поближе и, прячась за спину Антона, выглядывала у него из-за плеча. Потом увидела какой-то листок бумаги, подняла его.
— Это он с детства такой? — спросил Максим.
— С самого рождения. Наследственное заболевание какое-нибудь, — ответил Анатолий Михайлович, с сожалением склоняясь и закрывая у трупа сначала один глаз, а потом уже второй, потому что из-за разницы положений одновременно закрыть их было невозможно. — Уродство по наследству передается, и удивительно, что потомки уродов никогда не теряют своих качеств. Если даже дети у монстра рождаются с виду нормальными, у них все равно что-то не то — то ли в душе, то ли в сознании. Это называется «синдром монстра». Он сюда прибрел полгода назад. Я ему раз в неделю из города еду приносил.
— Так это не родственник ваш? — спросил Антон почему-то с облегчением.
— Нет, он случайно ко мне в дом постучался — его же с таким лицом никуда не пускали. Я психиатр — я понимал, что человек на грани, но ничего не мог поделать.
— Это же предсмертная записка, — сказала Даша, показывая бумажку с крупными каракулями.
Анатолий Михайлович взял у нее записку и пробежал глазами.
— Да, ее Виктор написал. Вот он пишет: «Я не могу больше искать этот город. Я устал. Его нет на карте, может быть, его нет и на планете, может быть, это выдумка — мечта таких, как я. Должна же быть и у нас какая-нибудь мечта».
Он опустил записку и посмотрел на лежащего человека.
— Виктор разуверился в мечте, — сказал психиатр грустно. — А если человек разуверился в своей мечте, на этой земле его уже ничто не остановит. Когда у человека уходит мечта, уходит и жизнь, или он превращается в зомби. Таких зомби миллионы на нашей земле. Виктор бежал из больницы, три года скитался по горам в поисках своей мечты, жил в хлеву, а однажды набрел на мой дом и остался пожить.
— А что у него была за мечта? — с интересом глядя на лежащего человека, поинтересовалась Даша. — Неужели у такого может быть мечта?
Психиатр смотрел на нее с сожалением.
— У всякого может быть мечта. У Виктора мечтой был город уродов.
— Что за город такой? — поинтересовалась девушка.
— Вы никогда не слышали о городе уродов? — спросил Анатолий Михайлович. Он снял очки и, достав из кармана платок, протер стекла. — Я расскажу о нем, только пойдемте в другую комнату, пусть Виктор здесь полежит спокойно. Он искал этот город три года. — И, поглядев на труп, психиатр сказал: — А может быть, он его уже и нашел.
— О городе монстров говорят уже триста лет, — начал Анатолий Михайлович, когда молодые люди устроились на диване, сам он уселся верхом на стул, положив на спинку руки. — Как известно, во все века люди с уродливой внешностью служили на забаву окружающим, тем, у кого внешность была заурядная, обычная была внешность. Считалось высшим удовольствием издеваться над несчастными. Как мы знаем из истории, почти во всех странах мира уродливых новорожденных детей уничтожали. В древней Спарте их сбрасывали со скалы, в России, считая порождением дьявола, топили в проруби. При королевских дворах было модно держать уродов для забавы. Они выступали в цирках, их возили в клетках, показывая на потеху публике. Были уроды и выведенные искусственно: в Древнем Китае ребенка сажали в замысловатой формы сосуд, и он жил в этом сосуде. Тело его росло и заполняло пустые пространства. Когда человек вырастал, сосуд разбивали, и на свет появлялся человек, в точности копирующий форму сосуда.
Или взять средневековых компрачикосов, воровавших детей и уродовавших их для продажи в балаганы и богатые дома. В фашистской Германии людей с физическими отклонениями уничтожали или оскопляли, чтобы они не могли иметь потомства. Уроды страдали во все века, оттого что отличались от других, нигде не находя себе спокойного места. Да что говорить, это были самые гонимые и самые бесправные существа в мире. Они были разобщены и разбросаны по свету, возможно, поэтому родилась эта легенда о прекрасном городе уродов — городе, где их ждут, где им всегда рады. Говорят, что в городе этом им дается полная свобода, и они не нуждаются ни в жилье, ни в деньгах. В легенде говорится, что этот город удивительной красоты, с величественными дворцами и широкими каналами, с дивной красоты памятниками и парками, город, который строили лучшие архитекторы мира, в котором работали лучшие художники, который создан специально для счастливой беззаботной жизни монстров. Создан он для людей обиженных и отвергнутых, имеющих неизлечимые физические недостатки, и только они счастливы в этом городе. Только здесь они могут чувствовать себя полноценными. Город монстров. Город — мечта уродов всего мира. Мечту эту они несли всю жизнь, передавая ее из уст в уста в паноптикумах, на площадях, в цирках, демонстрирующих уродов, в больницах для инвалидов…
История о прекрасном городе уродов насчитывает триста лет и за это время обросла небывалыми подробностями, переводилась на многие языки мира, пересказывалась в разных импровизациях, пока не превратилась в прекрасную сказку, которую знает теперь каждый не такой как все — каждый урод и умственно отсталый. Три века мечта о прекрасном городе будоражила души, вселяя в сердца монстров надежду на исцеление. Три века люди с физическими недостатками мечтали поселиться в нем, чтобы никогда больше не чувствовать своей ущербности, ведь живя в одном городе, они уже не были бы отверженными, уже никто не назвал бы их уродами. Они были бы как все. А кто вообще сказал, что то, как выглядят большинство людей, есть правильный вид человека? Может быть, это и есть брак, который возомнил себя правильным. Но в городе уродов все будет не так, там все будут знать, что они нормальные, их не будет ничто удивлять, ведь у каждого своя индивидуальность.
— А где этот город? — ни с того ни с сего спросила Даша.
— Вот на этот вопрос не ответит не то что нормальный, даже ни один монстр. Они просто уверены, что он есть. Представьте, молодые люди, что за три века существования легенды она обросла множеством подробностей. Я рассказал ее только в общем. Мои пациенты могут рассказывать об этом городе часами. Теперь не представляется возможным отыскать первоначальный ее вариант, и даже трудно определить, в какой стране она родилась. Она может быть где угодно: в Прибалтике, в Европе, у вас в России…
Анатолий Михайлович пообещал сам похоронить Виктора и объяснил молодым людям, как спуститься с горы в поселок. В поселке нужно было сесть в автобус и доехать до железнодорожной станции.
— Будьте осторожны, здесь где-то по горам Прокофий блуждает, — сказал на прощание психиатр. — Если его встретите, не обижайте. Он безобидный, а топором только пугает. А вы делайте вид, что боитесь, иначе он огорчится.
Пока молодые люди спускались в поселок, они видели то там, то здесь блуждающего по горам Прокофия. Он шел быстро, не оглядываясь. Куда несли его безумные мысли? Почему он стучался в дома, пугая людей? На этот вопрос мог ответить только он сам, но у него спрашивать не стали.
Последние слова, перед тем как его застрелили:
— Феликс, Феликс, все скажу царице…
Я проснулся в пять утра в отвратительном настроении. Тут же, пока настроение совсем не испортилось, не открывая глаз, мысленно взял в одну руку небольшой осиновый колышек, в другую — молоток и, приставив острие кола себе к груди, несколько раз изо всех сил шарахнул молотком. Кол пробил сердце, стало немного полегче, после чего я снова уснул, но через полчаса вновь проснулся и ворочался, жмуря глаза, надеясь, что сон все-таки вернется. Если учитывать, что лег я в три часа, то выспался слишком быстро. Когда сон не идет, в голову лезут всякие несуразные мысли и роятся, и роятся… Хотя гонишь их, а они возвращаются снова.
Этой ночью мне в голову лезла Марина. Лез самый главный вопрос. Что за вопрос? И какой ответ должен я знать? Но мне казалось, что ответ мне известен… Да и что нужно от меня этой девчонке? Или это мне от нее что-то нужно? Мысли приобретали неоспоримую отчетливость и в то же время путались и переплетались; кажется, я сделал в полусне несколько открытий и уже был уверен, что знаю эту великую Тайну.
Чем больше я размышлял над этим, тем все больше уверялся в том, что все не так просто, что мать ее пропала запрограммировано, и я попал в этот водоворот тоже как жертва… Черт-те что бродит в голове в бессонную и душную летнюю ночь.
Я проснулся от телефонного звонка: звонил Николай Николаевич.
— Я бы хотел с тобой увидеться, — сказал он, по-военному сразу переходя к делу.
— Есть что-нибудь новое о Татьяне Владимировне? — спросил я, еще не придя в себя.
— Давай увидимся и поговорим. Я буду ждать в четырнадцать часов.
Я бросил взгляд на будильник.
— А в пятнадцать устроит?
— Договорились…
— Да, а Марину — дочку ее — прихватить?
— Не нужно.
Я выключил трубку.
— Не нужно, так не нужно…
Я чувствовал себя бодрым и отчего-то счастливым. Меня будоражило странное чувство беспечности, которого я очень давно уже не испытывал. Да и роман, кажется, двигался неплохо. Как только эта девушка появилась у меня в квартире, роман пошел на удивление хорошо.
— Как удалось поработать ночью? — спросила Марина, когда я вошел в кухню. Она, забравшись с ногами на кухонный диванчик, читала книгу, пила чай и курила.
— Да ничего, изрядно навалял. Лег поздно, — сказал я довольным голосом, взяв из вазочки печенье и отправляя его в рот.
— Я так и поняла.
Марина поднялась и включила плиту, чтобы приготовить завтрак.
— Звонил Николай Николаевич, просил зайти. Может быть, что-нибудь о твоей матери новенькое появилось.
— Может быть, — пожала плечами девушка.
Казалось, что Марина как-то не очень переживает по поводу ее исчезновения. Я бы места себе не находил, а она спокойна — «может быть», «возможно»…
— Мне всегда было интересно, как писатель сочиняет свои романы? — когда мы сели завтракать, спросила Марина.
— Мне тоже всегда это было интересно, — ответил я, разбив яйцо и положив в него кусочек масла.
— А вот вы как пишете, дядя Сережа?
— Ума не приложу, — ответил я серьезно, но девушке этого показалось недостаточно.
— Ну все-таки, как мысль приходит? Как вы такое выдумываете, откуда фантазия…
— Перефразируя Сальвадора Дали, можно сказать, что романы писать либо очень легко, либо невозможно. А фантазия ниоткуда. Я и сам не знаю откуда. Иногда мысль какая-то придет странная и интересная на первый взгляд. Ходишь с ней, живешь, она у тебя в голове крутится, цепляясь за другие идеи и мысли, как-то они там в голове переплетаются в сложные перепутаницы. И ты живешь, занимаешься какими-то совсем другими делами, а мозг работает как бы отдельно от тебя, и страшно только расплескать этот пока слабенький бульончик из мыслей, и нужно пену всю снять вовремя лишнюю, следить, чтобы не перекипел, чтобы на медленном огоньке томился под крышечкой… иначе студня не будет. А уж потом лаврушечку, перчик, сольцу и мяско дымящееся из кастрюли достаешь шумовкой, и бульончик золотистый с него стекает, охлаждаешь мяско, режешь меленько так — и по тарелочкам… Морковочки!.. морковочки обязательно, чтобы красиво… Да-а, студень я люблю!.. — Я отложил пустую скорлупку от яйца. — О чем мы говорили-то только что?.. Что-то я отвлекся.
— Я сегодня вам студень сварю, хотите?
— Студня я хочу всегда, — сказал я и поднялся из-за стола.
— А чай? — Марина поспешно встала и направилась к плите.
— Нет, я уже не успеваю — мне к Николаю Николаевичу пора, — сказал я. — Вернусь, выпьем.
Я шел по улице, светило солнце. Я думал о дожидающейся меня дома Марине, и мне было хорошо от этого. Черт знает, почему хорошо! Мне казалось, что в моей жизни появился человек, который, несмотря на юный возраст, понимает меня, которого понимаю я… А я ее понимаю?.. Но сейчас, глядя на солнышко, на молодые листики на кустах и деревьях, мне хотелось верить, что понимаю.
Николай Николаевич, сидя в кресле у журнального столика, пил кофе в компании с мужчиной в штатском костюме. Увидев меня, Николай Николаевич поднялся навстречу.
— Проходи, Сергей Игоревич, жду тебя. — Я вошел в кабинет. — Вот мой старый знакомый, писатель, — представил Николай Николаевич меня мужчине, который, поднявшись из-за стола, протянул мне руку.
Хотя и был он в штатском костюме, но по манере, по лицу… или еще по чему-то необъяснимому было понятно, что он тоже работает в органах.
— Алексей Петрович, — представился он.
И имя у него было ментовское. Внимательные жесткие глаза смотрели, казалось, в самую мою суть, высвечивая все мои тайные желания и пороки… наверное, и Марину высвечивая… Жуть! Меня передернуло, и я отвел глаза.
— Алексей Петрович, кстати, занимается поисками исчезнувших людей и заинтересовался твоим случаем. У него частное агентство.
— Да, действительно, — подтвердил Алексей Петрович. — Вам, как писателю, будет интересно узнать, что в городе исчезли несколько чинов из ведомства, в котором работает Татьяна Владимировна. Вот на всякий случай моя визитка. — Он положил на стол передо мной визитку и улыбнулся. Один зуб у него был золотой. Он поднялся и протянул руку. — А дочь Татьяны Владимировны, значит, у вас живет?
— У меня пока.
— А откуда ты знаешь про дочь-то?! — удивился Николай Николаевич, вскинув брови. — Я ведь тебе об этом не говорил.
— Мы тоже работаем, — блеснул он золотым зубом в сторону Николая Николаевича. — Ну если вам что-нибудь будет известно… — повернул он свой зуб ко мне.
— Так, может быть, я Николаю Николаевичу лучше сообщать буду, да он и ближе, — сказал я, взяв визитку со стола и пряча ее в карман. Не нравился мне этот тип. Очень не нравился.
— Можете, конечно, Николаю Николаевичу… Впрочем, как желаете.
Он пожал руку Николаю Николаевичу и вышел из кабинета.
— Да-а… скользкий тип, — глядя на дверь, за которой он скрылся, проговорил Николай Николаевич. — Я ему не доверяю. Раньше работал в органах, да что-то у него случилось там, разное говорят. Вот он и ушел в частное охранно-розыскное агентство.
— Да уж, приятного в этом типе мало, — согласился я. — Такие типы либо прямо в преступники идут, либо в охранные организации.
— Это часто одно и то же, — сказал Николай Николаевич. — Да ты наливай кофе себе — у меня секретарши нет. Или, может, чего покрепче? Я этому не предлагал. — Он кивнул на дверь.
— Я, Николай Николаевич, к вам по моему… в смысле, ну, по этому делу…
Я почему-то смутился, налил себе кофе. Николай Николаевич внимательно посмотрел на меня и развернул конфету.
— Дело здесь не очень понятное… Я уж этому не стал говорить. — Он вновь кивнул на дверь. — Мы в квартире все осмотрели — никаких следов.
— Что же тут непонятного? — удивился я, допив кофе и ставя чашку на столик.
— А то непонятно… — Николай Николаевич покрутил перед глазами шоколадной конфетой, рассмотрел ее, но есть не стал, а положил рядом с чашечкой на блюдце. — Не похоже это на обыск. Непрофессионально.
— Ну как это не похоже, я же сам бардак видел, — возразил я.
— Бардак есть, а обыска нет, — сказал он, улыбнувшись.
Я вопросительно смотрел на него, вскинув брови. Николай Николаевич залпом выпил кофе, поставил чашечку на место, так и не притронувшись к конфете.
— Слушай, а как у тебя отношения с Мариной?
Мне стало сразу как-то неуютно.
— Какие отношения, что вы имеете в виду?! — спросил я, но слишком уж поспешно, слишком взволнованно, слишком нервно… Вот черт!
— Да ничего не имею, — спокойно сказал подполковник. — Ей сколько лет-то?
Ну вот, начинается. Сейчас спросит, сколько мне!
— Лет восемнадцать-девятнадцать, — сказал я, беря конфету и разворачивая ее, хотя кофе в чашке уже не осталось.
— Тогда понятно, — вздохнул Николай Николаевич.
Я хотел спросить, что понятно, но удержался. Положение было хуже некуда.
Он поднялся, подошел к своему рабочему столу, достал из ящика два листка бумаги, протянул мне и молча уселся на прежнее место. На листах были фотороботы мужчин.
— А этот мне знаком, — сказал я, помахивая листком в воздухе. — Да и этого, похоже, где-то видел…
Николай Николаевич молча глядел на меня то ли с иронией, то ли с издевкой, я не понимал. Но какого фига он так смотрит?!
— Ну точно. У этого кучерявого лицо знакомое, — повторил я в задумчивости. — На Валерия Леонтьева похож… Ну точно, на Валерия Леонтьева.
— Это он и есть, — со своего места подтвердил мою догадку Николай Николаевич.
— Да и у второго лицо знакомое, — сказал я глядя на другой фоторобот.
— А это Шнур, — сказал все такой же бесстрастный Николай Николаевич.
— Какой шнур?.. Ах да, Шнур!
Я положил Шнура с Леонтьевым на столик.
— И что же это может значить? Певцы теперь людей похищают, мало зарабатывают…
— Не думаю, — лениво сказал он.
— Что же тогда? Не томи, Николай Николаевич. Как это поможет в поисках Марининой матери?
— А никак. Ее искать и не нужно. — Николай Николаевич закинул ногу на ногу.
— В каком смысле? — продолжал не понимать я.
— А в таком, Сергей Игоревич, что Маринину маму никто не выкрадывал. Мы звонили на ее работу, там нам сообщили, что Татьяна Владимировна в данный момент находится в отпуске в городе Коктебель. В санаторий мы звонить не стали: по-моему, и так все понятно.
— Так что же это значит?
— А ты не догадываешься?
— Нет.
— Это значит, что нас, а точнее говоря, тебя, кто-то хочет ввести в заблуждение. Теперь понятно?
— Ну я уже догадался кто, — проговорил я. — Но какой смысл?
— Я ведь и спросил, сколько ей лет. Они в таком возрасте влюбчивые. — Он внимательно смотрел мне в глаза.
— Да ты что?! — воскликнул я возмущенно. — Ты знаешь, сколько мне лет?!
Я торопливо шел по улице в сторону дома. От состояния беспросветного счастья, с которым я направлялся в отделение, не осталось и следа. Да как посмела эта девчонка так нагло меня обманывать! Я ведь не мальчик уже! И какой ей во мне интерес разыгрывать спектакль с исчезновением матери, обыском… И всей этой фигней!
Я открыл дверь и решительно, не раздеваясь, прошел в комнату. Но в комнате ее не было. Я прошел в кухню. Пахло здесь восхитительно. Марина сидела на стуле, закинув ногу на ногу, и читала книгу. В своем атласном халатике она была такая очаровательная, такая домашняя, ручная и беззащитная, что хотелось обнять, приласкать ее… На плите в большой кастрюле что-то булькало и пахло. Пахло, как я догадался, будущим студнем. Я прокашлялся.
— Читаешь?! — грозно сказал я и отогнул край обложки. Это был мой роман «Живодерня».
— Я всю ночь вашу книгу читала. Удивительный роман. Дядя Сережа, почему вас так мало знают?
— Ну почему мало?.. Да, дорогая моя, — преодолевая накатившую вдруг гордость, начал я. — Теперь давай мне всю правду говори. — Злость моя куда-то улетучилась — ну как можно ругать такое очаровательное существо, которое читает и хвалит твою книгу, да еще в таком запахе!
— Я не понимаю вас, дядя Сережа. — Она широко раскрыла свои очаровательные серо-голубые глаза. Вокруг зрачков я разглядел темный кантик, что придавало им еще большую выразительность.
Меня тянуло к этой девушке — к ее глазам, к ее рукам, к ее губам и ее телу… Как бы я с восторгом и вожделением целовал ее юные очаровательные руки, ее пухлые губы… Ужас! Ну почему мне так много лет?! Почему?! Почему она не родилась раньше… или я позже… Больше нельзя было медлить. Нужно было взять себя в руки и проявить решимость.
— Значит так, Марина, — начал я, строго глядя ей в глаза. Марина достала сигарету. — Давай говорить начистоту. Зачем ты придумала всю эту историю?
— Что вы имеете в виду, дядя Сережа? — спросила она, спокойно прикуривая. Ни один мускул на лице ее не дрогнул.
— Я имею в виду историю с похищением. — Она молчала. — Значит, не хочешь говорить честно, — выдержав некоторую паузу, продолжал я. — Тогда, может быть, тебе будет интересно, что мама твоя вовсе не похищена, а отдыхает преспокойненько сейчас в санатории в Крыму. — Девушка молча глядела на меня и курила. — Ну что ты молчишь?!
— Она не поехала в санаторий. Она нарочно всем так сказала, но не поехала. — Марина стряхнула пепел в пепельницу, но опять не попала.
— Тебе не очень-то удается врать. Неужели ты думаешь, что милиция не смогла бы отличить обыск от простого бардака? Это меня удалось провести, а они специалисты. Да и фотороботы твои похожи, сама знаешь, на кого. Так что вся твоя теория рушится. Только объясни, зачем ты все это придумала?
— Я не придумывала. Так все и было. — Девушка смотрела на меня широко открытыми глазами. — Не выгоняйте меня, дядя Сережа… — со слезами в голосе вдруг попросила она.
— Я тебя не выгоняю, — как можно спокойнее проговорил я, хотя сердце у меня сжалось. — Но ты должна идти домой… порядок наводить, — почему-то добавил я. — А то мама из Коктебеля вернется, а дома…
— Не выгоняйте меня, дядя Сережа. — Глаза девушки наполнились слезами.
— Я тебя не выгоняю, — давя поднимающуюся изнутри нежность, твердо сказал я. — Но тебе нужно идти домой, здесь тебе нельзя оставаться.
Больше она ничего не говорила, а только смотрела мне в глаза долгим пронизывающим взглядом. По щекам ее текли слезы. Как я хотел вместо этих слов встать, обнять ее, прижать к себе…
— Все решено, — вместо этого сказал я. — Собирайся.
Марина стояла на пороге со своим рюкзачком на плече и смотрела на меня грустными глазами.
— Зря вы мне не верите, дядя Сережа, — сказала она и вышла из квартиры.
— Маме привет, — бросил я ей вслед и закрыл дверь.
На душе было как-то паршиво и сумрачно, словно я совершил какой-то гадкий поступок и его будет уже не исправить никогда. Я направился в кабинет… хотя какая сейчас работа! Явно роман не пойдет. Для работы нужно уравновешенное состояние, а не такое, как у меня.
Я включил компьютер, и тут в дверь раздался звонок. Улыбнувшись, я пошел открывать — мне было приятно, что она вернулась. Я даже не сомневался, что Марина нашла повод вернуться. Как я не мог найти причину, чтобы ее оставить. Молодец! Придумала все ж таки…
Но в глазок на лестнице я увидел мужчину с удивительно знакомым лицом.
— Кто там? — соблюдая осторожность, спросил я.
— Сантехник. У вас там трубу прорвало, соседей залили.
— Какую трубу? — Я оглянулся на дверь ванны.
— Ну посмотрим сейчас, какую.
Сердце беспокойно сжалось. Я вновь оглянулся в сторону ванны и открыл дверь.
Сантехников оказалось двое. Они вошли в прихожую и закрыли за собой дверь.
— Где она? — спросил первый сантехник.
Не очень-то они походили на сантехников.
— Ну пойдемте посмотрим. Вы же сами говорите, что труба течет.
— Ты ему дай в лоб, чтобы он понимать начал, — сказал второй мужик, еще меньше первого похожий на сантехника.
У него была пышная копна волос и татарский разрез глаз, он был похож… Я наконец пришел в себя и отступил в глубь прихожей.
— Где Марина? — спросил Шнур.
— Да чего ты с ним разговариваешь?! — возмутился Леонтьев. — Дай ему.
Он сделал ко мне шаг, выходя из-за спины Шнура. «Смерть попсе!» — подумал я и нанес короткий удар ногой с поворотом корпуса в солнечное сплетение. Удар достиг цели, и Леонтьев, согнувшись, отлетел к двери. Места оказалось маловато, поэтому он получил скорее мощный толчок, нежели полноценный удар. Почти одновременно кулаком правой руки я нанес удар Шнуру в подбородок…
…Эх, если бы мой удар достиг цели… Эх, если б достиг!.. Шнур получил бы нокаут или уж во всяком случае мне удалось бы выбить его из равновесия, а уж там я бы его добил… Но Шнур оказался профессионалом. Он легко ушел от удара, поднырнул под мою руку и сделал короткий крюк в челюсть…
Последние слова:
— У меня ужасно болит голова.
Когда друзья вернулись из похода по крымским горам, Даша заболела воспалением легких. Антон бегал за лекарством, готовил обеды и занимался хозяйством. Они жили временно в квартире Дашиных родителей, пока те отдыхали на даче, а это еще два месяца до сентября. Несколько раз звонил Максим, напрашивался в гости, но Даша никого не хотела видеть. Она сильно кашляла, и одно время даже встал вопрос о госпитализации, но Даша отказалась.
Как-то вечером в дверь раздались звонки — один длинный и два коротких — Антон пошел открывать. На лестничной площадке стоял Максим в летней клетчатой куртке и джинсах, его волосы, всегда гладко зачесанные назад, сейчас лежали как попало, он был бледен и, когда Антон открыл, без приглашения прошел в квартиру.
— Что-нибудь случилось? — спросил Антон, закрывая дверь.
Максим остановился в прихожей и молча напряженно смотрел на Антона.
— Ты почему в халате? — вдруг спросил он.
— Не понял. Ты чего, поддатый?
— А, извини, — сказал Максим, словно очнувшись, потер ладонью жиденькую черную бородку и почему-то спросил: — Ты один?
— Да с какой стати? Ты чего, забыл, что я женат? Ну уж проходи, если притащился без звонка.
Они прошли в кухню. Антон вышел предупредить Дашу, которой врач прописал постельный режим, о приходе товарища, потом вернулся в кухню. Максим сидел на табуретке у кухонного стола и глядел в пол.
— Чай будешь? — спросил Антон, садясь напротив.
Максим помотал головой.
— Ну что у тебя случилось?
Антон дружески положил ему на плечо руку.
— Я видел бабушку, — вдруг тихим замогильным голосом проговорил Максим, не отрывая взгляда от пола.
— Что?.. — Антон закашлялся. — Слушай, выброси ты это из головы. — Он не знал, как нужно разговаривать с людьми, одержимыми навязчивой идеей. Но раз врачи сказали, что в этом ничего особенного нет, значит, пройдет, наверное…
— Это совсем не то. — Максим потер влажный от пота лоб. — Это уже не угрызения совести. Я видел ее, понимаешь…
Голос его был совершенно спокоен.
— Ну хорошо. Видел, наверное, бабулю, на нее похожую. Так же бывает — похожих людей полно. Я вот один раз с Дашей встречался у метро, так представь…
— Нет, — помотал головой Максим. — Я отличил бы ее от любой другой…
— Слушай! — наконец придумал Антон. — Ты знаешь, сколько лет было бы сейчас твоей бабушке? Ты ее когда, лет пятнадцать назад убил?.. Она бы умерла уже или изменилась до неузнаваемости.
Антон осекся, поняв, что в запальчивости сказал что-то не то.
— Слушай, Антон, давай завтра со мной сходим, я один боюсь, — проговорил трагическим тоном Максим.
— Да нет проблем!
Антон обрадовался, что завтра на месте с легкостью сможет доказать другу, что это не его бабушка, путем сопоставлений возраста, фактов, да просто подойти к ней и спросить: «Вы Мария Ивановна, убитая своим горячо любимым внучком пятнадцать лет назад?» Вот он и убедится.
— Да легко! Пойдем завтра и все выясним. Куда идти-то?
— Здесь недалеко, — сказал Максим.
Он поднялся, а Антон почему-то вдруг испугался за него. Мало ли что он надумает сделать с собой в таком состоянии, когда ему покойники мерещатся.
— Только ты обязательно завтра приходи. Договорились?
— Да договорились, договорились. Ты не думай — я не того. — Максим покрутил у виска пальцем. — Просто это действительно моя бабушка.
— Знаешь, Максим, ты давай сегодня спать ложись, а завтра приходи. Посмотрим, твоя — не твоя.
Больше ничего не сказав, Максим ушел.
Антон направился в комнату, где, лежа в халате поверх одеяла, смотрела телевизор Даша.
— А что Максим уже ушел?
— Ушел. — Антон сел у нее в ногах. — Ты знаешь, он приходил, чтобы сообщить, что видел свою убитую бабушку.
— Ни фига себе, крэйзи! — не отрывая взгляда от экрана, перещелкивая пультом с программы на программу, поставила диагноз Даша. — И чего теперь, в дурик его сдавать?
— Он просил меня завтра с ним сходить бабушку проведать. И теперь я не знаю, как себя вести. Если у него действительно вальты пошли, тогда сложно будет его переубедить, что это не она.
— На кладбище, что ли?
— Черт, я чего-то не сообразил спросить куда. Где-то недалеко… Хотя здесь вроде кладбищ поблизости нет.
Даша бросила пульт на одеяло.
— Ты сходи, конечно, с ним завтра, Антоша. Как эксперт по мертвым старухам. Чья бабушка посмотри, но осиновый кол все равно не забудь взять.
Они дружно расхохотались и потом весь вечер до сна говорили о вампирах и покойниках.
Максим зашел за Антоном в двенадцать часов дня.
— Проходи, чаю попьем, — сказал Антон. Он только встал и был еще заспанный, в махровом полосатом халате.
— Нужно идти, — с каким-то сожалением вздохнул молодой человек. — Там уже открыли.
— Ты не передумал? — сквозь зевоту спросил Антон.
— Слушай, как я могу передумать, ведь там моя бабушка! — повысив голос, с раздражением проговорил Максим. — Не хочешь идти, так и скажи.
— Да ты меня неправильно понял, — попробовал оправдаться Антон. Надежда на то, что друг его за ночь пришел в себя, рухнула.
Друзья вышли на улицу. Солнце слепило, отражаясь от мокрого асфальта — должно быть, ночью прошел дождь.
— Ну, куда? — спросил Антон как можно более безразлично.
— Покажу.
Они прошли по Большой Конюшенной, свернули в проходные дворы Капеллы.
— …А покойники, однако, пропадают. — Из двери антикварной лавки, выходившей в подворотню, выскочил маленький пузатый человек, и его слова эхом разнеслись под аркой. Он обернулся и, заложив руки за спину, крикнул в открытую дверь: — Да, пропадают! А куда пропадают, никто не знает.
За ним из двери вышел высокий и сутулый, как крючок, тип в круглых очечках.
— Чушь все это! Кому твои покойники нужны?
— А вот, однако ж, пропадают, а чушь или не чушь — покойникам дела нет никакого.
Они пошли рядом, образуя комическую парочку. Максим оглянулся им вслед, но ничего не сказал.
Проходными дворами Капеллы друзья вышли к Дворцовой площади, потом по каналу Грибоедова свернули налево, прошли два дома. Максим толкнул массивную дверь, и они вошли. На большой чугунной вывеске было что-то написано, но Антон не успел прочитать.
Они оказались в большом прохладном холле.
«Выставка восковых фигур» — висела табличка возле двери. Под табличкой сидел скучающий милиционер в форме.
Максим купил в деревянной будке билеты. Заходя за ним в дверь, Антон заметил в руке блюстителя порядка пистолет, он насторожился и даже чуть приотстал от своего товарища.
— Ух ты! — вырвалось у него удивленное восклицание.
Милиционер был ненастоящий, поддельный, но удивительно на настоящего похожий, если бы, конечно, не пистолет в руке.
Они очутились в большой комнате, буквально напичканной восковыми людьми. Они лежали, стояли и сидели, изображая разные сценки из жизни разных времен и разных народов. Антон остановился у одной семейки, изображавшей быт семнадцатого века, и стал разглядывать их. Все фигуры были сделаны преискусно.
— Прикольно, — шептал Антон.
— Пойдем, нам дальше, — сказал Максим, беря друга под локоть и увлекая в другой зал.
Кое-где между копиями людей сидели старушки-служительницы — они выглядели, наверное, даже менее живыми, чем охраняемые ими копии, но зато они могли шевелиться и говорить.
Антон вспомнил, зачем привел его сюда друг, и стал более собранным. «Нужно будет сюда Дашу притащить, когда она поправится. Прикольные такие фигуры, хоть посмотреть можно будет спокойно».
Они прошли уже шесть залов, набитых фигурами. Кого здесь только не было! Богато одетые фрейлины, рыцари в доспехах, фашисты в форме вермахта… Был зал казней, где восковые палачи вешали, отрубали головы, казнили на электрическом стуле и четвертовали восковых преступников. Был тут и зал с восковыми уродами: сросшимися сиамскими близнецами, трехногими людьми, великанами и уродливыми карликами…
Они переходили из зала в зал. Антон нарочно замедлял шаг, чтоб хотя бы мельком взглянуть на удивительные восковые изваяния.
Наконец Максим остановился возле одной из групп. Внимание Антона тут же привлек повешенный за шею человек. Он напомнил Антону их путешествие по горам, дом психиатра, повесившегося Виктора. Воспоминания ярко всплыли в памяти.
— Ты не туда смотришь, — вырвал его Максим из воспоминаний. — Вот моя бабушка, — проговорил он это вполголоса, как будто боялся ее разбудить, указывая пальцем на старушку, скромно примостившуюся на стульчике рядом с повешенным. И уже совсем шепотом: — Которую я убил.
Она очень напоминала смотрительницу музея — Артем даже сначала принял ее за смотрительницу, но она не шевелилась. Лицо старушки было добрым с легкой лукавинкой, на голове был платок, из-под которого выбивались седые легкие волосы, в руках она держала вязальные спицы с недовязанным детским шерстяным носком. В общем, старушка — божий обдуванчик.
Убивать, конечно, такую жалко.
— Ну и что? Подумаешь, похожа! — пожал плечами Антон и снова посмотрел на повешенного — он больше привлекал его внимание, чем какая-то похожая старуха.
Максим толкнул друга локтем и взглядом указал на бронзовую табличку возле стула старушки.
«Мария Николаевна, случайно убита своим любимым внуком».
Что-то напряглось внутри у Антона, ему сделалось вдруг нехорошо. Он посмотрел на друга, продолжавшего молча на него глядеть, потом снова прочитал надпись на табличке, поднял глаза на старушку, снова посмотрел на Максима.
— Совпадение, — сказал он, беря себя в руки. — Всякое бывает… Совпадение.
Максим достал из нагрудного кармана клетчатой куртки пачку фотографий.
— Смотри… Смотри… Видишь! Вот здесь на даче, видишь… И вот здесь, а вот это я маленький.
Он перебирал перед лицом ошалевшего Антона фотографии, и Антон все больше убеждался, что перед ним, с благородным старушечьим занятием в руках, действительно сидит бабушка Максима. Ну или очень на нее похожая женщина. В то, что это может быть совпадение, он уже не верил, слишком мала было вероятность.
— Ты понял! Это она! — одной рукой тряся друга за лацкан куртки, возбужденно говорил Максим. Он раскраснелся от волнения. — Или вот, смотри, доказательства! Вот же, вот, если тебя фотографии не устраивают. Родимое пятно. — Он указал пальцем на щеку старушки, на которой Антон действительно увидел родимое пятно. — А это! Видишь палец указательный кривой. — Он показал на ее руку. — Это у нее с детства всегда такой палец был.
В это время за разгулявшимися молодыми людьми наблюдала женщина. Она хоть и сидела без движения, зато моргала глазами. Она работала с фигурами уже давно и научилась у них сидеть без движения долго.
— Молодые люди, вы ведете себя неприлично! — крикнула она со своего места и снова замерла.
Друзья насторожились, оглянулись. В этом царстве застывших фигур они и забыли, что могут быть и еще живые люди, кроме них.
Максим, так и не выпустив лацкан куртки своего друга, в другой руке сжимая фотографии, смотрел в ту сторону, откуда донеслось замечание. Антон смотрел туда же, но движения нигде не происходило. Они переводили глаза с одной фигуры на другую, но все они были недвижимы. Им стало жутковато.
Но тут одна женская фигура на стуле зашевелилась.
— Я вам говорю, молодые люди! Идите на улицу ругаться.
Наконец они поняли, что это не галлюцинация. Максим отпустил лацкан друга.
— Ладно, уходим, — сказал он смотрительнице.
Друзья вышли из музея. Солнце скрылось, небо затянули тучи.
— Дождь, наверное, будет, — сказал Антон.
Максим промолчал. Они неторопливо шли вдоль Мойки.
— Теперь ты поверил? — спросил Максим, когда они свернули в проходные дворы Капеллы.
— Ну так и здорово же, что с твоей бабушки восковую фигуру сделали. Ты гордиться должен. Я бы как гордился, если бы из моих родственников восковых фигур понаделали!.. — Он продолжал говорить, преследуя цель подбодрить друга, но сам как-то не верил в свои слова: он говорил, а чувство было такое, как будто врал — и не хотел бы врать, а врал.
Максим слушал… или не слушал. Просто шел молча.
— Знаешь, Антон, — сказал он наконец, перебив словесный поток своего товарища. — Это ведь не восковая фигура. Это моя бабушка. Это настоящая моя бабушка…
— Ну ты чего-то того. — Антон вытаращил на него глаза. — Ну уж до такого доходить нельзя. Да и невозможно такое. — Но что-то в глубине души говорило Антону, что он, может быть, прав… Черт знает почему, но прав. Хотя это и против всякого здравого смысла. Хотя, если по большому счету, то не похожи они были на восковые фигуры, совсем не похожи.
Максим вдруг остановился в подворотне и взял друга за рукав.
— Слушай, Антон, а давай проверим, восковая она или нет.
— Это как ты себе представляешь?
— У бабули на темени должна быть пробоина. Ну когда она падала, она башкой ударилась. Вот здесь. — Он постучал пальцем себе по темени. — У нее там глубокая рана была, я помню.
— Слушай, ну как ты можешь помнить, ведь ты маленький был, — улыбнулся Антон.
— Нет, я все помню, каждую деталь… Так вот. Давай ты посмотришь, есть у нее на голове рана или нет. Если нет, значит, она не настоящая…
— Ну да ты что! Кто мне позволит старушку раздевать? Да если рана и была, так она зарасти за столько лет могла.
Они двинулись дальше.
— Зря стебаешься, это намного серьезнее, чем ты думаешь. Я бы и сам, конечно, посмотрел… Но боюсь, а вдруг и вправду она.
— Слушай, ну фигня какая-то. Я, конечно, могу незаметненько платок ей с головы стянуть, но это же бред!
— Да не совсем. Я ведь прощупывал ее, там тело человеческое, мягкое, не так, как у фигур восковых. Понимаешь?!
— Ну хорошо. — Они вышли на Большую Конюшенную, снова выглянуло солнышко. — Если тебя это успокоит, давай через несколько дней, когда Дашу выпишут, мы с ней вместе посмотрим. Договорились?
— Нет, не договорились.. — Максим остановился и повернулся к Антону. — А давай сейчас вернемся и проверим. Ну ты же понимаешь, ждать, когда Даша поправится! И зачем вообще ее в это дело впутывать?
— Да, дело безнадежное… А ты считаешь, что можно так запросто снять с восковой фигуры платок, что ни-кто не заметит?
— Антон, ты пойми — это ерунда. Нам за это ничего не будет! Я отвлекаю эту бабусю-смотрительницу, а ты в это время платок чуть с головы отодвигаешь и смотришь — есть рана или нет.
— Ну слушай, ты действительно думаешь, что это труп твоей бабушки сидит там среди восковых фигур? Да ты мумий в Эрмитаже не видел? Ты видел, какие они сморщенные и сухие? Да за пятнадцать лет бабушка твоя знаешь во что бы превратилась?! А тут она как огурчик.
Максим положил ему руку на плечо.
— Ты что, Антон, боишься?
— Да при чем здесь «боишься»?! Бессмысленно все это! Понимаешь ты?! Это же обычные восковые фигуры, просто сделаны очень хорошо. Что ты как маленький?! — Антон начинал сердиться.
— Слушай, ты сам-то веришь в то, что говоришь? — спокойно заговорил Максим. — Ты видел когда-нибудь восковые фигуры? Они ведь не такие. Да и там все знаменитости всякие, Ленины-Сталины, а обычных людей зачем делать? Да и восковые фигуры сразу узнаешь, а здесь как настоящие люди. Ну согласись!
— Может быть, здесь мастера такие… — с сомнением проговорил Антон. — Ты же не думаешь, что это все трупы?!
— Я не знаю, — Максим пожал плечами. — Нужно проверить. Что нам за это сделают? Мы ведь даже портить ничего не будем. Ну подумаешь — в милицию заберут. Ты чего, в милиции никогда не был?.. Давай попробуем проверить мои предположения… Ты вообще мне друг?..
— Ну ладно, черт с тобой, — вдруг разозлившись, решительно проговорил Антон, поворачивая обратно.
Через десять минут, обсудив по пути все детали, друзья входили в двери музея восковых фигур. Неторопливо они прошли до нужного зала. Старушка-смотрительница дремала, прикрыв выцветшие очи, но как только посетители переступили порог ее владений, открыла глаза и сделала бодрый и строгий вид. Медленно подбираясь к бабушке Максима, друзья останавливались возле каждого экспоната. «А ведь действительно не похожи они на восковых, — думал Антон, они ведь все как живые, восковых сразу видно… Может, прав Максим… Да нет, чушь! Чушь собачья! Не может этого быть!!» Все внутри его восставало против этого. Что же, все комнаты набиты покойниками, разодетыми поживому, с живыми — радостными и грустными — лицами, изображающими жизнь живых. Дразнящими живых. Вот, мол, вы живете, а мы изображаем вашу жизнь. Кошмар!.. Нет, чушь! Но внутри все сжималось от ужаса. А вдруг не чушь?!
Антон остановился возле бабушки Максима. Как живая! — цвет кожи, волосы, руки… Антон слегка отпрянул. А ведь недовязанный носок в ее руках стал как будто длиннее… «Ну вот, еще сделать ничего не успел, а уже глюки начинаются», — подумал Антон. Максим в другом конце зала тем временем подбирался к служительнице музея.
— Скажите, пожалуйста, — обратился он к женщине, закрывая от нее Антона. — А Распутин у вас в музее есть?
— Распутина нет, — ответила женщина, скучающе глядя куда-то в сторону.
— Жалко. А Ленин есть?
— Ленин Владимир Ильич? — оживилась женщина. — Вождь мирового пролетариата?
Антон, увидев, что можно действовать, оглянувшись, аккуратно приблизился к экспонату бабушки.
— Да, он самый, — подтвердил Максим, поняв, что наступил на больную мозоль смотрительницы, чем доставил ей большое удовольствие. — Вождь пролетариата.
— Нет, к сожалению, тоже нет… Но есть один экспонат, на него похожий. Он вот в том зале.
Служительница вдруг вскочила, и Антон, уже протянувший к бабушке руку, боковым зрением уловив движение, отскочил.
— А вы меня не проводите?
— Да нет, у меня экспонаты. — Она села на прежнее место. — Вообще приятно, что такие молодые люди интересуются нашим вождем.
Антон, заметив, что снова выпал из зрения служительницы, потянулся к бабушке, не без неприязни дотронулся до ее головы… и отдернул руку. Она была как настоящая, голова настоящего человека. Ему сделалось отвратительно, но, превознемогая подступивший к горлу ком, он одной рукой взял за ее шею, другой стал стягивать платок. Он хотел стащить его не до конца, только чуть отогнуть, а потом надвинуть на место, но у него не получалось, как будто платок был приклеен к голове. Дрожали руки, дыхание участилось, он все время оглядывался в сторону служительницы.
— Вот собака, — шептал он, про себя уже ненавидя эту восковую старуху, не желавшую ему помочь.
— …Я вообще Ленина обожаю, но о нем в институте нам почему-то ничего не говорят…
Слышались обрывки разговора. Антону наконец удалось приспустить платок на голове восковой старушки. Он приподнялся на цыпочки, наклонился над ней и заглянул на ее темя…
— Елки!! — прошептал он в изумлении. — Ни фига себе!!
На голове старушки он увидел кое-как зашитую толстыми черными нитками кожу. Видно было, что зашивали рану не для красоты, а так, для порядка: под нитки попали ее седые волосы. Антон зачем-то потрогал зашитое место пальцем, и ему стало совсем нехорошо.
— Всем оставаться на местах!! — вдруг заорал кто-то мужским страшным голосом. — Не двигаться!!! Всем оставаться на местах!!
Последние слова:
— Бог меня простит, это его ремесло.
В своей амстердамской мастерской Фредерик Рюйш большую часть времени посвящал изготовлению и консервации демонстрационных препаратов как частей человеческого тела, так и целых трупов. Благо в казненных не было недостатка. Особо искусен Рюйш был в инъекции кровеносных сосудов. Он вводил в кровеносные сосуды специальный красящий раствор, показывая богатство и разнообразие сосудистой сети в разных человеческих органах. Это были маленькие произведения искусства в стеклянных сосудах, вызывавшие удивление и восторг у современников, навевая поэтические образы. Крупнейшему представителю теоретической медицины Бургаву пришло в голову такое вдохновенное описание: «В печени они (кровеносные сосуды) похожи на небольшие висячие гнезда, в семенниках они намотаны подобно клубку ниток, в почках они согнуты углами и дугами, в кишках они ветвятся подобно ветвям дерева, в радужной оболочке они извиваются подобно змее».
Инъекция сосудов получила название «рюйшевского искусства», и ее изобретатель приобрел уважение не только публики, но и коллег. О Рюйше стали говорить, восхищаясь его мастерством… Но главное открытие его жизни, открытие, которое принесет ему всемирную славу, было еще впереди.
Всю жизнь Фредерик Рюйш искал разгадку секрета сохранения нетленными человеческого тела и его частей. С раннего утра до поздней ночи он экспериментировал с мертвыми, ища разгадку этой тайны. Некоторые анатомы достигли в этом неплохих результатов. Но Фредерик Рюйш хотел большего, его не удовлетворяло бальзамирование на непродолжительное время. Покойники и части их тел, которые выставляли другие анатомы, жили недолго и выглядели неплохо только первый месяц, после чего лица и конечности трупа теряли естественный цвет, кожа морщилась, они темнели и в конце концов приходили в негодность. Рюйш же искал секрет, который продлил бы жизнь трупа — сделал бы его вечным. Фактически он искал эликсир бессмертия смерти.
Запершись в своей мастерской, он работал со скипидаром, серой и винным спиртом, который готовил из хлебных злаков, сахара и рисовой водки. Ища возможность продления жизни покойников, он наполнял их кровеносные сосуды воском и ртутью, вдыхая ее смертоносные испарения. Часто ему становилось дурно, кружилась голова… но Рюйш упрямо двигался к своей цели. Для бальзамирования он использовал также эфирные масла, свинец и смолы, экспериментируя со зловонными, уже разлагающимися покойниками. Фредерик Рюйш искал разгадку секрета. В поисках ему помогали знания, которые он приобрел, работая в юности аптекарем: он знал много снадобий, замедляющих процесс разложения плоти у живого, но не у мертвого…
И однажды вечность открыла ему свою Тайну. Фредерик Рюйш изобрел способ, при котором забальзамированные им тела детей и взрослых выглядели как живые.
Первые покойники, которых Рюйш выставил на демонстрацию в своем кабинете, вызвали изумление публики и недоверие коллег.
В обширном своем доме на втором этаже Рюйш имел пять комнат, которые называл «кабинетом». Два дня в неделю этот своеобразный музей был открыт для посетителей. Здесь Рюйш выставлял смастеренные им препараты, вытащенные из человеческих тел, в заспиртованном и в сухом виде. Публика шла посмотреть на это с удовольствием. Но когда Рюйш выставил покойников, забальзамированных по новому рецепту, весь Амстердам выстроился в очередь возле его дома, так что пришлось повышать плату за вход. Рассматривая лежавших в колыбели мертвых младенцев и выставленных напоказ взрослых, посетители изумлялись естественности их лиц, некоторые даже трогали их руками, чтобы убедиться, что это не живой ребенок… Но нет, живых экспонатов в кабинете Фредерика Рюйша не было. Эффект этот удавался за счет того, что анатом умел сохранить естественный цвет и фактуру кожи со всеми индивидуальными особенностями: родимыми пятнами, сыпью, шрамами и царапинами, сеточками кровеносных сосудов…. Так что те, кто знал этих людей живыми, нередко, случалось, от произведенного эффекта падали в обморок.
Вот что позже писал современник Рюйша, посетивший его кабинет: «Видел пятьдесят телец младенческих в спиртах от многих лет нетленных. Видел мужское и женское четырех лет возраста нетленны и кровь знать, глаза целы и телеса мягки, а лежат без спиртов…»
Коллеги-анатомы с сомнением и усмешками глядели на препараты Рюйша, они-то знали, что пройдет месяц и кожа на них сморщится, появятся дыры, и препарат уже ни на что будет не годен, кроме как выбросить его вон. Но проходили месяцы, годы, но лица, туловища, ноги прошедших через руки Фредерика Рюйша сохраняли свой цвет и фактуру… Как ни удивительно, но по прошествии времени они даже становились еще более похожи на живых, как будто вот сейчас поднимутся и скажут что-нибудь. Анатомы не находили этому объяснения. О Фредерике Рюйше поползли зловещие слухи, что он продал душу за этот секрет. Хотя дом его добропорядочные жители Амстердама давно уже обходили стороной, особенно когда на город опускались сумерки и к воротам подъезжали кареты с телами казненных, приходили женщины, неся мертвых младенцев… Но тех, кто обходил дом с наступлением сумерек, днем тянуло туда посмотреть на новые диковинные экспонаты, которые выставит доктор Рюйш.
В своей уникальной коллекции Рюйш оставлял только самые интересные экспонаты — остальные же продавал, так что в Амстердаме стало модным, на удивление гостям, выставлять у себя в доме забальзамированные тела мертвых детей и взрослых, неожиданно производя на гостей приятное впечатление. Полюбоваться на диковинные экспонаты приезжали и из других стран и городов: из Лондона, Гамбурга, Парижа — считалось великой удачей купить хоть один экспонат Рюйша.
Из забальзамированных мертвецов Рюйш составлял композиции — мертвый ребенок, играющий на скрипке, с веночком на голове; отделенные ручки и ножки покрывались кружевными манжетками; в детскую ладошку он вкладывал внутренние органы, например сердце или печень. Человеческие эмбрионы в подобных композициях украшались сухими цветочками, крошечными свечками, бисерными браслетиками, колье и поясками. Одним из особенных украшений коллекции по праву считались заспиртованные детские головки со вскрытой черепной коробкой, но румяные и с виду вполне довольные. Эффект этот в немалой степени достигался за счет умного вида хрустальных глазок, вставленных в детские головки вместо настоящих.
Вот как описывались современниками некоторые замечательные композиции Фредерика Рюйша.
«Человеческий плод, примерно семи недель, который схвачен маленькой восточной змеей, трехмесячный плод мужского пола в пасти ядовитейшего животного, называемого жителями восточной Индии чекко, лежащий в гробнице труп человеческого плода шести месяцев, украшенный венком из цветов и естественных плодов и букетов, запах которого он как бы вдыхает».
Из черепа человеческого плода, сидящего в гроте, с любопытством выглядывает скелет мыши. Или еще композиция: два скелетика братьев-близнецов семимесячных плодов сидят в душераздирающе трогательных позах у гроба третьего братишки, при этом «один подносит к лицу внутренности живота, как бы вытирая слезы, другой несет в правой руке кусок кишки, а в левой артериальную ветку, вынутую из селезенки».
Как видим из описания, композиции были сооружены с некоторой долей черного юмора. Почти все свои художественные работы Фредерик Рюйш (наверное, для хохмы) снабжал печальными поэтическими надписями на латинском языке о быстротечности времени и о бренности всего земного, пронизанными страданием и пессимизмом, типа «Сик транзит глориа мунди» («Так проходит земная слава») и разными другими. Случалось, посетители — если не обладали чувством черного юмора, — видя мертвое тельце ребенка, проливали слезинку от грусти и неизбежности кончины. Особенно сложны и фантастичны были композиции из детских скелетиков и сухих органов, которые обычно монтировались на небольшом поддоне. На нем укреплялись и склеивались особым клеем внутренние органы человека: печень, сердце, вынутые из почек и печени камни, а на них в различных позах укреплялись детские скелетики, изображавшие скорбь, восхищение, восторг. Эти изумительные композиции Рюйш называл «анатомо-поэтические». Они и вправду сделаны были с большим вкусом и усердием: скелетики плакали, читали стихи, играли на крохотных музыкальных инструментах — словом, вели вполне обычную свою жизнь. Эти поэтические композиции вызывали восторг у творческих личностей, посещавших музей Рюйша, и хотя литература того периода приходила в упадок, начиная служить политическим целям, но такому поэту как Лодевик Мейер коллекция Рюйша навеяла не один художественный образ. Да самого великого Иоганна Себастьяна Баха, в своем путешествии по Европе посетившего дом Рюйша, поразила и восхитила эта коллекция. Долго с интересом рассматривал коллекцию знатный вельможа из Англии — он тоже оставил запись в книге почетных гостей. Через тридцать лет на надгробье этого величайшего человеконенавистника напишут: «Жестокое негодование не может больше терзать его сердце». Это был Джонатан Свифт.
Одному Фредерику Рюйшу — хоть расшибись — было бы не сделать такого количества тонких и изящных экспонатов. Во всех делах ему помогали его детишки Рахиль и Генрих. Рахили тогда исполнилось уже девять лет, ее брату одиннадцать. Они были просто незаменимы, в особенности при составлении композиций из детских скелетиков. Только чувствительные детские пальчики могли составить крохотный экспонат, прикрепить малепусенькую берцовую косточку к тазобедренной, составить косточки позвоночника, и если что-нибудь вдруг сломается в непрочном препарате, аккуратненько починить. Дети были руками и глазами Фредерика Рюйша, а он был головой. Кроме того, маленькая Рахиль с детства имела умелые ручки, художественный вкус и часто самостоятельно составляла композиции. Отец не протестовал и не опасался, что дети что-нибудь испортят. Он, как мудрый педагог, давал им возможность развивать свои творческие способности. У него появилась даже идея открыть кружок, чтобы соседские детишки могли под его присмотром заниматься творчеством — благо материала для этого было достаточно. Если, конечно, требовалось перепилить кость — это Фредерик делал самостоятельно. Но вот аккуратненько задрапировать место перепила тканью в манжетке, — это уже Рахиль или Генрих. Трогательные надписи для препаратов Рюйш заказывал у малоимущих поэтов и писателей, платя им за надпись три гульдена.
Но все же самым захватывающим и самым интересным для Фредерика Рюйша, чему он посвятил весь остаток своей жизни, было собирание монстров.
Последние слова:
— Я отправляюсь в свое последнее путешествие. Я совершаю огромный прыжок в темноту.
Я очнулся на полу. Надо мной нависал Леонтьев.
— Ну что, очнулся? С мастером спорта решил подраться, козел! — Я попытался встать, он слегка пнул меня ногой в живот. — Ну что, придурок, где Марину спрятал?
Я, покачиваясь, поднялся на ноги, голова болела. Сколько я пролежал в нокауте, рефери не отсчитывал: может, десять секунд, может — десять минут. В прихожую из комнаты вышел Шнур.
— Нет ее, — доложил он Леонтьеву, потом посмотрел на меня и деловито спросил: — Где Марина?
— Откуда я знаю, — ответил я. Драться уже не хотелось, шумело в голове, в теле появилась слабость, я еле стоял на ногах.
— Ну что, берем? — спросил Леонтьев. — Притащим к нам, пару пальцев отрежем — он быстро заговорит. Одно яйцо отрежем… А ты чего испугался, люди, бывает, и с одним живут.
— Чего вы от меня хотите? — спросил я, глядя на Шнура. Я понимал, что, как ни хорохорится Леонтьев, главный здесь не он.
— Мы хотим знать, куда от тебя отправилась Марина. — сказал Шнур, глядя на меня спокойными глазами. — Ты понял меня или дать тебе?
— Что тут непонятного? — ответил я еле слышно, сквозь головокружение понимая, что мы разыгрываем сейчас с ним какую-то сценку из какой-то другой жизни.
Я начал постепенно приходить в себя после удара и искал глазами что-нибудь потяжелее, чтобы срубить Шнура. Ну а уж с Леонтьевым я как-нибудь справлюсь…
— Ну! — Шнур несильно толкнул меня в живот кулаком. — Где Марина?
— Я уже говорил, что не знаю. Она ушла утром, куда не сказала. А вы, наверное, не знаете, что вас милиция уже разыскивает. Так что лучше вам выпустить Татьяну Владимировну.
— Милиция! — В глазах Леонтьева вспыхнуло недоумение. — Какая милиция? Ты же говорил… — Он повернулся к Шнуру. — Ты же говорил…
Значит, они боятся милиции.
— Да, в милиции уже заявление… — попытался продолжить я, но задохнулся воздухом, выпучил глаза и, схватившись за живот, согнулся в три погибели.
Хотя и не сильный, но точный удар в солнечное сплетение прервал мою зажигательную речь.
— Знаешь, что мы сейчас сделаем? — Надо мной согнулся Шнур и зашептал прямо в ухо: — Мы сейчас отвезем тебя к нам в офис, и ты будешь медленно мучительно умирать. Мы будем сверлить тебе зубы, жечь тело хабариками, мы будем бить тебя электрическим током и кулаками, потом мы кастрируем тебя — тебе уже это не нужно… выколем глаза, отрежем уши, а потом такого чудика выкинем в канал Грибоедова. И смерть будет для тебя великим удовольствием, какого ты не испытывал никогда.
Я слышал его словно бы сквозь муть, как будто из репродуктора бубнил какой-то актер, которого можно слушать, но не воспринимать. Я не верил, не хотел верить, что говорят это мне лично и что все это может случиться со мной… И совсем скоро случится.
— Я не знаю, где девушка, — упрямо проговорил я, выпрямляясь. Глаза между тем искали какую-нибудь удобную тяжесть, чтобы дать Шнуру по башке. Смерть попсе! Но тело после побоев было еще слабым.
— Ну значит так, кент, — вступил в разговор Леонтьев. — Мы либо везем тебя пытать и убивать, либо ты нам сейчас же говоришь, где эта мерзкая девчонка. Ты понял! — истерично взвизгнул Леонтьев.
— Я понял, — нахально глядя ему в глаза, ответил я. — Но почему я должен знать, где моя соседка?
— А вот я тебе, сволочь, сейчас напомню!
Шнур хотел залепить мне затрещину, но тут мелодией из фильма «Бригада» зазвонил сотовый телефон. Шнур достал трубку из кармана.
— Слушаю. Ну да, конечно… Ну дали немного… да, слушаюсь! Понял, понял, понял…
Он отключил телефон и положил обратно в карман.
— А действительно, почему он должен знать, где его соседка? Где жена — должен знать, а соседка — не обязательно, — сказал Шнур вдруг переменившимся доброжелательным тоном и даже улыбнулся и похлопал меня по плечу.
— Почему должен знать? — проговорил Леонтьев ехидным голосом, глядя на Шнура. — Непонятно.
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Может быть, и действительно зря человека мучаем.
— А если б знал, наверное, сказал бы сразу… — глумливо, как мне показалось, поддержал его Леонтьев, пожимая плечами.
— Так, значит, все-таки не знаешь? — ласково спросил Шнур, вплотную приближаясь ко мне.
Я помотал головой и подумал: «Сейчас будут бить».
— Ай-ай-ай, запачкался. — Ласковый Шнур отряхнул у меня с плеча пыль.
Я напрягся, ожидая удара. Вот сейчас, шепча ласковые слова, двинет в челюсть или в солнечное сплетение. Леонтьев тоже подошел, отряхнул мне другое плечо, не для чистоты — для подхалимажа и издевательства.
Шнур открыл дверь, и они вышли на лестницу. «Значит, в офис повезут, — пронеслось в голове, — будут мучить по полной программе». Но нет, как будто они и не собирались брать меня с собой. Я не понимал, что происходит. Только что душегубы пугали меня зверскими пытками, а сейчас так преспокойненько уходят.
Уже на лестнице, прежде чем закрыть за собой дверь, Шнур повернулся ко мне с улыбкой.
— Вы уж извините, если что не так. Мы же вас даже и не били, так слегка…
Дверь закрылась. Я стоял несколько минут перед закрытой дверью в полной растерянности. Что делать, куда бежать! Что значил этот странный приход, так угрожающе начавшийся и закончившийся так благополучно, если, конечно, не считать разбитой губы.
Проклятие! Они ведь, наверное, пошли к Марине.
Я же ее домой послал. Дурак!.. Она одна сейчас в квартире, и им ничего не стоит…
Я бросился в комнату к книжному шкафу и, торопливо сталкивая с книжной полки книги, полез в дальний его угол. На пол полетели Достоевский, Булгаков, Каралис и Мелихан. Я вытащил оттуда старинную металлическую коробку и открыл ее. В коробке лежал газовый пистолет. Конечно, я понимал, что газовый пистолет — это не всерьез. Но во всяком случае им можно было защитить себя… Ну и главное, конечно, Марину — именно ей грозила сейчас опасность.
Я проверил магазин, сунул пистолет за пояс, надел пиджак. Ну держись, попса! Бросился к телефону, чтобы предупредить Марину, но понял, что поздно. Подошел к входной двери, приложив к ней ухо, для начала послушал лестничную тишину, потом тихонько открыл замок и, бесшумно ступая, через ступеньку бросился вверх по лестнице.
«Телефонный звонок, — размышлял я, поднимаясь по лестнице. — Они ушли, потому что кто-то позвонил. Возможно, им передали, что Марина находится в квартире, чтобы они немедленно шли туда, а меня оставили в покое… Возможно, и так. Иначе навряд ли они оставили бы меня без пытки. Как я мог усомниться в правдивости Марины? Вот дурак! С какой стати ей было выдумывать, что мать украли! Может быть, они имитировали обыск в ее квартире, чтобы сбить милицию с толку». Все вставало на свои места.
Я подошел к Марининой двери, приложил к ней ухо. В квартире тихо, оттуда не доносится ни звука. Может быть, никого нет. Может быть, Марина все-таки не послушалась меня и не вернулась домой — она девушка смышленая. Я позвонил, подождав минуту, позвонил снова, потом еще раз. За дверью никакого движения. Внизу хлопнула дверь, я бросился к пролету, кто-то вошел в лифт, я подождал, пока лифт остановился на втором этаже. Потом вновь подошел к двери, послушал. Тишина. Я взялся за ручку и надавил на нее, замок щелкнул, дверь, легко скрипнув, отворилась.
Оглянувшись, я вынул из-за пояса пистолет и крадучись вошел в квартиру.
В прихожей горел свет. Из ящиков все было выброшено на пол, через открытую в комнату дверь виднелась пирамида книг. Значит, бардак так никто и не прибрал. Переступая через разбросанные вещи, пробрался в комнату. Я старался делать это бесшумно. Бесшумно, конечно, не удавалось: скрип половиц выдавал мое присутствие. Только сейчас, стоя посреди комнаты с пистолетом, я вдруг подумал, что нужно было хотя бы позвонить Николаю Николаевичу, чтобы в случае чего он знал, где меня искать с проломленной головой… Я перешел в другую комнату, потом в кухню. Бардак везде был неимоверным. Но ничто не выдавало присутствия живых людей. Ну что же, значит, и мне здесь нечего делать. Я вышел в прихожую, открыл дверь… И тут вспомнил, что Марина говорила о потайной комнате, в которой пряталась, когда Леонтьев со Шнуром пришли за ее матерью. Что-то я этой комнатки не заметил. Я вернулся в квартиру и стал обследовать стены. Отогнув край большого ковра на оклеенной обоями стене, поначалу я ничего не заметил, но, приглядевшись, увидел тонкую щель. Тайник был замаскирован искусно, и неудивительно, что при обыске его не обнаружили.
Я поднял ковер выше, нашел небольшой крючочек, толкнул дверцу; она с трудом приоткрылась, изнутри что-то мешало. В тайнике было темно и душно. Я толкал дверцу с азартом и интересом, заглядывая внутрь помещения. О пистолете в своей руке я забыл и только вглядывался в душный мрак комнатушки. Достаточно открыв дверь, я боком протиснулся в помещение…
Здесь было темно, хоть глаз выколи. И тут же я пожалел о том, что проник сюда. В полной темноте тесного помещения меня охватила вдруг неосознанная, непонятно откуда взявшаяся паника. Мне вдруг стало нестерпимо страшно. Пистолет в руке не придавал уверенности, скорее наоборот, здесь было нечто другое, чему нет объяснения, от чего нет защиты, против чего бессильно оружие. Меня бросило в пот. Я чувствовал, что там, в беспросветной темноте дальнего угла, прячется что-то, быть может, жуткое и последнее в моей жизни. И в то же время я не мог выйти без того, чтобы не увидеть это. Я зашарил по стене рукой в поисках выключателя.
— Господи, да где же он! — Я подключил к поиску вторую руку с пистолетом. — Да где же он!!
И вдруг за моей спиной в беспросветной жуткой темноте что-то зашевелилось. Я окоченел от ужаса. Я не знал, что бывает так страшно, так невыносимо страшно. Что-то хлопнуло, чихнуло и коснулось моего плеча. Я вздрогнул и чуть не закричал от испуга, совершенно будучи неспособным к сопротивлению, настолько парализовал меня страх. Стук сердца сливался в беспрерывный гул.
— Это вы, дядя Сережа? — вдруг раздался шепот Марины. — Я здесь сойду с ума от ужаса.
— Господи! Это ты? — Я обернулся, широко открытыми глазами вглядываясь во мрак. — Выходи, ну где ты там?
Маринины руки вдруг обвили в темноте мою шею, она прижалась ко мне всем телом.
— Как я ждала вас, — зашептала она с придыханием. — Я ждала вас так долго… Где вы были все это время… Мне кажется, я ждала вас всю жизнь.
Я обнимал ее в темноте, чувствовал запах ее волос, ощущал сквозь одежду податливость ее тела, слышал ее страстный шепот. И мне было хорошо… Мне было так хорошо, как не было хорошо никогда в жизни. И как не будет никогда… Вот сейчас, казалось, можно и умереть, вот сейчас нужно умереть…
Я тоже шептал что-то страстное, шептал слова, которых не знал раньше, которых не говорил никогда и никому и о существовании которых не подозревал. Это словно были слова с другим смыслом, другого языка и другого назначения. Возможно, это были обычные банальные слова любви, которые шепчут друг другу все влюбленные, слова затертые и блеклые, но в эту минуту приобретающие иной смысл, иное значение, иное звучание — усиленные в своей обыденности и просто-те тысячекратно, идущие напрямую из души и попадающие в душу. Это общение двух душ, и умственный отбор слов не имеет значения, не важно, что говорится в такую минуту. Все, что ни говорится на языке счастья, — правильно.
Сколько мы стояли так, обнявшись в темной комнате-тайнике, не знаю. Время перестало существовать. Время перестало существовать… Не было ни прошлого, ни будущего, было только сейчас…
Но что-то вдруг лопнуло, я вздрогнул, прислушался. В комнате кто-то ходил. Сколько ходил, не знаю. Но Марина смолкла и тоже насторожилась. Осторожные шаги за тонким ковром, поскрипывание половиц. Вот что-то загремело. Раздались негромкие чертыхания, после чего все стихло. Должно быть, человек остановился… А нет, вот опять заскрипели половицы — двинулся дальше.
Мы стояли с Мариной, не разжимая объятий, но между нами уже втиснулась тревога. Кто мог ходить по квартире? Возможно, это ищут Марину. Нет! Теперь я не отдам эту девушку не только Леонтьеву и Шнуру — пусть хоть вся попса Москвы придет и попробует отнять ее у меня! Я чувствовал сейчас в себе огромную силу. В моих объятиях было самое дорогое, самое очаровательное, самое лучшее на земле существо. И я не отдам ее никому. Никому!
За ковром кто-то закашлялся. Я медленно разжал объятия, но девушка не хотела отпускать меня, как в последний раз прижимаясь ко мне еще сильнее. И я снова прижал ее к себе. Еще несколько минут из комнаты слышались шаги, после чего все стихло.
— Ушел, кажется, — наклонившись к ее ушку, проговорил я одними губами.
Она прижалась ко мне еще крепче.
— Нужно пойти посмотреть, — сказал я.
Она промолчала.
— Я пойду посмотрю.
Марина закивала головой мне в плечо и ослабила объятия, но не отпускала. И я понимал ее, вот мы стоим сейчас, обнявшись с ней, и страшно разрушить это единение тел и душ. Страшно, что такое уже не повторится, не повторится никогда. Мне тоже было страшно, но здравый ум уже проснулся во мне. Я, как можно нежнее, стараясь причинить девушке как можно меньше душевных страданий, насильно разжал ее объятия и медленно повернулся в сторону комнаты. Только сейчас я заметил, что рука продолжает сжимать рукоятку пистолета. Это придало смелости.
Я осторожно выглянул в щель между дверями и, слегка отогнув угол ковра дулом газового пистолета, выглянул в комнату. В комнате никого не было. В прихожей в некоторой задумчивости стоял высокий незнакомый мне молодой человек с ярко-рыжими волосами. Постояв так с минуту, он повернулся и вышел на лестницу. Хлопнула входная дверь, и стало тихо. Выждав еще минуту, я осторожно выбрался из комнаты-тайника. Держа пистолет наготове, обошел всю квартиру, но никого не обнаружил, закрыл замок на входной двери, после чего вернулся в комнату.
Марина сидела на стуле посреди неимоверного бардака и грустно смотрела в пол. Она была бледна и, кажется, понимала то же, что понимал сейчас и я.
— Ушел, — сказал я.
Марина подняла голову и посмотрела на меня непонимающе.
— Ну я говорю, парень какой-то… Ушел. Постоял в прихожей… На грабителя не похож, ничего не унес…
Я бы заметил…
Я продолжал говорить, сам не зная зачем, заполняя пустоту времени, пространства, пустоту души… Не знаю зачем.
— Что теперь делать будем? — прервала меня Марина.
Я растерялся от ее прямого вопроса, и мне стало неловко.
— Ну сейчас ко мне пойдем, чаю попьем.
Я улыбнулся натужно. Но не это она хотела знать. Не это! А то, что было там, в темной комнате, и что осталось теперь в темноте души. Что теперь делать? Теперь! Потому что теперь мы не такие, как были, мы уже другие и никогда не станем прежними. И возможно, того, что было там, в темноте, уже не повторится никогда. Такое случается редко, раз в жизни… и то не у всех. Хотел бы я сам знать ответ на этот вопрос. Но нет у меня его. Нет!
— Слушай, пойдем ко мне, — сказал я серьезно, без идиотских улыбочек. — Ну а там видно будет.
Она поняла сразу. Она понимала все сразу и так, как я. Марина встала и, не глядя на меня, словно ей тоже, как и мне, было и стыдно и восхитительно одновременно, пошла в прихожую.
Мы пили чай у меня в кухне. И я тужился изо всех сил быть веселым, рассказывал, как ко мне вломились два попсаря, как я с ними подрался, но не в свою пользу, а только схлопотал по челюсти. Марина делала вид, что ей смешно и страшно за меня, пила чай и много курила. И я делал вид, что мне интересно рассказывать… Но оба мы думали о другом. Оба мы думали о той темной комнатушке, где совсем недавно были счастливы.
— А я после того, как от вас ушла, — после того как мне рассказывать уже было нечего, начала свой рассказ Марина, выпив две чашки чая и выкурив не знаю сколько сигарет, — поднялась к себе в комнату и спряталась в тайник. Дверь я нарочно закрывать не стала, думаю, может вы передумаете. А там у нас барабашка живет, ну я вам рассказывала. Это дух ребенка. — Глаза ее загорелись — эта тема, видно, тоже ее беспокоила.
— А ты откуда знаешь, что дух ребенка?
— Вы… — Она осеклась, не договорив. — Вы меня только за сумасшедшую не считайте.
И я понял, она не хотела обращаться ко мне, как прежде, называть меня дядей. Да и я не хотел, чтобы она так меня называла.
— Ну что ты? Как я могу тебя сумасшедшей считать? Ты же не ковыряешь вилкой в носу, не выливаешь чай мне за шиворот и ведешь себя вполне адекватно.
— Ну ладно, скажу тогда. Он приходил ко мне во сне.
— Как это?
— Несколько раз приходил ко мне во сне и рассказывал о себе… Вы не думайте, он и к маме тоже приходил, только она не верит. Хотя, вот вы писатель, подумайте, как один и тот же сон может сниться двум людям.
— Да никак не может. Вот у Кастанеды есть система управления сновидениями. Ты об этом слышала?
— Да читала я это. Но здесь другое совсем.
И рассказала Марина о том, что в комнате-тайнике у них живет дух умершего уродливого мальчика. Умер он, когда ему было около семи лет, и с тех пор дух его обитает в разных домах Петербурга. Рассказал он также, что таких духов в Петербурге очень много, что чуть ли не в каждой квартире старого города проживают такие духи. Большинство из них уроды. Почему Марина решила, что большинство проживающих в Петербурге духов уроды, я не понял.
— Так вот, — продолжала Марина. — Я стала изучать этот вопрос о домовых и всяких там барабашках, читать литературу по демонологии и узнала, что есть много версий, откуда берутся домовые. Одна из них, что домовые — это духи некрещеных детей. А уродов на Руси считали за создания нечистого и в деревнях иногда даже убивали. Поэтому множество их душ живут среди нас в другом измерении, и мы не знаем об их существовании, а они смотрят на нас оттуда и радуются за нас или, наоборот, негодуют…
— Интересно, раньше ведь домовые считались оберегателями дома. Их даже переносили в новый дом в сапоге, — проявил я эрудицию.
— Да, в сапоге или в глиняном горшке. А домового ведь даже можно вывести. Если у вас дома, например, домового нет, можете вывести себе его сами. Это очень просто. У куриц иногда появляются такие маленькие яички, совсем крохотные…
— Перепелиные называются.
— Да нет, — улыбнулась Марина. — В народе такое яичко называется «серсок». Так вот этот серсок вы помещаете себе под мышку и носите десять дней.
— Здорово! А спать как же?!
— Спите тоже с ним, вынимать категорически воспрещается. И вот через десять дней из него вылупляется чертик-домовой, во всем вам послушный.
— Ну что же, на досуге займусь выведением.
Марина вдруг замолчала и погрустнела. Кажется, ей стало неинтересно об этом говорить. Поднявшись, она подошла к окну и стала смотреть на улицу. Я тоже молчал. Я не хотел вспоминать то, что произошло у нас в жилище уродливого барабашки, но это воспоминание без моего желания само вставало передо мной. Теперь я знал, что это будет приходить само, когда не зовешь, вдруг всплывать в памяти души, в памяти тела, в памяти запахов и ощущений, вплывать вместе с ароматом ее волос… И мое тело вспоминало и тянулось к этой стоящей у окна девушке, и я непроизвольно подавался вперед…
— Вот черт! — Марина вдруг бросилась в сторону от окна.
— Что случилось? — спросил я, поднимаясь из-за стола.
— Да нет, так, ничего. Знакомый парень просто. Только бы не заметил.
— Знакомый парень?..
Мне вдруг кровь ударила в лицо, стало не по себе. «Знакомый парень…» Ведь я совсем не думал о том, что у Марины могла быть своя жизнь, что у нее мог иметься «знакомый парень», были какие-то привязанности, постоянный молодой человек или даже несколько. Чувство ревности, непреодолимое, темное и тягучее зашевелилось у меня внутри. Как известно, мужчины ревнуют к тем, кто был у женщины до него, а женщины — к тем, кто у мужчины будет после… Ну или что-то в этом роде. Но я вдруг разозлился, очень разозлился! Значит, у нее до меня была какая-то жизнь…
— Друг твой, что ли? — ехидно спросил я.
Хотя какое право я имею на эту девушку? Но когда говорит ревность, здравый смысл умолкает и пугливо прячется в темных углах.
— Да так, приятель старый.
Марина не замечала изменившегося моего тона и не придавала значения моим расспросам, а зря. Я заводился все сильнее, хотя виду старался не подавать, но в душе у меня все бурлило.
— И давно вы с ним дружите?
— Да нет, год всего — на дискотеке познакомились. Он в Гидромете учится.
— Понятно, — сказал я, все больше возбуждаясь. — Ну а у вас… — Я хотел задать самый глупый вопрос из всех, которые мог задать в эту минуту, но, к счастью, не успел.
В дверь раздался звонок.
— Не открывайте! — воскликнула Марина, бросаясь ко мне. — Прошу вас, не открывайте!..
Лицо у нее было испуганным, и, конечно, видя девушку в таком смятении, в другой раз я ни в коем случае не открыл бы дверь, но не сейчас. Внутри у меня поднялась неосознанная злоба.
— Ну отчего же не открывать, — спокойно, с ехидством сказал я. — Давай посмотрим на твоего кавалера.
Почему это дикое чувство собственничества проснулось во мне? Ревность и здравый смысл не уживаются в одном человеке.
— Ну отчего же не открыть… — зло повторил я и направился в прихожую.
Звонки в дверь не смолкали. Марина осталась в комнате; должно быть, она не понимала перемены в моем отношении или истолковывала его как-то иначе.
Я подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестнице стоял рыжий молодой человек, которого я совсем недавно видел в квартире у Марины. Я протянул руку к замку, но что-то вдруг остановило меня. «А стоит ли лезть в чужую жизнь? — пронеслось вдруг в голове. — Рушить то, что уже создано, если знаешь, что сам не сможешь создать ничего нового». Но это было лишь мгновение.
Я открыл замок. Молодой человек смотрел на меня, наклонив чуть набок голову. Хотя шевелюра у него была рыжей, на лице не было следов обычных в таком случае веснушек, кожа у него была белой, белыми были и ресницы, и брови.
— Вам кого, молодой человек? — спросил я, сурово на него глядя.
— Мне Марина нужна, она у вас скрывается?
— А кто вы такой? И по какому праву… — Начал я с возмущением, но молодой человек бесцеремонно прервал меня. Ну никакого воспитания!
— Послушайте, мне нужна Марина. — Он через меня постарался заглянуть ко мне в квартиру. — Я видел ее в вашем окне. Она мне очень нужна. И если вы не пропустите, я войду сам, — пригрозил рыжий, нахально глядя мне в глаза.
— Ну рискни. — Я ухмыльнулся — с этим-то пацаном я как-нибудь слажу.
— Чего тебе нужно? — раздался за моей спиной голос Марины.
— Я хочу с тобой поговорить, — через мою голову сказал молодой человек.
— Нам не о чем говорить, — грубо отрезала Марина, остановившись рядом со мной. — Мы с тобой уже все обсудили.
— Так это он и есть? — Молодой человек окинул меня презрительным взглядом и скривился в пренебрежительной усмешке. — Пи-са-тель!
— Не твое дело! — грубо сказала Марина.
— А вас что, на молодую потянуло?.. Старушки надоели или для вдохновения… — ехидно сказал он мне и перевел глаза на Марину. — Он ведь бросит тебя. Ты ему не нужна. Он ведь писатель, таким верить нельзя!..
Я впервые оказался в такой ситуации и не знал, как реагировать на его слова — закрыть перед ним дверь, дать в нос… или еще что-нибудь.
— Все, ты надоел! — воскликнула Марина и ринулась закрывать дверь, но молодой человек поставил ногу, и ей это не удалось.
— А я тебя люблю, понимаешь! Что тебе с этим стариком, у него, небось, простатит-радикулит… А ты, значит, уже в халатике — после душа, значит!!
— Дурак!! — закричала Марина и изо всех сил шарахнула дверью ему по ноге, но он и тогда ее не убрал.
— Так, молодой человек, — вмешался я в их сцену. Радикулит, еще куда ни шло, у меня случается, но простатит — это уже оскорбление. — Проваливайте-ка отсюда, пока я милицию не вызвал!
Я сделал решительный шаг к двери, взяв под руку Марину, отстранил ее, потом, деловито взявшись за ручку двери, другой рукой оттолкнул молодого человека на лестницу. Он не сопротивлялся.
— Он же бросит тебя!! — кричал он в это время. — Он же писатель! Нужен тебе женатый мужик!!
Стараясь пропускать грубости мимо ушей, я потянул на себя дверь.
— Здравствуйте, Сергей Игоревич, — из-за плеча рыжего парня выглядывала соседка Клара Ивановна. Рядом с ее ногой, глядя такими же глупыми глазенками, как у хозяйки, выглядывал вернувшийся с вечерней прогулки свиномордый бультерьер. — Ой, и Мариночка здесь, — заглянула она в квартиру. — Здравствуй, деточка.
— Да он бросит тебя! — продолжал между тем кипятиться молодой человек, не обращая внимания на соседку.
Я захлопнул дверь. Как вы меня все достали! И мимо стоявшей так же Марины прошел в кухню. Я молча налил себе чаю и уселся за стол. Немного погодя вошла Марина и, остановившись в дверях, молча стала смотреть на меня. Я делал вид, что не замечаю ее: я размеренно пил чай, механически делая глоток за глотком, хотя и пить не хотел — просто от злости.
— Я ему говорила, что вас люблю, — вдруг негромко проговорила Марина.
Я вздрогнул и посмотрел на нее. Она стояла, привалившись плечом к дверному косяку, наклонив головку чуть набок, в своем коротеньком голубом халатике — нижние полы его чуть разошлись открывая дивное белое, как мрамор, бедро. Она глядела на меня прямо, не мигая. Что выражал ее взгляд, я не знал. Но меня бросило в жар, сердце заколотилось. Я готов был броситься к ней, обнять, целовать, целовать ее лицо, глаза, губы… А там будь что будет! Пропадай все на свете! Ведь я тоже тебя люблю!! Как не любил никого на свете! Как уже и не буду любить. Никогда…
Зазвонил телефон; не отрывая от девушки глаз, я взял со стола трубку и поднес к уху. Закашлялся…
— Да… Хорошо, что ты позвонила… — Звонила жена из Феодосии. — А что? Да нет, ничего с голосом, простыл немного. Тебе-то как отдыхается? Как погода? Я?! Конечно один, вот сижу… Роман?! С кем роман?.. Ах роман… Идет потихоньку… Ну конечно, скучаю. Звони почаще… Погода и у нас ничего. И я тебя целую.
Я отключил трубку. Посидел минуту, глядя на нее, потом поднял глаза на Марину, которая не переменила позы, но что-то неуловимое изменилось в ее лице.
— Ладно, пойду поработаю, — сказал я спокойным безразличным голосом, вставая.
Марина молчала.
Но наверное прошло, еще полчаса, прежде чем я смог приступить к работе, а эти полчаса я сидел, тупо глядя в компьютер — ни о чем не думая и ни о чем не мечтая.
Последние слова:
— А! Это ты, Петр; здравствуй!
— Всем оставаться на местах!! — вдруг заорал кто-то мужским страшным голосом. — Не двигаться!!! Всем оставаться на местах!!
Этот грубый окрик буквально парализовал Антона. Он так и замер, одной рукой обнимая старуху за шею, уткнув палец другой руки ей в темя. Дыхание перехватило; не отпуская старуху, он медленно повернул голову и вытаращенными глазами посмотрел в сторону двери.
Через зал прямо на него шли двое мужчин. Они были одеты одинаково: на них были черные длинные плащи, шляпы и темные очки — от солнца отличались они только ростом. Высокий держал в руке пистолет. У Антона подкосились ноги, но он устоял, опершись на недвижимую старушку. Должно быть, от внезапного испуга или перенесенного стресса время для Антона потекло как-то по-иному. Ему казалось, что люди в черном идут как в замедленной съемке, и он успел разглядеть их в мельчайших подробностях. Он видел, как также замедленно с криком к ним бросается Максим, один из мужчин походя, не останавливаясь, наносит ему короткий профессиональный удар в челюсть, у Максима развеваются волосы в сторону удара, и он медленно опускается на пол. А двое в черном продолжают свой путь. Вот еще шаг и еще… Сейчас они подойдут к нему и выстрелят в живот или ударят рукояткой пистолета в висок…
Но мужчины прошли мимо Антона… А еще через мгновение время потекло в своем обычном лихорадочном темпе. Он отпустил голову старушки и оглянулся. Мужчины пытались вытащить из петли повешенного юношу, но им это не удавалось. Один из них, бывший повыше ростом, все время подпрыгивал, стараясь в прыжке перерезать веревку… но удавленник только раскачивался из стороны в сторону, как оживший, так что его было не удержать. Антон, стоя в сторонке, недоуменно смотрел на манипуляции пришельцев.
— Давай я подсажу, что ли, — предложил товарищ пониже. У него явно было что-то с дикцией, он жевал и не договаривал слова. Он схватил длинного сзади за туловище и приподнял над полом. Но и тогда перерезать веревку не удалось.
— Скорее давайте… — сдавленно говорил маленький, раскрасневшись от тяжести. — Быс-тре-е! Ведь поймают, поймают нас… Будем тут стоять.
Наконец малыш выронил длинного, должно быть, окончательно выбившись из сил. От тяжести шляпа съехала у него набок, очки сползли, открывая один глаз.
— Стул найди, идиот! — грубо сказал высокий и пихнул своего уставшего товарища в бок.
— Стул?! — Тот стал искать глазами стул. В помещении в темных очках ему было видно неотчетливо, он даже приспустил их и поверх очков осмотрел обстановку. Увидев сидящую на стуле бабушку Максима, рядом с которой стоял Антон, изумленно наблюдавший за происходящим, невысокий человек подошел к старушке.
— Посиди-ка ты пока без стула.
Под мышки поднял тело старушки с зашитой головой и пересадил на пол. Стул он забрал и подставил под ноги высокому.
— Только прошу, скорее, ведь нас заловят…
Поднявшись на стул, высокий без труда перерезал веревку, тело с шумом обрушилось на пол. Один из них, Антон не разглядел кто именно, схватил висельника на руки, и они выбежали из помещения.
Несмотря на всю суету, на операцию по похищению тела они затратили не более трех минут. Антон проводил их изумленными глазами и только после этого посмотрел в сторону Максима. Очнувшийся Максим неуверенно поднимался на ноги. Смотрительница, так и не сообразившая что-либо предпринять, сидела на своем обычном месте без движения, как будто сама превратилась в фигуру, и только тогда, когда похитители висельника покинули помещение, встрепенулась и ожила.
Антон бросился к своему другу.
— Ты как?
— Да ничего… — проговорил он, но как-то неуверенно. — Я ведь думал, они за тобой… Голова вот только… Посмотри-ка, что у меня на темечке.
Он наклонил голову. Антон машинально посмотрел ему на темя, там была кровоточащая ссадина. Антон отпрянул, и ему сделалось нехорошо.
— Ерунда, — проговорил он еле слышно.
— Во беспредел! — наконец вымолвила смотрительница, выйдя из оцепенения и поднимаясь со стула. — Ну отморозки!! Это же надо, лучший наш экспонат висельника стибрили… Ну прикиньте, пацаны! — Она подошла к друзьям. — Он же как живой был… Ну беспредел!!
Она куда-то устремилась, торопливо ступая мягкими войлочными тапками. Тут же вместо нее на шум сошлись смотрительницы, такие же немощные женщины из других залов, и закачали головами, прижимая ладонь к щеке, заохали…
— Слушай, сматываться пора, а то заберут как свидетелей… — проговорил Антон — он хоть и получил стресс, но не получил в челюсть, поэтому соображал получше своего друга.
Они поспешили к выходу. Навстречу им шли люди, на ходу обсуждая случившееся:
— Опять украли фигуру, ну что же это такое!
— Да когда же это кончится? Чуть не каждую неделю крадут…
Все встречающиеся по пути друзьям смотрительницы были женщинами возраста преклонного и вида самого немощного, как будто их суда специально таких беззащитных отбирали. Им попался только один мужчина, да и тот, несмотря на высокий рост, грузный настолько, что еле передвигал бочоночного вида ноги, хотя по виду спешил.
Друзья выскочили на улицу и направились прочь от этого места. Они спешили, изредка оглядываясь, но все же не обратили внимания на неприметного человека в бейсболке, джинсах и футболке, обтягивавшей его мускулистое тело бывшего спортсмена. И только когда друзья свернули во дворы Капеллы, то почувствовали себя в относительной безопасности.
— Пойдем в «Луну» кофе выпьем, — предложил Антон усталым голосом.
Максим кивнул. Не разговаривая, они вышли на Большую Конюшенную и спустились в подвальчик кафе. Взяв по чашечке кофе и пирожному, уселись за свободный столик. В этот дневной час народу здесь было немного. Вслед за ними вошел человек в бейсболке, оглядев посетителей, взял себе бутылку пива и уселся за соседний столик.
— Как голова? — спросил Антон, делая глоток кофе.
— Терпимо. — Он ощупал ушибленное при падении темечко. — Слушай, а что это было, как ты думаешь?
Антон пожал плечами, они снова помолчали.
— Я уже думал, конец, — проговорил Максим, съев пирожное. Головная боль у него прошла, во рту только было сухо. — Когда они к тебе бросились… Ну и так сказать… — Видно было, что Максима мучает один главный вопрос, но он боится задать его. — Слушай, ну а вообще… — И вдруг, взяв себя в руки, как в пропасть бросился, такое отчаяние было в его глазах. — Что ты видел у моей бабушки?
Антон вздрогнул. События по похищению висельника полностью вытеснили главное, зачем они приходили туда, и теперь, лишь вспомнил эту зашитую голову, сделалось ему не по себе, потому что это и было главным.
— Голова у нее зашита, — проговорил он спокойно. — Но, может быть…
— Я так и знал, — негромко выговорил Максим, погладил ладонью свою бородку и залпом допил кофе вместе с осадком. — Я так и знал, что это моя бабушка.
Он поднялся и, подойдя к стойке, купил еще две чашечки кофе. Ему нужно было пройтись, чтобы взять себя в руки.
— Я хочу тебе кое-что рассказать, — сказал Максим, размешивая ложкой сахар. — Мой приятель Сергей работает в морге. Это не простой морг — туда свозят всех умерших не своей смертью…
— Ну ты вроде что-то такое говорил, — припомнил Антон.
— Да, возможно. Так вот. Сергей говорит, что бывают случаи, когда покойников выкрадывают. Кто выкрадывает и с какой целью, он не знает. Причем крадут покойников каких-то определенных, а не всех подряд. Никогда не берут покойников нашумевших. Ну в смысле тех, о которых в средствах массовой информации шум поднимают, таких никогда не берут. Милиция, конечно, пыталась найти похитителей, но такого случая, чтобы нашли, не было. Они как сквозь землю проваливаются. Так вот я и думаю, что воруют они покойников для того, чтобы вот таких из них делать. Я думаю, и мою бабушку украли.
— Подожди, а могила-то у твоей бабушки есть?
— Могила есть, но не будем же ее раскапывать, чтобы убедиться… Да мы, собственно, и убедились уже.
— Ну и что ты собираешься делать? — Антон, не притронувшись к кофе, отодвинул чашку на край.
— А что делать? Не знаю, что делать.
— Может, в милицию? Можно ведь и эксгумацию сделать.
— А что я там скажу? Что нашел бабушку свою, мною же и убитую? Теперь собираюсь могилу ее раскапывать? Да они засмеют меня всем отделением.
— Это правда, засмеют. Ну тут вообще сразу-то и не придумаешь. Давай решим, что делать. А мне сейчас домой уже нужно, — взглянув на часы, сказал Антон, — а то у меня Дашка одна.
Они поднялись и вышли из кафе. Чуть погодя мужчина в бейсболке, оставив недопитую бутылку, вышел вслед за молодыми людьми.
Последние слова:
— Живопись еще нужно изобрести.
Когда стражники увели Ханса и Якоба, Фредерик Рюйш спустился в мастерскую. Несколько дней назад он поставил на вымачивание два препарата, и сегодня уже можно было вводить красящий раствор в кровеносные сосуды.
Эти два вора, посланные его злейшим врагом Грэмом, уже давно пытавшимся заполучить секрет бальзамирования трупов, почему-то сегодня особенно взволновали Рюйша. Раньше он не очень задумывался о том, что секрет его могут украсть, и тогда все богатство, которое в последние годы текло к нему в дом, потечет в дом этого проклятого Грэма, пользующегося любыми самыми подлыми способами, чтобы добиться того же, чего добился Рюйш — победы над тлением. Его препараты могли храниться хоть тысячу лет, в то время как препараты Грэма — всего месяц. Рюйш знал, что многие ненавидят его за это открытие… Да что там многие, все! Все анатомы Амстердама ненавидели его. Это Билс и Бидлоо, это и десятки других анатомов, он знал их поименно и мог составить из их имен длинный список. Но и это были не все — многих своих недоброжелателей и завистников он не знал. Они-то и представляли особую опасность. Сегодня, когда он осматривал двух забравшихся к нему воров, Рюйш вдруг понял всю ненадежность своего положения. Все, над чем он работал многие годы, могло оказаться вдруг под ударом. Да, сейчас он уважаемый всеми анатом, несмотря на то что многие говорят о его недостаточных теоретических познаниях… Но что будет, когда кто-нибудь откроет или украдет его тайну? То, чем он обладает сейчас один, будут знать многие, и он окажется только лишь в их числе. Кроме всего, пожар, случившийся два дня назад в соседнем доме, у купца Питера Лангендайка, слизнул все его состояние. Кроме того, в пожаре погибли дочь купца и двое слуг, а сам Лангендайк успел выскочить на улицу в ночной рубашке и чепце. Страшно становилось Рюйшу, когда он думал о такой кончине его коллекции, которую он составлял годы. Но и одна мысль о продаже коллекции была чудовищна. Нет! Никогда он не расстанется со своей коллекцией. Когда ему становилось особенно тревожно и грустно, он поднимался на второй этаж и блуждал по комнатам, в которых располагалась коллекция, среди мертвых… нет, среди живых. Они были живыми для своего создателя. Ведь именно он, Фредерик Рюйш, бросив вызов тлению, дал этим существам новую жизнь. Вот новорожденные или еще не родившиеся детишки в трогательных позах, они не видели этого мира, они были слишком малы… Но зато мир увидит их, и все это благодаря ему, Фредерику Рюйшу.
Но в последнее время Рюйш чувствовал, что над ним сгущаются тучи, но откуда ожидать опасности, он еще не понимал. С юности подозрительный, теперь он не доверял никому.
Спустившись в мастерскую, он снял кафтан, бросил на стул и, засучив рукава шелковой белоснежной рубашки, принялся за дело. Он достал из сосуда легкое казненного неделю назад пирата и стал разминать его в руках для того, чтобы оно стало мягче и податливее.
Несмотря на то что в мастерской всегда было холодно, а Рюйш страдал застарелым ревматизмом, он приучил себя не бояться холода и всегда работал в одной рубашке. Камин здесь затапливали редко, чтобы чрезмерным теплом не испортило препараты. Тепло им вредило, недостаточно продубленные члены и тела покойников начинали разлагаться и смердеть, так что приходилось для приятности вспрыскивать их пахучими маслами.
В углу, там где была железная дверь, что-то зашуршало; не выпуская из рук легкого, Рюйш топнул в пол каблуком.
— Проклятые крысы! — негромко проговорил он, как бы в ответ на его слова в углу снова зашуршало. Он снова затопал в каменный пол — шуршание смолкло.
Крысы наносили большой урон хозяйству Рюйша. Они были первыми врагами, более даже могущественными, чем завистливые анатомы. С этими умными и хитрыми тварями было невозможно справляться, они портили препараты, прогрызая в них дыры, отъедая носы, растаскивая и разбрасывая по всей мастерской органы и фрагменты человеческих тел, приготовленные для работы. Это были черные домашние крысы, правда, в последнее время среди них стали появляться крысы серые, чуть не в два раза крупнее черных и действовавшие слаженно и стаей. Рюйш наблюдал за своими врагами, изучая их повадки. Серые крысы были умнее и уничтожали черных. Часто по ночам, когда Рюйш засиживался в мастерской, он слышал их предсмертный писк. Что-то происходило в подвалах, в канализациях, на городских помойках… Похоже, в крысином царстве менялась власть.
В девять часов обычно приходили дети Рахиль и Генрих, и отец давал им несложные задания. Их тоненькие пальчики делали такое, что было не под силу даже ему. Ангельского вида белокурые Рахиль и Генрих имели явно выраженные художественные наклонности. Рахиль, несмотря на свой юный возраст, превосходно рисовала. Генрих тоже хорошо рисовал, но ему не хватало усидчивости, за что часто доставалось от отца. Они с малых лет приучались к искусству составления препаратов.
Дети, конечно, помогали отцу, но рук все равно не хватало, и Рюйш иногда задумывался взять на работу человек двадцать-тридцать, чтобы открыть обширное и постоянное производство наподобие фабрики, чтобы завалить страну покойниками, тем более что от покупателей не было отбоя. За заспиртованных и забальзамированных покойников давали большие деньги. Мода есть мода. Но недоверие и подозрительность, которые с годами стали развиваться в нем с большей силой, не позволяли Рюйшу сделать этого. Чужие люди могли бы нарушить замкнутый семейный бизнес. Единственной, кого из семьи он не допускал к покойникам, была его жена Грита. С детства не привыкшая ничего делать руками, она бы все сломала и разбила в мастерской. Довольно с нее было того, что Рюйш получил за нее хорошее приданое и смог купить этот большой дом, в котором нашлось место и для мастерской, и для музея. Он тратил на покойников деньги, покупая снадобья и мази для занятий своими опытами. Прошло немало времени, пока покойники сами стали приносить деньги. Кроме того, Грита родила двух очаровательных белокурых детишек. Что же с нее требовать еще?
Дети привносили в работу Рюйша радостный сумбур. Они хватались сразу за все, им все было интересно — жизнь представлялась им чем-то радостным, несущим только удовольствия… удовольствия несла не только жизнь, но и смерть, с которой они встречались каждый день и к которой привыкли. Мастерская тут же наполнилась детским смехом и гомоном.
— Знали бы вы, дети мои, какой замечательный экземпляр я передал сегодня стражникам, — говорил Рюйш, выкладывая легкое в сосуд.
— А как его зовут? — спросила Рахиль, держа в руках веточку сердечных сосудов, не зная, куда бы ее пристроить в своей поэтической композиции из трех детских скелетиков.
— Его зовут Ханс, — сказал Рюйш, заливая препарат спиртовым раствором и помешивая стеклянной ложечкой.
Рюйш помнил все имена своих препаратов; если имени у него не было ввиду малого возраста или труп был неопознанным, Рюйш выдумывал имя сам или спрашивал у детей, предлагавших особенно подходящие имена.
— У нас был уже один Ханс, — сказал Генрих. У него никак не получалась горка из сухих органов, поэтому он был сердит.
— Это другой Ханс, — сказал отец. — Он немец.
— А когда его повесят? — спросила девочка, отложив веточку в сторону и помогая брату сложить его горку, и Рюйш вновь подметил ловкость, точность ее движений и главное — художественный вкус.
— Ну, я думаю, что скоро.
— А что мы из него сделаем? — не отставала любознательная девочка.
— Я еще не решил, но по-моему, у него в почках камни; думаю, они пригодятся для ваших музыкально-поэтических композиций.
В час дня, после обеда Фредерик Рюйш отправлялся в кабинет, где составлял каталоги своей коллекции. В каталоги входили детальные описания препаратов с указанием их общего вида, положения в банке или на подставке… От подробного его описания не ускользал и цвет кожи препарата, и эмоциональное описание с непременно грустной к нему надписью. Рюйш старательно перерисовывал препарат в свой каталог. В некоторых случаях он высказывал на его страницах свои научные и даже философские воззрения. Некоторые из каталогов Фредерик Рюйш посвящал высокопоставленным лицам или учреждениям. Кроме того, он вел большую переписку с другими анатомами и даже со студентами, поясняя им свои научные взгляды.
Два раза в неделю, когда открывался для публики дом Рюйша, работы уже не было. Приходилось встречать именитых гостей. Нарядно одетые Рахиль и Генрих улыбками встречали посетителей. Как очаровательно и непосредственно они держались, как нравились гостям их ангельские личики, их улыбчивость и доброжелательность… В эти минуты Рюйш особенно гордился своими детьми.
— Вот лучшие мои творения, — любил говорить он, преодолевая свою врожденную надменность.
Зато когда приходили его коллеги-анатомы, Рюйш делался важным и высокомерным, посматривая на коллег свысока. А они в свою очередь вглядывались через лорнеты в детали его препаратов, надеясь заметить хоть мельчайшие следы порчи и, если таковые находились, подзывали друг друга и любовались ими с ехидными улыбочками, колкими замечаниями, обидными шутками. В такие минуты хозяин был готов убить их всех или уж во всяком случае велеть слугам вытолкать их вон. Он сдерживался, на людях нельзя было показать свою слабость.
Но самым главным в работе, его тайной страстью было бальзамирование и заспиртовывание уродов. Всю жизнь Рюйш создавал уникальную коллекцию монстров. Его возбуждало, приводило в состояние восторга, когда в руки ему попадало уродливое тело монстра. За каждого мертвого монстра Рюйш платил огромные по тем временам деньги — десять гульденов. По всей стране разъезжали нанятые Рюйшем люди, выведывая, не родила ли какая девка из прислуги уродливого младенца. Но молва о том, что на уродах можно заработать, шла впереди скупщиков, и им пытались продать не только качественный, но и негожий товар.
В то время буржуазная Европа стремилась к обогащению любыми доступными методами. В моду входило богатство и преклонение перед ним, поэтому уродский бизнес процветал. За годы собирания монстров Рюйш организовал разветвленную сеть купцов, специализирующихся на уродах, работавших с повивальными бабками не только в Голландии, но и в других странах Европы. Трупы уродцев привозили из Парижа и Гамбурга, из Лейдена и Лондона. Это был неплохой бизнес, жаль только уродов рождалось не так много, как бы хотелось.
Рюйшу привозили разных дивных созданий: с двумя головами, сросшихся сиамских близнецов, с руками вместо ног, с двумя лицами спереди и сзади… Формы были разнообразны, фантазия природы, казалось, не имела границ, и каждый раз, взяв в руки очередного уродца, Рюйш вздрагивал от восторга, глаза его загорались, и он поскорее нес маленькое тельце к себе в мастерскую. Случалось, привозили тела и взрослых монстров. Какой смертью они умирали, Рюйша не интересовало, ведь он собирал лучшую коллекцию в мире. С пристальной тщательностью и любовью он описывал препараты в своих каталогах. Монстров Рюйш бальзамировал самостоятельно, не подпуская к ним даже детей. Разнообразные уродства, которые встречались, поражали Рюйша — попадались среди них трехногие, трехголовые и семирукие… Рюйш пытался разобраться и понять, в чем секрет ошибки природы. Он искал код, по которому можно угадать, отчего у здоровых родителей вдруг рождается монстр и что нужно сделать, чтобы формы их стали разнообразнее… Художественные фантазии Рюйша шли дальше того, что он видел. Ему хотелось, чтобы уроды рождались более интересные и разносторонние. Он мечтал, чтобы они рождались для него по его желанию, и искал этот секрет в их внутренностях и во внутренностях здоровых, рождавших монстров людей. Что нужно подрезать или проколоть, чтобы родился ребенок, непохожий на всех? Но ответа он не находил. Это была еще одна тайна, разгадать которую стремился Рюйш. И когда он разгадает ее — он знал это точно — тогда на свете не будет человека могущественнее его, человека, который будет знать, как создавать монстров. Как давать им вечную жизнь, Фредерик Рюйш уже знал.
Через неделю состоялась казнь Якоба — вора, пытавшегося выкрасть Тайну Рюйша. Его повесили на базарной площади при скоплении трех десятков зевак да десятка мальчишек — самых благодарных зрителей всякого публичного действа. К казням привыкли, и они не вызывали большого ажиотажа. Рюйш зафиксировал смерть и велел слугам ночью привезти труп казненного к нему в дом.
Как выяснилось, немцу Хансу удалось бежать из-под стражи, и сейчас его ловили по всему городу.
Якоб был уже третьим экспонатом музея, пытавшимся выкрасть секрет. Рюйш уже знал, какую позу придаст его забальзамированному телу. Через месяц тело Якоба было выставлено при входе в одну из комнат на втором этаже. Якоб сидел на стуле, привалившись плечом к стене, в полосатом каторжном наряде, и мечтательно глядел вдаль. «Якоб — вор, он украл для себя вечную молодость».
Пройдет много лет, Рюйш будет уже старым, но полным сил, известным на весь мир анатомом, а Якоб все так же будет сидеть при входе в одну из комнат с мечтательным взглядом и румяными щеками, как будто вот только со свежего воздуха присел отдохнуть. И как много лет назад, так и сейчас посетители будут вздрагивать от живого взгляда его серых глаз. Однажды один из посетителей музея, по виду иностранец, остановится возле этого препарата и долго с сожалением будет смотреть на него.
— Бедный Якоб, — негромко проговорит иностранец с сильным немецким акцентом. — Я фсял тебя, чтобы ты мог саработать… Я не тумал, что так…
В этом пузатом преклонных лет немецком бюргере трудно было бы узнать вора и пройдоху Ханса. Бежав в Гамбург и скопив немного денег, он открыл пивную. Дела его шли неплохо, вот только сильно мучили камни в почках.
Пройдет еще много лет, и Ханс, уже будучи глубоким стариком, вновь появится в этом доме. Случится это в 1731 году уже после смерти Фредерика Рюйша, когда остатки его коллекции пойдут с молотка. Ханс выкупит своего друга из этого страшного дома, в котором его тело вынуждено было томиться сорок шесть лет, и увезет к себе в Германию. И Якоб еще многие годы будет все такой же молодой и румяный сидеть в пивной Ханса, привлекая толпы посетителей.
Последние слова:
— Помогите!
— Слушай, Максим чего-то трубку не берет, — сказал Антон, слушая десятый гудок в телефонной трубке, положил ее на рычаг и повернулся к Даше, лежавшей на диване в розовом халате.
— Гуляет где-нибудь, — сказала она, переключая пультом программу — это было ее любимым занятием: лежа на диване, переключать программы. — Может, у него девчонка завелась. Хотя после того, что вам пришлось пережить, задумаешься.
— Но я уже несколько дней звоню. — Антон сел на диван в ногах у девушки, он выглядел расстроенным. — И мобильник у него отключен. Может быть, с ним что-нибудь случилось?
— Может и случилось, — беспрестанно глядя в телевизор и не переставая нажимать кнопки, согласилась девушка. — А ты, Антон, не заметил, слежки за вами не было?
— Слежки? — Антон повернулся к жене, пожал плечами. — Да нет, вряд ли. А может быть… — Он в задумчивости потрогал подбородок, вспоминая. — Мы внимания на это не обратили. Фиг его знает, кто там за тобой идет… А хотя… Ну был вроде какой-то хмырь в бейсболке. Он за нами в кафе увязался, а потом вроде за Максимом… Точно!! Такой здоровяк лет тридцати, амбал, качок. Я еще подумал, что у него клево спинные мышцы выписываются.
— Ну вот, этот клевый качок вас и пас, — сказала девушка, ни на минуту не отрываясь от экрана телевизора. — Может, он уже Максима твоего и закопал.
— Ты, Дашуля, права, пожалуй.
Антон встал и, подойдя к девушке, поцеловал ее в темя… И тут же, увидев это белое пятнышко, отпрянул… В памяти всплыло такое же, только зашитое нитками темечко другой женщины.
— Ну не загораживай, телевизор мешаешь смотреть, — нарочито капризно проговорила девушка. — Лучше бы съездил к нему… Но, Антоша, прошу тебя, будь осторожен. Трубу не забудь взять. Я тебя люблю.
— Я тебя тоже, — сказал Антон и пошел переодеваться.
Для начала Антон решил зайти к Максиму домой, хотя и понимал, что это бессмысленно. У Антона было паршивое предчувствие. Последний раз они разговаривали пять дней назад, Максим сам позвонил и сказал, что теперь у него имеются серьезные подозрения, но в чем или на кого, обещал рассказать при встрече. Но встречи не состоялось, с тех пор телефон его замолчал.
Максим жил на Московском проспекте в сталинском доме на четвертом этаже с соседкой Леной, которая в квартире появлялась редко, проживая то у одного, то у другого кавалера. Когда Антон уже подходил к дому Максима, из дверей промтоварного магазина, расположенного в его доме, вдруг вышли двое.
— Я же говорил, что покойники пропадают, — громко говорил маленький пузатый мужчина с круглой лысой головой, задрав голову вверх на своего рослого товарища, шедшего рядом с тяжелой кожаной сумкой в руке. — Я же говорил, а ты не верил! — Карапет бросал злобные взгляды вверх, где было лицо его спутника.
— Значит, их и не было, — блеснул стеклами очков рослый. — Не было, значит.
— Ах ты дурак! Ну дурак! — расходился карапет. — Да как же не было?! Да были!..
Они прошли мимо, и Антон не расслышал окончания разговора.
«Опять про покойников… Все про них только и говорят. Где-то я их видел», — пронеслось в голове молодого человека. Сейчас он был подозрителен и приглядывался к каждому прохожему. Уж чего он только не передумал за эти дни. Вот что это была настоящая бабушка Максима, он уже не сомневался, если кому-нибудь не пришло в голову их разыгрывать. Но какой в этом смысл? Может быть, и был какой-то тайный смысл, который следовало еще разгадать… Но нужно ли это делать — и вообще соваться в это дело — Антон не знал. Вот и Максим куда-то пропал…
Он подошел к двери парадной и только протянул к ней руку, как она сама вдруг отворилась, и из нее вышла Лена — соседка Максима.
— Ой, Лена, здравствуйте, — обрадовался Антон. — Вы не знаете, Максим дома? А то я чего-то ему звоню, никто трубку не берет.
Лена, лет тридцати, с вызывающим макияжем женщина, внешне привлекательная, но измученная мужским полом до вида некоторой обтасканности и измызганности, но все равно с куражом и надеждой во взоре, правда, черт знает на что надеждой. Обычно всегда такая наглая и развязная, она на сей раз как-то скукожилась, увидев друга своего соседа, глаза забегали по проспекту…
— Да я его, честно говоря, Антоша, не видела. Я ведь сегодня на часик забежала… — неуверенно начала она. — А вот!.. часики надела… — Она повертела рукой в часиках. — Я ведь здесь, Антоша, не живу.
— Так нет его дома? — чувствовал, что врет Лена, что-то не договаривает.
— Нет, я не видела… — Она посмотрела на часы. — О-о! Я тут с тобой разговорилась, меня же человек ждет. Пока.
Сделав пальчиками, Лена повернулась и зашагала в сторону метро.
«Врет», — подумал Антон и вошел в парадную. Он поднялся на лифте до четвертого этажа. На звонки никто не открыл. Он по мобильнику набрал телефон квартиры — послушал сквозь дверь звонки — убедился, что трубка Максима отключена.
«Что-то все-таки случилось». Поняв, что здесь больше нечего ждать, он в задумчивости направился к лифту, и тут зазвонил мобильник у него в руке. Антон вздрогнул от неожиданности.
— Слушаю тебя, Дашуня, — ласковым голосом проговорил он.
— Слушай, Антоша, — встревоженно заговорила девушка. — Только что звонил Максим.
— И что сказал? — насторожился Антон.
— Да ничего вразумительного. Только успел сказать, что он находится. И все.
— Я не понимаю. Где находится?
— Да не знаю я. Я же тебе говорю, он звонит и говорит: «Это Максим, я нахожусь…» — И все, больше ничего не сказал. Гудки короткие. Такое чувство, что кто-то там трубку у него выключил.
— Ну понятно, — спокойно проговорил Антон. — Значит, жив пока. Ты смотри дверь никому не открывай.
— Антоша, будь там осторожнее, ладно?
— Буду.
Он нажал отбой. Лифт вдруг поехал вниз, остановился на первом этаже. В него, судя по звуку, вошли двое. Лифт двинулся вверх. Антон постоял несколько секунд в раздумье, потом бесшумно бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, промчался пятый этаж, добежал до чердачной двери — на ней был замок. Антон прижался к ней спиной и стал ждать. Он слышал, как лифт остановился на четвертом этаже, дверь открылась, из него вышли двое мужчин. Позвонили в квартиру, затем что-то звякнуло, скрипнуло, раздался радостный женский возглас, дверь хлопнула, и установилась тишина. Антон постоял еще минуту, потом тихонько спустился и вызвал лифт. Тревога не оставила его. Но молодому человеку всегда кажется, что у него еще есть запас — как в компьютерной игрушке — еще десять жизней.
Антон вышел из парадной и, поминутно оглядываясь, направился к метро. И хотя Антон пока еще не воспринимал все происходившее всерьез, но было ему не по себе.
Сначала он решил поехать домой, но потом вдруг вспомнил о друге Максима, работавшем в городском морге. Ведь это он, Сергей, говорил Максиму о пропадающих покойниках. Да собственно, идти больше было не к кому. Адреса родственников — сестры и матери Максима — он не знал, правда, знал, где бабушка с зашитой головой, но она вряд ли смогла бы ему чем-нибудь помочь.
Антон только приблизительно представлял, где находится морг, в котором работал Сергей, да и самого-то Сергея видел всего один раз.
Он вышел из метро на Московском вокзале, пройдя по Староневскому, свернул направо и на полчаса, обалдевая от жары, заплутал в малознакомых улочках, пока наконец какой-то добрый прохожий мужчина предсмертного вида не сказал:
— Морг? Ну уж морга тебе не миновать, если даже захочешь, потому что он перед тобой. Но учти — оттуда не выходят. Один мой знакомый как-то забрел туда — два дня выйти не мог.
— Оттуда выносят, — продолжил его мысль Антон.
Но прохожий никак не отреагировал на шутку, а пошел своей дорогой.
Это действительно был морг с гранитной табличкой возле двери. Удивительно, как Антон не заметил ее раньше — он ведь проходил здесь раза три.
В морге стояла приятная прохлада, после жаркой улицы здесь был рай. Антон неторопливо прошествовал между гробами с покойниками, возле которых кучковались скорбные опечаленные родственники, и с некоторым любопытством проник в дверь, на которой было написано «Посторонним вход категорически воспрещен». Оказался он в подсобных и складских помещениях. Здесь было не так опрятно и нарядно. Большие комнаты с бетонными стенами, с пустыми проемами дверей, с длинными коридорами… Живых людей нигде не было видно. Антон переходил из одной залы в другую, кое-где попадались пустые гробы и мертвецы на каталках. Но Антон не вглядывался в них, не фиксировал внимания — не очень-то покойники поднимали ему настроение. Зазвонил мобильник.
— Ты где? — спросила Даша.
— В морге, — ответил Антон, озираясь.
— Что? Уже? — изумилась девушка.
— Да нет, я тут Сергея ищу.
— Ой, клево! Там, наверное, интересно ужасно… Ты мне что-нибудь оттуда принесешь в подарок? — спросила девушка.
И тут в проеме двери Антон увидел человека в белом халате. Человек прошел мимо, не обратив на него никакого внимания.
— Простите, можно вас! — не отрывая трубки от уха, окликнул его Антон, сделал несколько торопливых шагов и вышел в другой коридор, но человека в халате здесь уже не было.
— Антоша, Антоша, ты меня слышишь?! — звала в трубке Даша.
— Да слышу, слышу, — проговорил Антон, пытаясь понять, куда исчез человек. — Слушай, Дашуля, я сейчас не могу говорить: я тут занят…
— Где ты все-таки, Антоша? — не отставала девушка. — Ты мне правду скажи.
— Да в морге, в морге я! — почти прокричал Антон. — Ну, милая, ты пойми… — Он остановился возле каталки, на которой, сложив руки, лежала верхняя часть тела ветхой старушки, нижняя покоилась почему-то на другой каталке. Увлеченный разговором, Антон не обратил на нее внимания. Наконец Даша согласилась побыть пока дома одна. Антон отключил телефон, сунул его в карман и только после этого посмотрел на старушку.
— Ни фига себе, чем это ее? — прошептал он, с исследовательским интересом разглядывая старушку, потом посмотрел на другую ее часть и пошел дальше искать Сергея. Он спустился по какой-то бетонной лесенке, оказавшись в типовом помещении. И тут, заглянув в очередной проем, он снова увидел проходящего мимо человека в халате.
— Извините! — закричал он и выскочил в другой зал с тремя дверными проемами — в какой именно ускользнул служитель морга, он мог только догадываться.
Это был не просто морг, это был целый город, пока пустой, с малым числом обитателей, но строился он, видимо, на случай большой эпидемии чумы или еще какой смертельной и заразной болезни. Здесь можно было даже заблудиться… Антон и заблудился. Еще несколько раз он видел человека в белом халате, один раз даже протянул руку, чтобы ухватить его за халат, но не сумел. Тут уже не встречалось ни гробов, ни каталок с покойниками — одни только большие комнаты с бетонными стенами и дверными проемами без дверей. Под потолком тускло мерцали лампочки на проводах. Было холодно и страшно.
«Господи! Куда это меня занесло?! — носилось в голове молодого человека. — Куда?!»
Вновь докторский халат мелькнул в дверном проеме. Антон с отчаянным криком бросился за ним, выбежал в другое типовое помещение, потом промчался в другое… и в следующее…
— У-у-у! — Он завыл и медленно опустился по бетонной стене на корточки. — Что за проклятое место! — проговорил он, озираясь. — Что же это за морг такой гадский?!
Чтобы успокоиться, он достал мобильный телефон, включил какую-то примитивную игрушку, пару минут поиграл. Это привело Антона в относительное спокойствие. Поднявшись, он побрел искать выход. Ему уже не нужен был Сергей, черт с ним, лишь бы выбраться из этого проклятого морга. На память пришли слова предсмертного старичка, указавшего ему дверь морга: «Учти, оттуда не выходят!» Стало совсем скверно, хотя казалось, что хуже уже некуда. Он еще несколько раз видел обладателя белого халата, бросался за ним, но не догонял.
Вдруг Антон услышал странный звук: скрежет железа о железо, как будто кто-то что-то пилил.
«Странно, что можно пилить в морге?» — подумал Антон, но как-то безразлично подумал. Он двинулся на звук. Пройдя несколько залов, он повернул за угол бетонной стены и вышел прямиком на двух мужчин, которые отпиливали кусок от трубы. В одном месте труба уже была перепилена, и из нее хлестала вода.
— Здравствуйте, — сказал Антон, направляясь к мужчинам. Вид у них был довольно замызганный и мятый. — Скажите, как выйти из этого чертова морга?
Мужчины, не разгибаясь, настороженно смотрели на него.
— Как войти, так и выйти, — наконец сказал один в синей, порванной на плече нейлоновой куртке.
— А выход где? Я чего-то заплутал.
— Слушай, кент! Тебе чего надо?! — вдруг возмутился второй с ножовкой в руке. — Не видишь, люди работают?! Сейчас мочканет, будет тебе морг. Держи трубу, Ефим! — Это уже относилось к товарищу.
— Слушай, может, у него мобильник с собой есть? — предположил Ефим.
Мужик с ножовкой задумался.
«Надо мотать отсюда», — подумал Антон.
— Все, спасибо. Не нужно выхода, — проговорил он торопливо и повернулся уходить.
— Э! Не, ты погоди! — повысил голос Ефим. — Есть у тебя мобильник?! — Антон ускорил шаги. — Ну-ка, стой! Мобильник есть?! — Антон побежал.
Он слышал за спиной тяжелые шаги погони и мчался что есть мочи. Нет уж, фиг он отдаст свой мобильник. Хрен догонишь! Он мчался через одинаковые пустые бетонные залы, путая следы, пока не выбился из сил.
Он остановился, прислушался. Позади ничего не было слышно. Пот струился по вискам, Антон привалился спиной к стене. Он готов был заплакать от одиночества, от тоски и жалости к самому себе. Такого у него не было с детства.
— Убежал! — вернувшись к своему товарищу, сообщил Ефим, с сожалением глядя на бьющую из трубы струю воды.
— Теперь, пока идем в контору, чтобы воду перекрыли, весь подвал затопит, — сказал второй сантехник. — А так бы позвонили, они бы и перекрыли.
— Не дал позвонить, жмот.
Антон тем временем стоял возле стены одного из залов бесконечного морга и горевал о своей судьбе.
«Как же я влип! Куда теперь деваться?!» — думал он, глядя в пространство, ему хотелось домой к ласковой жене. Жизнь казалась ему закончившейся. Закончившейся в этом ужасном морге. Вдруг он услышал веселый посвист. Эхо не имело здесь определенных законов и летело куда хотело, поэтому, откуда оно доносится, было совершенно непонятно. Но свист явно приближался. В этих трелях Антон узнал какую-то популярную мелодию из попсы, вот только не мог вспомнить ее названия.
«Значит, за мной идут, — подумал Антон худшее. — Ну и черт с ними, пусть грабят, убивают — я с этого места никуда не двинусь».
А свист все приближался и наконец оказался совсем близко. В комнату, где стоял Антон, вошел мужчина с фонарем на кепке и мотком проволоки на плече, на лице у него были большие усы, концы которых были закручены вверх, придавая ему сходство с героем Гражданской войны Чапаевым. Одет он был в рабочую, но щеголеватую одежду. Все так же посвистывая, он посмотрел на висящую лампочку и тут, повернувшись, увидел прижавшегося к стене Антона.
— Кайфуешь?! Слышь, паря, ты водопроводчиков не видел? Где-то здесь работать должны, меня прислали им электричество проводить.
Антон молчал.
— Слышь! Паря, ты чего, спишь, что ли, или того…
Электрик подошел ближе.
— Я спрашиваю, сантехников не видел, наркуша?
— Нет, — сказал Антон упавшим голосом. — Может быть, скажете, как отсюда выйти можно? Заблудился.
Антон почему-то сразу начал доверять электрику, несмотря на такое место, где никому доверять нельзя.
— Так ты заблудился? А я думал, наркуша, тут они гнездятся, — отчего-то обрадовался электрик, глядя на Антона из-под развесистых бровей. — Как соберутся, колес нажрутся или нашмыгаются и бродят здесь по убежищу, глюки ловят. Один раз чуть этого врача в халате не словили. Их тут менты не трогают. Иногда, правда, мрут. Сик транзит глориа мунди. Но ведь ничто не вечно под…
Электрик не закончил фразу: какое-то шуршание за спиной привлекло его внимание. В один из дверных проемов вошли двое мужчин, они с трудом несли что-то, завернутое в ткань. Увидев электрика с Антоном, они сначала испугались и сердито исподлобья посмотрели на них, но потом, разглядев принадлежность одного к электрическому сословию, прошли мимо, не без труда неся свою ношу. Все это было почти бесшумно. Антон проводил их глазами.
— Снова покойника потащили, — сказал электрик, глядя в ту сторону, куда ушли незнакомцы. — Они их всегда этим путем утаскивают. Хомо хомени лупус эст, — снова добавил он что-то на языке Антону, непонятном.
Антон уже ничему не удивлялся, он был физически и психологически измучен до крайней степени.
— Скажите, как из этого морга проклятого выбраться? Я тут уже три часа блуждаю, — взмолился Антон.
— О! Да ты, парень, совсем уходился. Так тебе что, в морг нужно-то?
— Да в морг… В смысле из морга выйти.
— Морг, он не здесь. Ты от морга немного отклонился. А это бомбоубежище. А морг, он во-она где! — Электрик махнул куда-то рукой.
— Как мне попасть-то туда?
— Ну пойдем! — сказал электрик, поправляя не плече лассо из проволоки. — Ноблес оближ, — добавил он. — Мне один фиг сантехников не найти. Сколько просим начальство купить нам по телефону сотовому, так нет, скоты, жмотничают.
Антон был рад, что в этом мертвом пространстве удалось найти хоть одного нормального человека, который взялся вывести его из этого кошмарного места.
Они переходили из залы в залу. Какими чувствами пользовался электрик в выборе пути по однообразию залов бомбоубежища, Антон представить себе не мог, да тут, пожалуй, и ученые не разобрались бы, потому что запомнить все эти повороты в однообразных бетонных коробках было немыслимо.
— Морг с бомбоубежищем этим одной только лесенкой соединяется. Как говорится, сэ нон э вэро, э бэн тровато. Поэтому народ часто блуждает. А тебя далеко занесло.
— Я уже тут три часа. Думал, конец мне придет. Двое каких-то телефон отнять хотели.
— А, это бывает. Хомо хомиени лупус эст.
— А что это вы говорите? Это на иврите?
— Да где же ты среди нашего брата-электрика знатоков иврита встретишь? Это у меня травма. Шарахнуло меня как-то током, я и заговорил на другом языке.
А что за язык, черт его поймет. Носцэ тэ ипсум, как говорится.
— А почему тогда вы говорите «как говорится».
— Что же, я по-твоему, должен говорить, если не знаю, что это такое, — рассердился электрик. — Само выскакивает, может, это брань нецензурная. Ходил к врачу. Врач молодой, институт недавно закончил за деньги. Ну он меня осмотрел визуально, говорит: «С организмом все нормально, руки-ноги на месте, а чего там в голове, черт его знает». А язык этот, который выскакивает, говорит, на латынь похож. Ну я, говорит, не знаю, я на лекции не ходил — за деньги институт заканчивал. А латынь, я слышал, мертвый язык. Значит, я носитель мертвого языка. Может, я его один только на планете и знаю. Меня как шарахнуло электричеством, я пролежал полдня как мертвый, а потом очнулся и заговорил. Причем сделать с собой ничего не могу. Само собой говорится. Это приблизительно как у наших мужиков мат сам собой выскакивает. Сэ нон э вэро, э бэн тровато… О! Видишь, опять! Мат ведь тоже язык неведомый.
— Я слышал, монголо-татарский.
Антон как-то успокоился в обществе электрика, говорившего на неизвестном языке. Они шли не быстро, но и не медленно — средне шли, идти все равно оказалось неблизко. Во Антона занесло!
— Да фиг там, татарский! Есть предположение, что мат — это язык заклинаний и молитв, пришедший к нам из древности. Удивительно то, что человек после сильного инсульта забывает все на свете: он забывает, как его зовут, какой год, забывает всех близких и названия всех предметов, а помнит только мат. Все врачи удивляются. Значит, мат располагается в каких-то особых частях нашего мозга, может быть, в подсознании, и когда человек все забывает, сознание его очищается и он начинает ругаться матом. Сэ нон э вэро, э бэн тровато, — вставил он непонятную свою прибаутку. — И удивительно, что такое случается и в других странах. Иностранец, который совсем не знает русского языка и никогда не слышал русского мата, перенеся инсульт, вдруг тоже начинает ругаться матом. А иностранные врачи удивляются, на каком это человек языке заговорил… А вот, собственно, и пришли. Пэр аспэра ад астра.
Антон привык и уже не обращал внимания на непонятные слова, выскакивающие из электрика. Они поднялись по небольшой лестнице. Возможно, Антон и спускался по ней, но почему-то не запомнил.
Они оказались в коридоре с каталками и гробами по стеночке.
— Пойдешь вон туда, — махнул рукой электрик. — Там у них начальство сидит, они тебя выведут. Бывай, студент, а я двинусь сантехников искать.
Электрик пожал Антону руку и, поправив на плече моток провода, посвистывая, пошел обратно.
— Господи, неужели выбрался!
Антон с блаженной улыбкой просто парил между каталками с покойниками, казавшимися ему родными. Да он от счастья готов был всех их расцеловать!
Он дошел до конца коридора. Навстречу ему попался человек в белом халате с папироской в углу рта. Он обеими руками толкал перед собой каталку, на которой под простыней кто-то лежал без движения. Из-под простыни вылезали подошвы замшевых ботинок сорок пятого размера, к подошве левого ботинка пристал раздавленный таракан.
— Извините, вы не знаете, где Сергея найти? — спросил Антон.
— Сергея? — Он перекинул бычок в другой угол рта, взял с тела какую-то бумагу и пробежал глазами. — А вот он. — Он кивнул на лежащее на каталке тело. — Сергей Фетищев.
— Мне не труп… — начал объяснять Антон.
— А, не труп. Серегу, что ли?.. Тогда прямо по коридору, дверь направо, он там сейчас груши околачивает.
Антон поблагодарил и пошел куда послали. Дверь была приоткрыта, из-за нее слышался мужской голос:
— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…
Антон послушал, потом постучал.
— Ну кто там прется? Какая собака?! — раздался грозный голос из-за двери.
Антон вошел. За столом в белом халате сидел молодой человек с кудрявыми белокурыми волосами, с чуть курносым носом, с изумительно мраморным цветом лица. Он выглядел как ангелочек.
— Ты кто? — не очень-то любезно спросил он, обернувшись к вошедшему.
— Я Антон, друг Максима, мы встречались как-то.
— А, помню, — мрачно сказал молодой человек, поднимаясь из-за стола. Роста он оказался высокого, с Антона. — Ну и чего ты, Антон, хочешь? На экскурсию пришел, в прозекторскую тебя сводить?
— Да нет, я по другому поводу. Максим пропал.
Я думал, ты, может, знаешь, где он.
— Нет, ничего не знаю, — внимательно глядя на Антона, сказал молодой человек, и щеки его заалели. — Мы давно не виделись.
— Тут один случай произошел… — не зная с чего начать, заговорил Антон, чувствуя недоброжелательность хозяина. — Он говорил, что у вас в морге покойники пропадают… Так тут мы нашли, куда…
Ангельское лицо Сергея вдруг исказило страдание, он сморщился, будто у него заболел зуб.
— Что за чушь свинячья?! Это он нафантазировал, придурок. Где тут они пропадают? Да у нас все как в банке — сколько покойников получили, столько сдали. Да знаешь ли ты, что наш морг — лучший в городе, что мы во всех соревнованиях…
— Да я не хотел сказать ничего плохого, просто… — собирался оправдаться Антон, но ангелоподобный Сергей не дал ему это сделать.
— Я не позволю порочить честь нашего краснознаменного, лауреата всех премий, героя всех соревнований… Наш великий и могучий!.. — Ему не хватало воздуха для выражения всех эмоций. Он решительно наступал, тесня Антона к двери. — Ничем не сокрушимый… Самый любимый…
Антон пятился, со страхом глядя на разбушевавшегося Сергея. В углу комнаты, где на диване лежала груда какого-то тряпья, раздалось хрипение, и мужской голос вдруг сказал:
— Хватит базарить! Серега, ты читать-то будешь?!
Я же так не засну в тишине.
Груда тряпья вдруг зашевелилась, и из нее высунулась растрепанная небритая физиономия.
— Серега, ты читать будешь?!
— Да буду, — бросил через плечо Сергей. — Сейчас человека вытурю. — И совсем тихо, приблизив лицо к лицу Антона, зашептал трагическим голосом: — Иди домой и не лезь в это дело. Не будь дураком. Максиму уже не поможешь. Тебе же хуже будет…
Он выпихнул Антона за дверь и закрыл ее. Антон в непонятном смятении стоял возле двери.
— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой… — доносилось из-за двери.
Антон постоял, послушал, потом пошел по коридору в обратный путь. Тот же самый мужик с папироской вез в обратную сторону пустую каталку — он-то и указал Антону выход на воздух.
Последние слова:
— Теперь не время наживать себе новых врагов.
Проходили годы. Слава Фредерика Рюйша росла, его мастерством бальзамировщика приезжали полюбоваться из многих стран. В последней из комнат с выставленными препаратами находилась большая книга в кожаном переплете с золотым тиснением. В этой книге оставляли свои восторженные благодарственные записи многие именитые люди, посетившие его музей. Здесь расписывались знатные вельможи и ученые, музыканты и поэты. Но и в свои шестьдесят лет Фредерик Рюйш был полон сил. Каждый день без выходных, в четыре часа утра он спускался к себе в мастерскую. Теперь ему помогал только Генрих, унаследовавший мастерство и тайну отца.
Дочь, Рахиль Рюйш, стала известной художницей, ученицей самого ван Эльста. Работа в мастерской отца не прошла для нее даром — именно здесь, складывая горки из внутренних органов, склеивая детские скелетики, украшая отрезанные детские головки и детские ручки манжетками и рюшечками, она отточила вкус и развила свой художественный талант. Рюйш гордился своей дочерью, хотя ему и было по-отцовски грустно, что она бросила семейный бизнес. Теперь они работали с сыном. Рюйш все так же был неравнодушен к монстрам. Его все так же ненавидели коллеги, видевшие, что препараты, которые создает Рюйш, действительно не портятся, а со временем становятся еще лучше, еще красивее, и казалось даже, что придет время, когда они оживут… Впрочем, так думали только малоразвитые посетители музея. Но даже профессиональных врачей охватывало чувство священного восторга, когда они видели мумии, не изменившиеся за несколько десятков лет.
Но в этом 1698 году, когда в Амстердам прибыло Великое посольство из России, жизнь Фредерика Рюйша резко переменилась.
В Амстердам из России прибыло Великое посольство. Говорили, что инкогнито приехал и сам русский царь.
Вот что писал в своем дневнике голландец Яков Номен: «…Царю не более недели удалось прожить инкогнито: некоторые, бывшие в Московии, узнали его лицо. Молва об этом скоро распространилась по всему нашему отечеству. На амстердамской бирже люди ставили большие деньги и бились об заклад — действительно ли это великий царь или только один из его послов…»
Это действительно был русский царь Петр I. Петру было тогда двадцать шесть лет. Жизнь казалась ему невероятной и интересной. Вырвавшись из патриархальной лапотной России с ее древними устоями, отсутствием цивилизации, он жадно впитывал в себя все знания. «Что это такое?» — по каждому поводу спрашивал Петр. «Я хочу это видеть». И рассматривал, пока не докапывался до истины.
В Европе Петра удивляло все. «… И о том дивимся, что на таких холмах в Москве у вас такая грязь… А мы здесь и ниже воды живем — однако сухо…» — писал в письме Петр.
По приказу Петра Василий Волков вел дневниковые записи.
«В Амстердаме видел младенца женска пола, полутора года, мохната всего сплошь и толста гораздо, лицо поперек полторы четверти, — привезена была на ярмарку. Видел тут же слона, который играл минуветы, трубил по-турецки, стрелял из мушкета и делал симпатию с собакою, которая с ним пребывает, — зело дивно преудивительно…
Видел голову сделанную деревянную человеческую, — говорит! Заводят, как часы, а что будешь говорить, то и оная голова говорит. Видел две лошади деревянные на колесе, — садятся на них и скоро ездят куда угодно по улицам… Видел стекло, через которое можно растопить серебро и свинец, им же жгли дерево под водой, воды было пальца на четыре, — вода закипела и дерево сожгли.
Видел у доктора анатомию: вся внутренность разнята разно, — сердце человеческое, легкое, почки, и как в почках родится камень. Жила, на которой легкое живет, подобно как тряпица старая. Жилы, которые в мозгу живут, — как нитки… Зело предивно…»
Не зная сна и усталости, царь Петр ходил со свитой по Амстердаму. Вот что писал в дневнике о посещении Фредерика Рюйша Яков Номен: «…Особенно понравилось ему в анатомическом кабинете профессора Рюйша, — он так восхитился отлично приготовленным трупом ребенка, который улыбался, как живой, что поцеловал его. Когда Рюйш снял простыню с разнятого для анатомии другого трупа, — царь заметил отвращение на лицах своих русских спутников и, гневно закричав на них, приказал им зубами брать и разрывать мускулы трупа…»
Посещение Фредерика Рюйша царем Петром I произвело на анатома сильное впечатление. Было в молодом Петре что-то дикое, необузданное, животное… Но в то же время изумляла тяга его к углубленному познанию всего, что было ему интересно. Он останавливался у каждого препарата и спрашивал: «Что это такое?»
Но односложный ответ его не устраивал, он хотел проникнуть в суть предмета, задавая точные и коварные вопросы сопровождавшему его Рюйшу. И Рюйш со свойственной ему прямотой отвечал на них, а если не желал отвечать, то несмотря на то что перед ним государь, говорил, что сие является тайной, которую он открывать не будет. Петр бросал на него пронзительные взгляды, так что Рюйш содрогался внутренне. Перед ним был человек, который не боится ничего, и ничто не может его остановить.
Еще больше подтвердились его наблюдения, когда подданные Петра по его приказу стали зубами рвать мясо и артерии мертвеца. Рюйш, не зная языка, поначалу изумился, не понимая причины столь странному поведению гостей. Но потом переводчик объяснил ему, что Петру показалось, что подданные его с неприязнью смотрят на препарированный труп, а сие трупоядство только профилактика для их же пользы. Труп был испорчен, но Рюйш не стал возмущаться по этому поводу и требовать материальной компенсации. Чего доброго, Петр тут же ударом огромного своего кулака уложил бы кого-нибудь из своих подданных, оставив его вместо покусанного трупа. Насколько за столь короткий промежуток времени узнал его Рюйш, Петр был на это способен.
Когда гости ушли, Фредерик Рюйш долго не находил себе места. Он вдруг ясно осознал, что встреча эта не была случайной, что она непременно будет иметь продолжение, что с этого момента жизнь его переменится… Вот только в какую сторону — Рюйш еще не догадывался.
Последние слова:
— Наконец-то я услышу настоящую музыку.
Я поставил точку и, потягиваясь, поднялся из-за компьютера. Было два часа ночи. Я не чувствовал усталости, скорее — опустошенность. Прилег на диван, вытянув ноги, и долго смотрел в потолок. В голове крутились разные мысли: Марина, Фредерик Рюйш, Антон с Дашей, жена, отдыхающая в Феодосии. Все они, казалось, живут в моей голове и уживаются же как-то. А я сам как уживаюсь с ними со всеми? Я снова вспомнил о Тайне, о которой спрашивала меня Марина. Странно, но когда-то в юности я как раз и стремился к познанию этой самой Тайны, которой обладают сильные мира сего. К познанию… Я еще полчаса лежал и думал об этом главном, к чему стремился всю жизнь, но со временем позабыл свою цель.
— Господи, как хочется курить, — вдруг сказал я почему-то вслух.
Эта мысль даже не успела прийти мне в голову, а я ее уже высказал. Неудивительно — ночь, а ночью все выглядит иначе — во много раз острее, и мысли ночами приходят в голову странные. Может, Марина оставила сигареты в кухне?
Я поднялся с дивана и, стараясь не шуметь, направился в кухню. Уже почти двадцать лет как я бросил курить, и не тянуло, и не думал об этом, а вот сегодня что-то случилось.
В кухне было темно, я зажег свет. Пачка «Мальборо» лежала на столе. Я вскипятил себе чаю, сел за стол и, предвкушая блаженство, закурил свою первую за двадцать лет сигарету. Ну и гадость! Курил я не взатяжку, но и так было противно. Дверь вдруг открылась, и в кухню вошла Марина.
— А вы курите? — увидев меня с сигаретой, удивилась она.
— Балуюсь, решил вспомнить молодость… И вот сижу и думаю, неужели она вся была такая на вкус, как эта сигарета.
— А я ваши книжки читаю, интересно, — сказала она, садясь напротив.
— Ты знаешь, я думал над твоим вопросом по поводу того, что есть на свете самый главный вопрос, на который знают ответ люди, поднявшиеся до определенных вершин. Он действительно существует. Просто я забыл о нем, а ты мне напомнила. В молодости я хотел стать писателем, чтобы прийти к нему, чтобы встать над всем. И вот когда ты задала мне его, я вдруг понял, что это то, к чему я стремился всю жизнь, но о чем забыл. Человек всю жизнь поднимается по своей лестнице, но у каждого есть свой предел. Я посещал литературное объединение с молодыми людьми, на первый взгляд значительно одареннее меня. Их хвалили, ставили в пример. Но сейчас, оглядываясь назад, я вижу этих теперь уже немолодых людей, которые так и остались в литературе на уровне отличников литературного объединения. Хотя некоторые и продолжают писать, но они не смогли подняться. Или другие, которые писали много, легко, первыми выпустили по книжке, вступили в Союз писателей… и все. Больше одной-двух книг они не написали. Рост их прекратился. Они так и умрут на этом уровне: у них нет перспектив. Но есть другие, — их не так много, — которые движутся вперед, выпускают книгу за книгой, получают литературные премии, их ценят коллеги… Когда остановится их рост, никто не знает. С другой стороны, все это движение может ничем не закончиться, но у них есть перспектива и есть шанс.
— Вы себя имеете в виду? — спросила девушка.
— Да, наверное, и себя тоже. — Я улыбнулся. — Так вот, чем выше человек поднимается по этой своей лестнице, тем ближе он подступает к великой Тайне. Чем значительнее становится он как писатель, известнее, популярнее, тем ближе он подходит к ней. — Я чувствовал, что меня понесло, но уже не мог остановиться. — Ты понимаешь?
— Нет, но продолжайте.
Марина подперла кулачком подбородок и слушала, не отводя от меня своих очаровательных серо-голубых глаз… Но сейчас я не замечал их красоты. Я был в возбуждении, и сам не очень-то понимал, что говорю: открываю великую Тайну или несу банальную белиберду.
— Причем не имеет значения, по какому пути человек поднимается вверх: как бизнесмен — богатея, как чиновник — поднимаясь по ступеням власти, или как писатель… Каждый из них постепенно подбирается к этой Тайне со своей стороны, но каждый знает только свою ее часть. Понимаешь? Свою! Ближе всех к Тайне — элита страны, элита мира. Это они вершат судьбы человечества. И там нет случайных людей: все они обладают выдающимися способностями, и каждый обладает своей крупицей Тайны, а вместе они и есть то, о чем ты спрашивала.
— И вы тоже имеете эту крупицу?
— Я тоже имею эту крупицу. Но она не имеет определенности, как не существует и самого конкретного вопроса. Хотя он есть, но облечь его в слова нельзя, как и ответить на него одной фразой. Представь, что за Тайна, на которую можно ответить одной фразой. Такими тайнами полны пивные и желтая пресса. Ответ есть, но идти к нему нужно через всю жизнь. И ты придешь к нему, если тебе это дано.
Марина продолжала смотреть на меня восторженными глазами. Я не знал, поняла ли она то, что я пытался ей разъяснить… да и не ей я пытался это разъяснить, а самому себе. За спиной была уже большая часть жизни, но впереди не маячило никакого ориентира, кроме банальной материальной выгоды. Не для того я положил свою жизнь на алтарь литературы. Если бы я хотел жить ради денег, я бы нашел другие пути, чтобы жить хорошо. Нет, я шел за Тайной. Я хотел стать писателем, чтобы быть выше всех — нет! не затем, чтобы подняться над другими, а только потому, что Тайна наверху. Но со временем ориентир сменился.
Быт одержал победу. И я стал работать, чтобы жить: получал заработную плату, тратил ее на свои нужны, снова работал, снова тратил — жил для того, чтобы жить. И тут вдруг Марина задает мне этот простой вопрос… да даже и не задает, а напоминает, что он есть, что есть то главное, ради чего и нужно жить. А ради чего живу я?!
Ночь. Ночью все выглядит иначе. Человеческие проблемы приобретают совсем иной ракурс, совсем иное значение. И то, что днем не находит решения, ночью решается непринужденно, с легкостью или упирается в жесткий барьер и видится нерешаемым. Утро вечера мудренее. В ночи нет мудрости, зато в ней есть Истина.
«Боже мой! Какую чушь я нес полчаса назад, — думал я, лежа на диване в кабинете и глядя в потолок. — Глупую, никчемную и банальную чушь. Чего это меня понесло? Белиберда какая-то! А ведь девушка слушала».
Последние слова:
— Жизнь кончена. Тяжело дышать, давит.
Живя в Амстердаме, российский царь еще не один раз наведывался в гости к Фредерику Рюйшу и подолгу разглядывал приготовленные им препараты. Особенно же Петру нравилась коллекция монстров. Он задерживался возле них дольше, чем у других препаратов, и с восхищением и удивлением разглядывая их, восклицал радостно что-то на своем языке. Рюйш видел в нем человека столь же одержимого человеческими уродствами, как и он сам. За многие годы наблюдений Рюйш замечал, что некоторые люди с ужасом смотрят на человеческие уродства и скорее спешат отвести глаза или уйти от них к другим препаратам. Но встречаются такие личности, которые с восторгом и интересом рассматривают их, и чем изощреннее уродство, чем искаженнее привычная человеческая внешность, тем они внимательнее. Таких за уши было не оттянуть от этих банок. По всему видно было, что к таким относился и царь Петр.
Приходы российского царя вызывали бурный интерес к его персоне и делали коллекции Рюйша хорошую рекламу. Теперь даже те жители Амстердама, которые никогда не бывали в его кабинете и даже клялись, что никогда не переступят порог его дома, становились в очередь, чтобы посмотреть его препараты. Особенно же много посетителей бывало в те дни, когда Рюйша посещал Петр — для многих российский царь был не меньшей диковинкой, чем коллекция хозяина дома.
В третье свое посещение Петр завел разговор о покупке коллекции. Расстаться с коллекцией было для Рюйша равносильно смерти. Ведь она несла не только деньги, но и славу: анатомы всей Европы восхищаются его работами, а какая слава, если она окажется в заснеженной России, среди людей с дикими нравами. Все равно что выбросить ее в помойку… Нет, никогда коллекция не уедет в Россию!
Рюйш с большой деликатностью, стараясь не обидеть русского царя, отказался от продажи. Но увидел в глазах Петра такую решимость и непреклонность, что вдруг заколебался. Разговор происходил в одной из комнат дома Рюйша в присутствии многих подданных Петра. Лицо Петра вдруг перекосил нервный тик, он сжал зубы и посмотрел на Рюйша таким взглядом, что внутри у того все сжалось от внезапно нахлынувшего ужаса. И он вдруг понял, что государь не привык, чтобы ему отказывали. В этом случае он брал силой то, что желал. Ему показалось, что Петр сейчас убьет его. Скорее всего, анатом был недалек от истины. Рюйш тут же попробовал исправить ситуацию.
— Возможно, я уступлю вам несколько своих препаратов, ваше величество, — сказал он, учтиво поклонившись. — А сегодня хочу пригласить вас на лекцию по анатомии.
Это предложение несколько смягчило отказ Рюйша, и царь согласился посетить лекцию знаменитого анатома. Лекция привела Петра в восторг, и в дальнейшем все то время, сколько Петр оставался в Амстердаме, он посещал все лекции Рюйша и часто являлся к нему в кабинет полюбоваться на уродов.
Коллекция Рюйша перевернула что-то в душе и мировоззрении молодого Петра. Он начал задумываться о мире уродов, мечтать об их собрании в одном месте — на его родине, в России. Тогда-то у него и созрело решение во что бы то ни стало купить коллекцию анатома Рюйша.
Рюйш нередко приглашал Петра на анатомические вскрытия. В одном из госпиталей Амстердама в комнате, где Рюйш проводил вскрытия, имелась потайная дверь, через которую и проникал Петр — большой охотник до подобных зрелищ. О готовящемся мероприятии уведомлял царя специально приходивший от Рюйша человек, и Петр, бросив все прочие дела, спешил на вскрытие. Чтобы не портить отношения со всемогущим государем, Рюйш уступил ему несколько препаратов. Но мечтой Петра все ж таки осталась покупка коллекции монстров.
Вернувшись в Россию, Петр не забыл о коллекции и в 1701 году прислал Рюйшу несколько редких пресмыкающихся и насекомых. Рюйш в ответ дал ряд ценных советов, как лучше сохранять червяков, бабочек и прочую мелочь.
С этого момента жизнь Фредерика Рюйша сильно изменилась. Перемена эта касалась не внешней стороны. Он все так же каждое утро отправлялся в мастерскую, имел большую врачебную практику, читал лекции по анатомии, присутствовал на казнях преступников, отвечал на письма… Внешне, казалось бы, все оставалось, как прежде, но жизнь лишилась былого покоя и определенности. Как бы невзначай царь Петр все время давал о себе знать. Регулярно от него появлялись какие-то люди, вновь поднимали вопрос о продаже коллекции… и как будто за Рюйшем начали не то что следить, а приглядывать. Подозрительные личности шныряли возле дома, подкупали слуг, чтобы они доносили третьим лицам о его переговорах и частной жизни. Рюйш стал плохо спать, даже движения его во время изготовления препаратов стали не столь точны… Бывало, когда ночные страхи становились особенно нестерпимы, с канделябром в руке он поднимался на второй этаж и ходил там по залам среди склянок с заспиртованными монстрами, забальзамированными детьми и взрослыми. У каждого из них была своя судьба. Эту крошку со вторым лицом звали Матильдой — Рюйш всегда спрашивал имя младенца у того, кто приносил его, и если такового не было, давал имя сам… Он помнил всех их поименно и даже кого кто принес. Этого принес крестьянин, этого — трубочист. Никогда не спрашивал, откуда их принесли, — только имя. Иногда, блуждая по ночным залам своего музея, Рюйш вдруг особенно отчетливо начинал понимать, что коллекцию нельзя оставлять в Голландии. Уроды должны уехать в Россию.
Шли годы. Слава Рюйша росла, он был избран членом немецкой Академии, Лондонского научного Королевского общества и Парижской академии наук. Но с не меньшим рвением он читал лекции, писал труды по анатомии, занимался бальзамированием, спиртованием трупов и, конечно, собиранием монстров. И каждый раз, когда он вспоминал Петра, его перекошенное тиком лицо, ему становилось жутко. Но с годами образ этот выцвел и выветрился.
За годы городских слухов не стало меньше — наоборот, чем известнее становился Рюйш, тем больше слухов о нем появлялось. Говорили, например, что у забальзамированных препаратов продолжают расти ногти и волосы, что по понедельникам, когда кабинет редкостей для посетителей закрыт, экспонаты посещает цирюльник, и словно бы у этого цирюльника — как клялись очевидцы — рога и хвост. Говорили, что он забальзамировал собственного сына, умершего от горячки, но не выставляет его в общие залы, а держит в шкафу и любуется только оставшись в одиночестве; что забальзамированных детишек и взрослых Раюш выпускает побегать только ночью, когда никто не видит. Некоторые клялись, что видели препараты Рюйша расхаживающими по базарной площади не только ночью, но даже днем. Что тут было правдой, что выдумкой — неизвестно. Сам Рюйш не обращал на эти слухи внимания.
Но когда в Амстердаме объявился доктор Арескин из России и явился к Рюйшу с предложением продать коллекцию уродов, он снова затосковал. Анатом понимал, что придет время, и он все равно будет вынужден продать коллекцию Петру… Почему именно российскому монарху? Он, пожалуй, не смог бы ответить. И дело было даже не в деньгах, дело было в том неотвратимом взгляде Петра, который Рюйш помнил долгих двадцать лет… И вновь Арескину было отказано, но не так прост был доктор Арескин, недаром именно ему Петр поручил вести переговоры о покупке коллекции — он был хитер, как лис. Теперь Рюйш уже точно знал, чей человек все время торчит возле его дома, кто подкупает слуг, чтобы они доносили о его переговорах, кто не дает ему ступить шагу без надзора.
Опасения, что коллекцию кто-то может перекупить, были не беспочвенны. Рюйш нередко получал предложения от частных лиц и от различных европейских дворов о продаже коллекции частями или целиком. Оттого и надзор за ним был установлен — чтобы вовремя расстроить любую сделку. А если и не удастся расстроить, то решить вопрос любым, каким угодно, способом. В этом российский государь развязывал Арескину руки.
Последние слова:
— Я умираю, как и жил, — не по средствам.
Антон переменился, он стал более подозрительным и задумчивым. Со момента посещения морга прошло три дня. Максим так и не объявлялся.
— Антоша, ты совсем разлюбил меня, — жаловалась Даша, лежа на диване в коротком своем халатике, оголявшем пухлые, все еще загорелые ножки. — Ты уже три дня такой, как вернулся из морга. Ты, что ли, мысленно еще там?
— Да нет, — отвечал Антон, сидя на диване рядом с девушкой и гладя ее ножку. — Я пытаюсь понять…
— Ты все равно ни до чего не додумаешься…
Девушку прервал телефонный звонок.
— Ну наконец-то, — раздался в трубке мужской голос. — Еле нашел твой телефон. Через ваш институт. Нужно встретиться, есть о чем поговорить.
— Кто это? — спросил Антон не узнавая.
Даша прислушивалась к разговору.
— Кто-кто, Сергей — друг Максима. Я тогда в морге с тобой поговорить не смог, начальник рядом дрых. Встретиться нужно.
— Где? — спросил Антон.
— Где-где — в морге. Вечерочком. Все разойдутся, я один буду… Я да покойники. Посидим, выпьем, поговорим в покойной обстановке.
— В морг, к тебе?
Чего-то не хотелось Антону снова попадать в это гиблое место. Даша, поняв, о чем идет разговор, вдруг замахала руками, ударяя себя в грудь ладонью.
— Меня, меня… — шептала она. — Только с женой, скажи… — Глазки ее загорелись, она отчаянно жестикулировала руками.
— Ладно, — согласился Антон, зная, что от Даши не отвяжешься и если уж она чего-нибудь захочет — дело труба. — Слушай, а с женой можно?
Даша замерла, приоткрыв ротик.
— Да хоть с тещей. А покойников жена твоя не боится? А-то начнет орать…
Даша отчаянно замотала головой.
— Нет, говорит, что не боится. Ну договорились.
Антон положил трубку.
— Слушай, Сергей зачем-то попросил водки взять, — сказал он.
— Покойников отмывать от грязи будем, — радостно выскочив и бросившись к шкафу, пошутила Даша. — Ну Антоша, ты что, не понял?! Знакомство отмечать!
В последнее время у Антона действительно стало что-то не так с чувством юмора.
Антон с Дашей позвонили в дверь морга в восемь часов вечера. На улице было светло, белые ночи еще не закончились, по мостовым взад-вперед слонялись гуляющие. Дверь открылась, и в щель высунулась ангельская голова Сергея.
— Водку принесли? — спросил он, распахивая дверь.
— Принесли, — сказал Антон.
— А пиво?
— Нет, ты не говорил пиво брать. Это моя жена Даша, — представил Антон.
— Ладно, у меня брага для запивки есть, пошли.
Вслед за Сергеем они прошли через слабо освещенные дежурным светом помещения с гробами. Даше эта необычная обстановка, похоже, нравилась, она даже повизгивала от удовольствия и поминутно хватала Антона за руку.
— Ой, гроб! Ой, покойник!..
А Антону эти покойники еще в первый раз поперек глотки встали. Они вошли в комнату вслед за Сергеем.
— Ну располагайтесь, братцы. Я сейчас стаканы принесу.
И ушел куда-то.
— Слушай, клево здесь! — Глаза Даши горели восторгом. — Гробы, покойники — романтично. Правда?
— Да не очень-то, — признался Антон, от нечего делать разглядывая комнату.
Комната была совершенно обычной, жилой. Стоял диван, напротив кресло с засаленной обивкой, за шкафом — кровать, обеденный стол со стопкой немытых тарелок. Словом, холостяцкое жилье. Вернулся Сергей со стаканами. Налили, выпили за знакомство. Сергей пил залпом. Было видно, что пить водку — дело для него привычное, но ввиду молодости следов на его внешность напиток пока не наложил. Антон с Дашей наоборот — только чуть-чуть пригубляли для компании.
— Слушай, Сергей, я ведь главное пришел с тобой обсудить, — начал Антон.
— Да знаю я, что ты хотел обсуждать. — Сергей зажевал выпитое свежим огурцом. — У нас всякая собака знает, что жмурики пропадают, а может, кто из персонала ими и приторговывает… Да наверняка директор, пройдоха, налево не один десяток спустил… Ему дай свободу, он грузовиками мертвяков продавать будет. Но сейчас все это втихаря. А ты пришел тогда, разорался. Директора разбудил… Короче, Максима найти будет трудно, если он вообще жив еще.
— Сергунечка, а можно будет по моргу погулять… Ну посмотреть там всякое? — спросила Даша, уловив в его словах промежуток. До фени ей были эти дела с Максимом, думала только об удовольствиях.
— Устрою вам экскурсию, не беспокойся. Только выпьем хорошенько и пойдем на прогулку.
Даша даже подпрыгнула на диване от счастья. Сергей налил еще и выпил.
— Так вот, — продолжил он. — Для чего покойников крадут, даже наш директор не знает…
— А я знаю, — сказал Антон и рассказал, как они ходили на выставку восковых фигур, что видел на голове старухи и как два типа в черном украли висельника, после чего Максим и исчез. — Честно говоря, я думал, что ты знаешь, где он. Может быть, тебе известен хотя бы адрес его родственников.
— Его сестра мне звонила, они его тоже разыскивают, — сказал Сергей, покачав головой.
— Кстати, три дня назад он звонил… вернее, пытался позвонить, но, похоже, ему не дали.
— Да-а, ребята, вы зашли слишком далеко. — Сергей провел рукой по своей густой шевелюре. — Вообще-то у меня нет ни координат, ни выходов на содержателей музея восковых, — он усмехнулся, — фигур.
Я сам о нем впервые слышу, но у меня есть выход на их врагов. Как ты, Антон, рискнешь сунуться в это дело?.. Но учти, что там могут в два счета голову оторвать.
Сергей смотрел вопросительно.
— Давай телефон, я подумаю, — уклончиво ответил Антон.
— Держи номер. — Сергей протянул приготовленную заранее бумажку. — Но ссылаться на меня не нужно, я сам этот телефон случайно узнал. Так что попробуй аккуратненько разведать, кто они да что делают. Но по секрету скажу, что я слышал… Бред, конечно, полный! Но они, похоже, покойников оживляют. Так что делай выводы.
— А что, можно разве покойников оживлять? — спросила Даша, подозрительно глядя на Сергея.
— Только поцелуем симпатичной девушки. Пойдем на экскурсию — можешь попробовать парочку понравившихся оживить, — пошутил Сергей.
Снова выпили, Сергей включил музыку. Потанцевали.
— Ладно, пошли на экскурсию. Покажу вам, что у нас имеется. Все, что в печи — на стол мечи, как говорится.
Даша захлопала от радости в ладоши и запрыгала на диване. Антон отказался. Пока Сергей проводил экскурсию для Даши, Антон размышлял о том, как будет вытаскивать друга. То, что его держат с какой-то целью в заточении, сомнений у Антона не было, и очень даже не помешает знакомство с врагами этих людей.
Где-то через полчаса Сергей с Дашей вернулись. Даша выглядела ошарашенной, но довольной — щеки ее горели, блестели глаза.
— Это лучший вечер, Антоша, который ты мне устроил. — Она поцеловала Антона и уселась рядом с ним на диване.
Выпивали, танцевали. Сергей выставил еще бутылку водки и еще банку с брагой. Потом Сергей показывал фотографии, на которых он был заснят со знаменитостями, которых он либо держал на руках, либо совместно с другом — тоже служителем морга — поддерживал под мышки, водрузив руки знаменитости себе на плечи. С кем он только не фотографировался! Особенное впечатление от такой звездной компании получила Даша — от восторга она не знала, куда деться.
— Хорошие вы ребята! — сказал Сергей, выпив еще. — Вы знаете, ведь хорошие люди, живые, редко встречаются в природе. И я хочу сделать вам подарки. Тебе, Антоша, хочу подарить… — Он встал, прошел к окну, где в углу стоял письменный стол, и, выдвинув ящик, погремел там чем-то. — Во! — Он протянул Антону часы с браслетом.
— Ух ты, какие часы! — обрадовалась за мужа Даша.
— Спасибо, я как раз часы свои в походе посеял.
— Носи на здоровье. А тебе, Дашуня! — Сергей не совсем трезво подошел к платяному шкафу, открыл его и, сорвав с вешалки голубую джинсовую курточку, кинул ее Даше.
— Во! Держи, твой размер.
— Это мне?! О-у! Ес!
Даше вскочила, надела куртку на себя и прошлась, пританцовывая под музыку.
— Клево! Спасибо, Сергунька! — Она поцеловала его в щеку. — Я давно такую хотела.
Антону сделалось неприятно от этого проявления ласки к чужому мужчине. Сергей подошел к магнитофону и сделал музыку на полную, так что стены задрожали. Музон орал так громко, что весь морг ходил ходуном, и казалось, лежавшие недвижно покойники оставшимся количеством чувств улавливали эту музыку, и нельзя сказать, что она им нравилась.
Все вскочили и в войдя в раж бросились танцевать и танцевали до упаду.
— Слушай! А что это у тебя на спине?! — перекрикивая нестерпимо орущую музыку, спросил Антон, когда Даша в танце оказалась к нему спиной.
— Где?! Что там? Я не вижу! — не прерывая безумного танца, прокричала она.
— Как будто зашито что-то, — танцевал рядом с ней Антон.
— Это дырки от пуль!!! — перекрывая своим голосом музыку, проорал Сергей. — У нас тетка из ателье приходит, заштопывает так, что не заметишь!
— Дырки от пуль?!! — воскликнула девушка.
— Да! От Калашникова!! — орал в ответ Сергей.
— Круто!!! — вдруг, перекрыв музыку в несколько раз, завопила диким голосом Даша, подняв вверх руки. — Ни у кого нет такой куртки!! А-а-а!!! — надрывалась она в ошеломляющем восторге.
— Ура-а-а-а!!! — заорали все вдруг хором, подняв руки и пустившись в дикий пляс. — Ура-а-а-а!!!.
Они радовались приятным мелочам, как способны радоваться либо абсолютно пьяные, либо молодые, у которых все еще впереди.
С вечеринки из морга Даша с Антоном вернулись только в час ночи. Хотя идти было не так далеко, но решили взять такси. Всю дорогу в такси Даша напевала песенку, потом хвасталась водителю своей новой курткой, потом снова пела, потом хвасталась и пела…
Когда вернулись домой, Антон отправился в ванную, включил воду, взгляд его упал на торчащий из-под ванны предмет. Антон вздрогнул, попятился к двери. Из-под ванны торчала человеческая рука. То, что под ванну целому человеку было бы не уместиться, Антон понимал, хотя и был несколько пьян. Значит, это часть человека. Морговый кошмар продолжался.
Преодолевая отвращение, Антон потянул руку за палец… На ощупь она была твердой, из нее выпал какой-то листок. Антон вынул из-под ванны руку… она оказалась резиновая и пустая внутри, внешне удивительно копируя настоящую человеческую конечность. Антон вздохнул облегченно, от сердца отлегло.
— Твоя, что ли, шутка дурацкая? — спросил он, входя в комнату, где Даша, сидя на диване, смотрела телевизор, перещелкивая с программы на программу.
Антон бросил руку рядом с ней на диван.
— Ой, какая прелесть! — воскликнула девушка. — Ты ее для меня, Антоша, в морге стащил? — Даша взяла ее. — А-а-а… — разочарованно протянула она. — Не настоящая…
Из ее слов Антон понял, что эта рука не ее рук дело. Значит, в то время когда они отсутствовали, кто-то залез к ним в квартиру и оставил этот подарок, Антон вернулся в ванную и тут заметил сложенный листок бумаги, который выпал из резиновой длани. Он развернул его и прочитал: «Оставь свою затею, сынок, иначе эта часть будет от человека… И человек этот — ты».
Последние слова:
— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.
Утром я проснулся рано — в одиннадцать часов. Для меня это рано, потому что проспал всего три часа, а потом лежал в постели и мучился. Мучила совесть, мучила любовь, мучил сюжет романа, мучили две мухи, садившиеся на лицо, мучила духота… Мучило все, что могло мучить.
Надев халат, я вышел в кухню. Марина не спала. Удивительная девушка, как зомби — я вообще не видел, чтобы она когда-нибудь спала.
— Как хорошо, что вы проснулись. Вы по утрам студень едите?
— Я ем его всегда, — улыбнулся я, борясь с сильным желанием обнять и поцеловать девушку.
Зазвонил телефон. Я поднес трубку к уху.
— Позовите, пожалуйста, Марину, — попросил мужской голос.
Я насторожился.
— Какую Марину? Вы не туда попали.
— Я вчера заходил, дома ее нет; значит, она у вас. Не заставляйте меня говорить вам гадости.
— Что, это меня? — подошла Марина, встревоженно на меня гладя.
— Да, тебя. — Я протянул трубку.
— Ну чего ты звонишь! — злобно закричала она в трубку. — Я же тебе сказала — между нами все кончено. — Прижимая трубку к уху, она пошла в свою комнату и притворила дверь. — Да, люблю! — слышал я уже приглушенно. — Да, не хочу, никогда!..
Черт! Как было приятно слышать такие слова очаровательной девушки! Они сразу подняли мне настроение. Какое счастье, что кто-то на этом свете тебя любит по-настоящему, страстно… как, впрочем, и ты сам.
Марина вернулась расстроенной.
— Друг твой звонил?
— Да, — ответила она сердито. — Идиот!
— А как его, кстати, зовут? Ты нас не представила.
— Циркач.
— Понятно, Циркач так Циркач. Давай позавтракаем, потом я пойду к Николаю Николаевичу в милицию, расскажу, что вчера эти двое попсарей приходили.
— Может, не нужно в милицию, — проговорила Марина, раскладывая студень по тарелкам. — Опять путаница какая-нибудь начнется.
— Что значит «не нужно»?! — Я поднял брови. — Там неизвестно что с твоей матерью вытворяют, а ты говоришь «не нужно».
Марина поставила передо мной тарелку.
— Я не верю, что они помогут ее найти, да и вообще…
— Что «вообще»?
— Ну может, она действительно на юге отдыхает в санатории.
— Я не понимаю тебя, Марина. Поясни, пожалуйста.
— Да нет, я так… Вы на меня внимания не обращайте. Мне сейчас нужно будет уйти ненадолго, — сказала она, потупившись и глядя в тарелку.
— С Циркачом встречаться? — Голос мой прозвучал как-то глухо, и я, чтобы скрасить неловкость, закашлялся.
— Да, — сказала Марина, и ее голос тоже как-то дрогнул, или мне это только почудилось.
— Понятно.
Я молча ел студень, в первый раз в жизни без удовольствия, Марина тоже молчала.
— Вы не подумайте, — вдруг сказала она, подняв голову от тарелки и прямо глядя мне в глаза. — У меня с ним уже все кончено.
Как восхитительно прозвучали для меня эти слова! Я с трудом удержал улыбку.
— Возьми ключи, на стене возле зеркала висят… если вернешься раньше.
Николай Николаевич был в кабинете один.
— Ну рассказывай, — сказал он, как только я сел за стол.
Я рассказал, как приходили два головореза и набили мне лицо. Рассказал я и о телефонном звонке, после которого они тут же ушли, осыпая меня извинениями и воздушными поцелуями. Николай Николаевич, сидя за столом, слушал внимательно, иногда уточняя детали.
— Дело запутывается, — сказал он, когда я закончил. — Я был уверен, что все гораздо проще. Любовь молоденькой девчонки к известному писателю…
— Ну, известному — это уж слишком… — перебил я, но Николай Николаевич не услышал моих слов и продолжал:
— Ну знаешь там, шуры-муры, придумала историю с похищением, чтобы к нему переселиться, пока жена в отпуске, устроила бардак, ну и все такое прочее… Но откуда эти типы взялись? Мы их по картотеке пробьем, но у меня профессиональное чувство, что у нас на них ничего. Кроме того, мы выяснили, что Татьяна Владимировна в санаторий отправилась не по путевке, а дикарем. И где именно остановилась, выяснить пока не удалось. Но мы ведем работу в этом направлении: не потому, что бардак там в квартире навели, а потому, что этим исчезновением заинтересовался знаешь кто — Александр Сажин. Ну помнишь, я тебя знакомил, у меня в кабинете сидел Александр Петрович с золотым зубом. А он просто так интересоваться ничем бы не стал, а здесь вцепился, как бульдог — информацию ему подавай. Значит, знает что-то. Поэтому мы свои ресурсы подключили. Работаем, ищем. А твои вчерашние хулиганы только подтверждают то, что мы на правильном пути. Выяснили также, что у Татьяны Владимировны с работы исчезли важные документы. Там тоже свое расследование. Так что машина заработала, ну и все такое.
— А мне теперь что делать?
— За девушкой смотри… Хотя не нужна она никому, я думаю… — Он внимательно посмотрел на меня. — Кроме тебя, конечно.
Меня бросило в краску.
— Ну и духота, — сказал я, надув щеки. — Градусов, наверное, двадцать пять на улице.
Я неторопливо брел к дому. На улице жарко не было — часто набегавшие тучки скрывали солнце, кроме того, дул северный ветер. Я понимал, что положение, в котором оказались мы с Мариной, слишком неопределенное. Нужно было что-то решать. Нас тянуло друг к другу, но я был женат и вовсе не собирался обманывать свою жену, ведь мы были вместе уже двадцать пять лет. Но с другой стороны… С другой стороны, такого чувства, как к этой девушке, я не испытывал никогда раньше, и я понимал, что маленькое пространство отделяет меня от пропасти, и если я преодолею его, то уже ничто не остановит меня — не остановят ни здравый смысл, ни моральные, ни религиозные принципы.
— О! Какая приятная встреча. Здравствуйте, любезный Сергей Игоревич. Прогуливаетесь?
Передо мной собственной персоной, в костюме и галстуке, стоял Александр Петрович, о котором мы только что вспоминали дурным словом.
— А я тоже, знаете ли, прогуливаюсь. Приятная встреча. — Он улыбнулся, сверкнув золотым зубом.
Врал он. Все врал, хотя и был я в задумчивости, но все ж таки заметил, что вышел он из черной «Волги», стоявшей неподалеку.
— Я бы даже сказал «случайная встреча», — спровоцировал я, нарочно посмотрев на «Волгу».
— Совершенно верно, случайная, — проследив за моим взглядом, нарочито подтвердил он. — А вы, Сергей Игоревич, человек до крайности наблюдательный — для кого-то случайная, а для кого-то, пожалуй, и нет. Скрывать не стану, у меня имеется к вам несколько вопросов. А вы домой направляетесь?
— Домой.
— Ну позвольте тогда, я вас и препровожу.
Мы пошли рядом.
— Догадываюсь я, что это за вопросы. Должно быть, о Марине, — сказал я с некоторым раздражением.
— А вот и не угадали! — воскликнул радостно Александр Петрович. — О литературе — милейший Сергей Игоревич. О литературе, о чем еще могут говорить два случайно встретившихся интеллигентных человека!
— Если интеллигентных, тогда о женщинах и о выпивке. Или вы хотите, чтобы я вас домой пригласил?
— Нет. Ничуть не беспокойтесь, любезный. У меня ведь только несколько чисто профессиональных вопросов, а я предисловие разовью, бывает такое обширнейшее, что просто ужас. Ведь вы сейчас книгу о Фредерике Рюйше пишете?
— О! — Я даже поперхнулся воздухом. — Откуда же вы знаете, о чем я пишу?
— Из прессы, милейший Сергей Игоревич. Читал газету «Вечерний Петербург», где с вами большое интервью опубликовано, вы там и изволили раскрыться.
Его немилицейские словесные обороты меня раздражали. Тоже мне Порфирий Петрович хренов.
— Правда, говорил я такое. Не знал, что вы газеты читаете, думал — протоколы в основном.
— Это правда, но надеюсь, вы меня уязвить не желаете?
— Не желаю, — ответил я, хотя и желал уязвить, да посильнее. Не нравился мне этот тип. Что у него на уме?
— И не только из газеты, но и в отделе антропологии Мария Николаевна — специалист по Рюйшу — о вас говорила, что вы тоже интересовались. Помните такую?
— Да, конечно, помню.
Я действительно часто наведывался к ней, когда собирал материал о Рюйше, да и в Библиотеке Академии наук целыми днями просиживал. Материала было до крайности мало, и его приходилось собирать по крупицам.
— Так вот. — Александр Петрович достал пачку сигарет и протянул мне для угощения, я поблагодарил, он вынул сигарету и прикурил. — Так вот, — затягиваясь дымом, продолжал он, — у меня и вопрос к вам как к специалисту по Фредерику Рюйшу.
— Тогда вам, Александр Петрович, не ко мне. Я ни в коем случае не специалист по Рюйшу, я, конечно, почитал кое-что, почитал… Но я никак не могу считаться специалистом, а вот Мария Николаевна — да, это мировая величина… Так что вам лучше к ней. Да и вообще, что вас может интересовать в этом анатоме, умершем в начале восемнадцатого века да еще и в Голландии?
— Да вот меня интересует один странный вопрос. Может быть, вы, любезнейший, поймете, почему я пришел к вам, а не к ученым-специалистам. Вопрос касается секрета мумифицирования людей, который изобрел этот ученый.
— Бальзамирования, — поправил я, хотя, по сути, разницы не было.
За разговором мы дошли уже до моего дома и остановились на углу возле детской площадки.
— Ну да, пусть бальзамирования. Так вот. Скажите мне, любезный Сергей Игоревич, а не мог ли этот секрет дойти до наших дней?
Я усмехнулся.
— Как раз об этом я сейчас и пишу. Об этом мечтают многие анатомы уже три века. Я думаю, что теоретически дойти мог. У Рюйша было двое детей. Сын умер еще до кончины самого Рюйша, а дочь Рахиль пережила отца на девятнадцать лет, но, судя по всему, секрета не раскрыла, а может быть, и не знала. А сам Рюйш был, по-моему, слишком жаден до денег, чтобы делать подарки человечеству.
— Значит, никак.
— Нет. Думаю, никак, — развел я руками. — Надеюсь, я вас не очень огорчил.
— Ну хорошо, — не отставал привязчивый Александр Петрович. — А другими путями какими-нибудь?
— Что значит «другими»?
— Ну если бы не он сказал, если бы украли?
— Кражи — это по вашей части… А впрочем, ведь ходили слухи о том, что Рюйш передал секрет Петру Первому. Конечно, это маловероятно — слишком жадным был старик. Но я пишу в своем романе о том, что секрет продал Петру слуга Рюйша. Потом Петр передал его врачу Блюментросту, тот после смерти Петра в свою очередь передал его хранителю Библиотеки Академии наук Шумахеру, и секрет этот уже после смерти самого Рюйша (должно быть, такая была у Петра договоренность при покупке) был опубликован в 1743 году доктором Ригером. Но секрет оказался, как говорится, туфтой. Это было не бальзамированием, а приготовлением спиртового раствора, который не был секретом и о котором знал всякий анатом.
— Удивительно, что этот секрет, который знали все, передавался несколько десятилетий как великая тайна. — Александр Петрович пожал плечами. — Неувязка какая-то.
— Ну да, — согласился я. — Тут есть неувязка, но так считают ученые, изучающие жизнь Рюйша.
— Непонятно. Если все знали, что это спиртование, а не бальзамирование… непонятно.
— Здесь действительно много неясного, — согласился я.
— Самая большая ошибка людей в том, что они считают себя умнее других. Им кажется — ну я-то их всех обманул, у меня комар носа не подточит. Работа в милиции научила меня смотреть на вещи с другой стороны. Но ведь послушайте, Сергей Игоревич, ведь Петр что-то понимал в медицине. Ведь его надуть не просто было, да и опасно… Но если даже допустить, что Петра надули, то он все же передал секрет врачу — как там его фамилия — Блюментросту, и тот в свою очередь передал специалисту. А опубликовали, простите великодушно, туфту. Признавшись, можно сказать, принародно в своей некомпетентности.
— Если предположить, что вы правы, значит… Значит, этот секрет потерялся где-то по дороге.
— Совершенно справедливо, любезнейший Сергей Игоревич! — вдруг несказанно обрадовался Александр Петрович и даже любовно похлопал меня по груди. — Совершенно справедливо.
— И если рассуждать логически, — в задумчивости продолжал я, — это могло быть только последнее звено — либо Шумахер, либо Ригер: тот, кто опубликовал якобы переданный ему секрет бальзамирования, а на самом деле рецепт простого спиртового раствора. Вот.
— Совершенно справедливо. Браво, Сергей Игоревич!
— Послушайте, вы что, это знали? — подозрительно глядя на Александра Петровича, спросил я. — Вы так говорите…
— Ничуть нет. Это вы знали, а я только ваше знание в правильное русло обратил. Но только почему вы предпоследнее звено изволили посчитать, не разумею.
— Последнее? Здесь могло быть так, что заветы Петра Великого передавались в обязательном порядке, и Ригер, опубликовавший их, не осмелился бы этого не сделать, даже если бы и понял, что это туфта. Там тоже свои законы, знаете ли, были.
— Вот это и интересно. Значит, здесь-то и могла произойти утечка информации, по простому говоря — кража. Очень вам благодарен. — Александр Петрович сверкнул золотым зубом. — Я так и думал, что ваш изощренный ум сможет выйти на путь правильный… Недаром вы фантастику пишете…
У него пискнул телефон, он достал его из внутреннего кармана пиджака, посмотрел на сообщение и тут же заторопился.
— Я не пишу фантастики, — сказал я сердито, но несколько запоздало.
— Да и не пишите. Имею счастье откланяться. — В последний раз сверкнув золотым зубом, он пожал мне руку, повернулся и зашагал в обратную сторону.
Я смотрел ему вслед с некоторым недоумением. Неужели он ждал меня возле милиции, чтобы вот так запросто раскрыть преступление восемнадцатого века? Да и вообще какое отношение он имеет к голландскому анатому? Одно дело, когда ты пишешь роман, где происходят невероятные события, и совсем другое, когда невероятные события происходят с тобой.
Проследив, как Александр Петрович сел в машину, я пошел домой.
Когда я входил в парадную, мне навстречу попались трое незнакомых мужчин; они повернули головы как-то так, что я не смог увидеть их лиц, хотя с некоторых пор стал внимательным к прохожим. Газовый пистолет находился у меня за поясом, и если бы я увидел своих обидчиков Шнура с Леонтьевым, мне бы потребовалось не более чем пара секунд, чтобы выхватить его и привести в действие.
Я открыл дверь и вошел в квартиру. Марина еще не пришла. Но я сразу понял, что в квартире кто-то побывал. Я иногда замечаю странные вещи, какие-то мелкие нюансы, а не вижу часто крупного под самым носом. Ящик тумбочки, когда я уходил, был приоткрыт, а теперь закрыт полностью. У этого ящика такое свойство: если, закрывая его, просто толкнешь, он останется чуть приоткрытым, а для того чтобы его задвинуть полностью, нужно на него надавить. Никто и никогда на него не надавливал до сегодняшнего дня, сдвинута обувь, потому что открывали нижнюю дверцу шкафчика, который тоже раз в год открывают. По всему видно, что торопились…
Я вынул из-за пояса пистолет и, держа его наготове, бесшумно проскользнул в комнату, заглянул под диван, за занавески, потом пошел в кабинет — там тоже никого не было. Из прихожей вдруг донесся шум.
Я бросился к стене и напрягся. Значит, я не ошибся. Бесшумно ступая, через коридорчик подошел к прихожей, там кто-то был. Сердце колотилось, я сжимал рукоятку пистолета вспотевшей рукой. Поглубже вздохнув, чтобы унять дрожь в теле, я, выставив вперед пистолет, выскочил в прихожую.
«Стоять!! На пол!! На пол быстро все!!! Стрелять буду!!! На пол!!!» — хотел заорать я что есть мочи… Но не заорал. Посреди прихожей, глядя на меня удивленно, стояла Марина.
— Вот это Рэмбо! А вам круто пистолет идет. Я в отпаде.
— Да, только похудеть нужно, — сказал я смущенно. — Тут кто-то приходил, похоже, когда нас не было, — смахивая со лба пот и пряча пистолет за пояс, сказал я, где-то даже сожалея, что это не злоумышленники, так мне понравилась роль крутого парня — не доиграл, наверное, в детстве. Я бы им показал кузькину мать!
— А вещи на месте? — спросила Марина, проходя в комнату.
Вещи оказались на месте, но в том, что в квартире в наше отсутствие кто-то побывал, сомнений у меня не возникало. Значит, что-то искали. А не связан ли с этим Александр Петрович? Эта мысль пришла мне в голову неожиданно. Не шел из головы наш странный разговор возле дома. Неужели он действительно интересуется Рюйшем? Но почему нужно устраивать у меня обыск? Вот черт! Я бросился в кабинет, включил компьютер. Роман был на месте. Потерять плоды такого большого труда… Каждый писатель понимает, что это была бы трагедия. Нужно будет сегодня же переписать его на пять дискет и попрятать их в разных местах квартиры.
Зачем они приходили?! Что искали?
Последние слова палачу перед тем, как его обезглавили:
— Шея у меня короткая, целься хорошенько, чтобы не осрамиться.
Врач (архиятер) Арескин, присланный из Петербурга нарочно для покупки коллекции Фредерика Рюйша, а заодно для ведения переговоров с другими анатомами Амстердама о приобретении некоторых их препаратов, развил бурную деятельность. Петр строжайше повелел любыми путями не допустить продажу коллекции Рюйша в другое государство. Но в секретном распоряжении государя речь шла не только о покупке самой коллекции, но и о приобретении тайны бальзамирования, которой обладал Рюйш. Здесь Петр полностью развязывал Арескину руки и, всегда экономный, в этом велел не скупиться.
Арескин с пылом взялся за работу. Он нанял людей, которые следили за каждым шагом Рюйша и доносили ему о всех его передвижениях. Так ему стало известно о том, что Рюйш ведет тайные переговоры с римским императором Леопольдом о продаже тайны бальзамирования. Арескин тут же написал государю, на что получил повеление любыми средствами расстроить сделку. Арескин принялся за дело не жалея средств: он подкупал слуг, приобретал оружие, в грязных притонах встречался с головорезами, с коими имел долгие беседы. О чем, не знал никто.
Все было готово для решительных действий, но вопрос с покупкой секрета благополучно решился сам собой с кончиной императора Леопольда.
Основной деятельностью по приобретению секрета бальзамирования, на которую Арескин возлагал большие надежды, была работа со слугами. Часто слуги владеют всеми тайнами своих хозяев, включая сердечные… Но здесь было не так. Доверенное лицо Рюйша — главный слуга Гуго — был хитер и коварен. Как только Арескин налаживал связь с кем-нибудь из слуг Рюйша, Гуго тут же вычислял его, и слугу увольняли. Не нужно говорить, что уволенный ничего не знал о секрете бывшего хозяина. Арескин заметил странную закономерность — слуги в доме Рюйша чаще, чем в других домах Амстердама, умирали в связи с болезнью или от несчастного случая. А не избавлялся ли от них сам хозяин, человек крайне недоверчивый и подозрительный? Арескин, подгоняемый гневными посланиями из Петербурга, решился на отчаянный шаг. Он решил пойти напролом и попробовать вступить в контакт с самим Гуго. Это было небезопасно, ведь под удар ставилась сама возможность покупки коллекции. Если Рюйш узнает о том, что российский царь через посредника пытается добыть секрет разбойным путем, то сделка по покупке может не состояться, ведь Рюйш считал Петра своим учеником. И в случае неудачи голова самого Арескина точно слетит с плеч. Петр не прощал таких провалов. И все же Арескин решил рискнуть.
Через подставного человека он вышел на Гуго. Тот долго не артачился и подозрительно легко вошел в контакт, изъявив желание увидеться с заказчиком. Эта встреча была самой главной. Арескин стоял перед дилеммой — идти самому или подослать постороннего человека, не называя страну, которая хочет получить секрет. Но в таком деле необходимо было рисковать, и доктор Арескин решил пойти на встречу сам. Договорились встретиться в корчме на въезде в город. Арескин уже за полчаса до условленного времени устроился в углу, откуда хорошо просматривалась вся корчма. Не снимая дорожного плаща и широкополой шляпы, почти полностью скрывавшей его лицо, он сидел над кружкой пива, в то же время внимательно следя за посетителями. Народу в этот час было мало. Скучающий хозяин, протирая полотенцем пивные кружки, поглядывал на Арескина исподлобья. Звеня шпорами, вошли двое офицеров в голубых мундирах артиллерийского полка и, взяв по кружке пива, уселись за стол.
Прошел час. Гуго опаздывал. А может быть, не опаздывал, может быть, он и не собирался приходить, и все предпринимаемые доктором действия по покупке секрета бессмысленны. Арескин отставил пустую кружку в сторону, поднялся, поправил шляпу — дверь вдруг распахнулась, и в залу вошел мужчина в запыленном дорожном плаще, черной шляпе, галуны его сапог были забрызганы грязью. Он обвел глазами присутствовавших в корчме и, увидев Арескина, подошел к нему.
— Господин Арескин? — учтиво поклонился он.
— Вы не ошиблись. — Арескин поклонился в ответ.
Он бросил внимательный взгляд в сторону громко разговаривавших офицеров.
— Вас ждут в карете. Позвольте, я вас провожу.
Они вышли из корчмы. Светило солнце. Арескин увидел стоявшую возле входа забрызганную грязью карету.
— Извольте сесть в карету, — сказал провожатый, открывая перед доктором дверцу.
В карете уже кто-то сидел. Он сидел в углу, закутавшись в плащ, и невозможно было разглядеть его лицо. Доктор сел напротив. Карета тронулась, незнакомец не проявлял никаких признаков жизни. Арескин тоже молчал. Было что-то жутковатое в этом скрытом плащом человеке. Они проехали, наверное, две версты. Арескин заметил, что дорога стала неровная, карету сильно трясло.
— Вы хотели купить тайну бальзамирования? — наконец проговорил закутанный в плащ человек глухим голосом.
— С кем я говорю? — спросил доктор Арескин. — Я не привык общаться с человеком, лица которого не вижу.
— Речь идет о тайной покупке, поэтому лицо мое вас не должно интересовать, ведь вам нужен рецепт бальзамирования, а я могу вам его продать.
— Откуда я могу знать, что вы продадите мне настоящий рецепт? — спросил недоверчивый Арескин, странный разговор настораживал.
— Вы обратились ко мне, а не я к вам. У меня будет одно условие.
— Какое же?
— Я продам тайну бальзамирования только вашему государю лично.
— Нет, об этом не может быть речи, — категорически проговорил Арескин. — Эти переговоры вы будете вести только со мной.
— Ну тогда наша сделка не состоится, — мгновение подумав, заявил человек. — Это обязательное условие.
— Но это невозможно.
— Иного пути приобрести секрет Рюйша у вас нет. Кроме того… — Он замялся. — Кроме того, найдется много желающих, которые будут более сговорчивы. Подумайте. Я буду ждать ответа.
Он отдернул занавеску, высунулся в окно и велел кучеру остановиться.
— Я вас больше не задерживаю, — сказал он Арескину, и тому ничего не оставалось, как выйти из кареты.
Доктор оказался возле той самой корчмы, от которой отъехал час назад.
Арескин был в недоумении. Он так и не узнал, с кем разговаривал в карете — был ли это главный слуга Гуго или подставное лицо… возможно, это мошенничество. Предложение незнакомца поставило Арескина в тупик. Даже мысль о том, чтобы сам российский царь вел переговоры со слугой о тайной продаже секрета бальзамирования, была сама по себе чудовищна. Нет, никогда царь государства российского не опустится до переговоров с ворами.
Но Арескин все ж таки рискнул написать по этому поводу письмо государю, пряча смысл за витиеватостью слога. Какова будет его реакция, доктор даже вообразить себе не мог. Он ждал худшего.
Вскоре пришел ответ, изумивший доктора: государь готов был встретиться с этим человеком в свой приезд в Голландию. Арескин сообщил о согласии Гуго.
Встреча их состоялась в 1717 году, в первый же день по приезде Петра в Амстердам. Она проходила в небольшой гостинице, куда Петр приехал инкогнито. Как оказался там Гуго, никто не знал. Главный слуга пробыл с государем около получаса, беседовали они наедине. Спустя полчаса Петр поспешно уехал. О чем говорили между собой российский царь Петр I с главным слугой Гуго и состоялась ли покупка тайны бальзамирования, никому доподлинно не известно. Но сам доктор Арескин, организовавший эту встречу, вскоре умер при довольно загадочных обстоятельствах.
Последние слова:
— Спать, спать, спать…
По телефону, который Антону передал ангелоподобный Сергей, он решился позвонить не сразу, а только через три дня. За эти три дня нового ничего не произошло, кроме того, что Антон вздрагивал теперь при каждом стуке на лестнице, визге тормозов на улице. Нервы у него совсем разгулялись, он ждал чего-то ужасного. Антон не знал, когда и как произойдет это ужасное, но знал, что произойдет несомненно.
Успокаивала только Даша. Она как всегда наплевательски относилась ко всему на свете и только все переключала телевизионные программы, переключала и переключала.
После долгих и мучительных сомнений однажды вечером Антон все-таки решился позвонить. К телефону долго никто не подходил. Антон даже подумал, что никого нет, и собирался повесить трубку, но на том конце провода что-то вдруг щелкнуло, и Антон услышал мужской голос.
— Я бы хотел поговорить с Владленом Ивановичем, — сказал Антон доброжелательно.
— А зачем? Чего от него надо? — Человек на том конце провода говорил неотчетливо, словно у него во рту была непережеванная пища.
— У меня есть сведения… Ну, о музее этом…
— Каком музее?
— Ну музее на Мойке, который, я слышал, вас тоже интересует.
— Нам нужно посоветоваться. У вас есть телефон, куда можно перезвонить?
Антон назвал номер и, повесив трубку, пошел в комнату.
— Слушай, Антоша, мы когда к Сереге в гости пойдем? Он обещал меня на вскрытие взять, — спросила Даша, не отрывая глаз от телеэкрана.
— Да подожди с развлечениями, нужно сначала Максима найти. Я так понимаю, кроме меня, его никто не ищет.
— Да на фиг он кому нужен, — переключая телевизионные каналы, проговорила Даша.
Зазвонил телефон. Антон снял трубку. Уже знакомый дефективный мужской голос назначил встречу в восемь часов вечера на Каменноостровском проспекте, возле мебельного магазина. Антон повесил трубку и задумался. Во что он впутался, он не представлял. Его же предупредили запиской, чтобы он не лез. Но, раз ввязавшись в дело, он не мог отступить. Тем более, что там с Максимом, от которого уже неделю ни слуху ни духу? Может быть, его там пытают.
Вечером, уже собравшись уходить, Антон зашел в комнату к жене.
— Ты знаешь, Даша, я договорился с людьми, телефон которых дал Сергей из морга, на всякий случай пусть номер телефона останется у тебя, но я думаю, дело безнадежно. Если я не вернусь и не позвоню до утра, сообщай в милицию. Понятно?
— Да нефиг делать, Антоша, — переключая программы, пообещала Даша.
Антон вышел на полчаса раньше, собираясь для начала перед закрытием зайти в музей восковых фигур… вернее, музей покойников. Антон был уже уверен в том, что все эти якобы восковые фигуры на самом деле настоящие покойники, просто как-то по-особенному мумифицированные. Что-то тянуло его туда — что именно, сам он не смог бы объяснить.
Купив билет и пройдя мимо мумии милиционера с пистолетом, Антон вошел в первый зал. И снова его будто загипнотизировало изумительное столпотворение. Теперь и дураку стало бы понятно, что никакие это не восковые фигуры — ничего общего с теми дуроломами, которые выставлены в других музеях, не было. Эти выглядели как живые — не то что те восковые подделки — щеки детей и женщин румянились, мужчина в наряде немецкого пивовара с красным носом пьяницы словно подмигивал Антону, предлагая присоединиться к трапезе. Не столько интересовали Антона сценки из жизни разных народов, сколько живость лиц, и он не удивился бы, если б вдруг кто-нибудь, щелкнув пальцами, сказал «отомрите», и все эти люди, все, кто здесь есть, зашевелились, заморгали, загомонили, стали блуждать по залам… А потом тот же самый вдруг щелкнул бы пальцами и сказал «замрите», и все снова бы замерли там, где застала их команда, но проигравшие не становились вместо водящего, а оставались там навсегда, а среди них остался бы, замерев, и Антон… Жуть!
Он переходил из зала в зал, разглядывая очаровательные лица девушек, шаловливых детишек, сумрачных стариков. Ему очень хотелось потрогать их, чтобы вновь убедиться в том, в чем он был уверен… Господи, зачем он пришел сюда?! Что заставило его вновь пережить весь тот ужас, который он пережил, когда они вместе с Максимом приходили смотреть его бабушку. Он остановился возле молоденькой девушки, одетой в народный украинский костюм; казалось, он где-то уже видел ее… Как жаль, что она умерла так рано и вот теперь на радость публики красуется в этом странном, набитом покойниками музее. Где-то здесь, он помнил, рядом с повешенным сидела бабушка Максима, с которой все и началось. Она не ушла из жизни, как уходят все, в землю, оставаясь лишь в воспоминаниях близких. Нет, она вернулась, чтобы вновь обидеть внучка; первый раз она обидела его, когда разрешила себя убить.
А вон под окошком и бабушка Максима, в длинном платье, с недовязанным носком маленького внучка в руках, ее не пересадили, оставив на месте, к которому она уже привыкла. Антон подошел к ней. Платок, который, ощупывая рану, он стащил с ее головы, был вновь аккуратно подвязан. Антон непроизвольно отпрянул. Ему вдруг почудилось… нет, он был уверен в этом, что ногти на руках старушкиной мумии выросли.
Ни фига себе! Он беспомощно оглянулся по сторонам… И тут краем глаза, боковым зрением увидел знакомую клетчатую куртку. Он выглянул из-за чернобородого толстяка в кожаной жилетке с электрогитарой в руках… и так и замер с открытым от изумления ртом, не в силах пошевелиться.
В углу, привалившись плечом к стене, стоял Максим, его лучший друг Максим. Антон знал, что это он, хотя и не сразу узнал его. На нем были все та же клетчатая курточка и джинсы. Не сейчас, только потом Антон понял, почему не сразу узнал друга: у него не было бороды — его обычных жиденьких усиков и бороденки… Максим стоял без движения, глядя пустыми глазами в пространство, как и все эти люди… вернее, бывшие когда-то людьми, а теперь мумии…
Лютый ужас вдруг охватил Антона, вмиг он стал мокрым, пот тек по щекам, по спине… он, чуть наклонившись, из-за толстяка выглядывал на своего окоченелого друга и не мог ни приблизиться, ни отвести глаз, и виделось ему сквозь туман ужаса, что Максим будто бы подмигивает ему и корчит рожи… Откуда-то, как по щучьему велению, возле него оказалась служительница с тазом.
— Плохо, плохо здесь бывает… Чего тут хорошего?! А ведь все ходят и ходят, все блюют и блюют… Чего ходить-то, раз блюют?!
Она толкнула его в бок, чем вывела из оцепенения, Антон наклонился над тазом, и его вытошнило.
— Да уж, натурализм, мать его ити! — причитала женщина. — А Ленина Владимира Ильича не завели. Столько всякого дерьма в залы натолкали, а главного Владимира нет…
Антона рвало мучительно, старуха поднесла к его носу ватку с нашатырем — продрало до мозга, стало лучше, сознание прояснилось. Больше не глядя в сторону мумии друга, Антон отпихнул служительницу и побежал… В ушах свистел ветер, он, гулко топая в пол каблуками, бежал по коридору мимо безмолвно стоящих людей, протягивающих к нему руки за помощью и состраданием — или просто безумный художник придал им такую позу.
Антон выскочил на воздух и, перебежав проезжую часть, наклонился над перилами — его снова вырвало прямо в Мойку. Он принялся дышать глубоко, отчаянно глубоко, понимая, что только таким образом сможет прийти в себя. Он дышал, пока не помутнело в глазах, потом неосознанно повернулся лицом в сторону музея, но, увидев его дверь, побежал прочь.
Он что есть мочи бежал вдоль канала и остановился только когда добежал до Большой Конюшенной; вытерев с лица пот и отдышавшись, Антон повернулся к Мойке и стал глядеть на воду.
«Побрили! Все-таки побрили, — пульсировала в голове единственная мысль. — Всех бреют, не сберег Максим индивидуальности, о которой говорил. И ведь всегда этого боялся. А вот фиг! Побрили все-таки, гады!»
Почему именно это тревожило Антона в ту минуту больше всего, он не смог бы ответить. Но весь гнев его распространялся сейчас на цирюльника, который обрил его друга, лишив индивидуальности. Что за странная мысль?
Антон простоял на набережной минут десять, потом направился в кафе «Луна», где они в последний раз виделись с Максимом.
Взяв себе стакан соку, он забился в угол, поставив стакан на краешек стойки. Он пугливо смотрел на отдыхающих, которые в этот час выходного дня были многочисленны. Все было в дыму, отовсюду слышался звон стаканов и нетрезвый гомон. Он смотрел на отдыхающих отвлеченно, как на неживых, и казалось ему, что вот сейчас придет тот же самый, щелкнет пальцами и скажет «замрите», и опять будет все как в сказке о спящей царевне.
Что теперь делать Антон, совершенно не представлял. Идти в милицию и рассказывать о том, что случилось — его примут за сумасшедшего и направят на принудительное лечение. Просить совета у Даши бессмысленно — она только и знает, что перещелкивать телевизионные программы. Родители в отъезде… Вот проклятие! Самое неудачное время…
«А может быть, за мной следят? — Антон оглянулся. — Как же я раньше не подумал об этом!». В голову стали приходить здравые мысли. «Господи! А вдруг меня так же, как Максима?» Его снова бросило в пот, сердце учащенно заколотилось. Что же делать?! Что же делать?! Антона охватила паника, он готов был закричать и броситься с кулаками на стоявшего рядом замызганного мужика с пивом.
«Нет, спокойно… Спокойно… — стал успокаивать себя Антон. Правую руку он держал в кармане куртки, где у него лежал складной нож: эта безделица все-таки придавала ему некоторую уверенность. — Спокойно, нужно действовать обдуманно. Если меня захотят убить, то сделают это даже для меня незаметно, так что дергаться не стоит». Как ни странно, но эта мысль его успокоила — теперь можно было начинать мыслить логически. «Предположим, что люди, которые назначили ему сегодня встречу, враги этих убийц. Значит, он с ними заодно. Проще говоря, можно на них положиться, раз больше не на кого. С другой стороны, отправляться сейчас домой и жить дальше, как будто ничего не произошло, когда Максим там стоит в душном зале, — немыслимо. Следовательно, нужно отправляться на встречу с этими людьми на Каменноостровский».
Эти размышления привели в порядок растрепавшиеся мысли Антона. Он допил одним большим глотком сок и, озираясь, двинулся к выходу. Теперь Антон понимал, что может надеяться только на себя.
На углу Каменноостровского, возле мебельного магазина, расположенного в желтом доме, Антон остановился. Он подбирался к условленному месту издалека, где только мог переходя на бег, и теперь был уверен, что слежки за ним нет.
Антон встал, как ему и велели, с правой стороны от входа в магазин. Он внимательно вглядывался в прохожих, ожидая, что кто-нибудь подаст ему условный знак. Но прошло уже минут двадцать, а к нему никто не подходил. Рядом дворник в фартуке, рабочих рукавицах и с какой-то идиотской шляпой на голове, всем видом своим как будто из девятнадцатого века, мел асфальт.
Антон нервничал, он поминутно взглядывал на часы, озирался по сторонам, а прохожие все шли и шли, и шли… А мужик в фартуке все мел и мел… И уже подступал со своей мохнатой метлой к самым ногам Антона. Антон сторонился, но вредный мужик снова подступал и мел, мел, нарочно стараясь задеть ботинки. Вот же вредный мужик!
Антон снова отступил, но проклятый метельщик не отставал.
— Тебе в эту парадную, — вдруг кивнул дворник и махнул метлой по асфальту, словно заметая Антона в парадную. — Квартира девять. — Судя по отвратительной дикции дворника, это и был тот самый мужик, с которым Антон говорил по телефону.
«Вот это конспирация», — подумал Антон и вошел в парадную.
Квартиру он разыскал на третьем этаже. «Обыкновенная дверь, даже не металлическая, такую каждый домушник легко вскроет», — почему-то подумал Антон, потом позвонил, но ему никто не открывал. Он позвонил снова — квартира оказалась настолько обширная, что звонка не было слышно. Антон позвонил еще и тут увидел небольшой листок, прикнопленный под звонком. В полумраке парадной он вгляделся в надпись. Ну так и есть. «Звонок не работает».
Он постучал, сначала скромненько костяшками пальцев, потом посильнее. Дверь открылась, на пороге стоял высокий мужчина.
— Заходи, — сказал он глухим голосом.
Антон оказался в длинном, тускло освещенном коридоре. Пропустивший его человек закрыл дверь на два замка и на большой крюк.
— За мной иди, — приказал он.
Они шли по длинному и узкому коридору. С правой стороны располагались двери, с левой — глухая стена с растрескавшимися обоями белорусского производства. Антон шел за высоким сутулым человеком, с опаской озираясь.
Они вошли в большую замызганную кухню с двумя газовыми плитами, заставленную коммунальными столами. В кухне было хотя и мрачно от потемневших от времени стен и потолка, но светло, и здесь Антон смог разглядеть высокого человека. У него было рябое, изъеденное оспой лицо и коротко остриженная голова с мысиком волос на лбу. Антон сразу узнал его. Это и был похититель висельника.
Мужчина отодвинул кухонный стол, за которым находилась грязная облупившаяся дверь, откинул длинный крючок, на который она была закрыта, и с силой дернул ее. Дверь с трудом подалась: видно, не открывали ее давно. За дверью было темно. Антон посмотрел на мужчину недоуменно. Тот, ни слова не говоря, кивнул ему, мол, проходи. Терять Антону было уже нечего, он прошел, сзади него захлопнулась дверь, раздался лязг накидываемого крюка.
Антон стоял на грязной черной лестнице, воняло кошками, помоями и бомжами.
— Ну и чего теперь?! — зло прошептал он, постоял недолго, потом стал спускаться вниз по ступенькам.
Антон вышел во двор и, сощурившись от дневного света, огляделся. В углу двора рос большой развесистый куст, под ним стояла скамейка, на которой сидели три старухи и молча смотрели в сторону Антона. Рядом с парадной, из которой он вышел, как бы от нечего делать прогуливался тот самый дворник, но без метлы, фартука и шляпы, а почему-то в кителе и фуражке летчика гражданского флота.
— Вон в ту парадную иди, — конспиративно сквозь зубы проговорил дефективный дворник в форме летчика.
Антон пересек детскую площадку и вошел в парадную, на которую ему указали. Здесь на первом этаже уже стоял рябой, который вел Антона через квартиру. На нем был длинный черный плащ, шляпа и черные очки — все это придавало ему смехотворный шпионский вид. Человек, ни слова не говоря, сунул в руку Антону свечу, зажег ее зажигалкой и, открыв перед ним дверь подвала, втолкнул в темноту. Сзади с лязгом закрылась дверь и на нее навесили замок.
Прикрывая свечу рукой, вглядываясь в темную влажную муть подвала, Антон шел по длинному лабиринту подвальных помещений с низкими потолками, заваленных ржавой арматурой, под ногами скрипел песок, где-то журчала вода, было душно и сыро. Тело Антона стало липким то ли от подвальной духоты, то ли от страха. Куда и зачем он шел, что ждет его за следующим поворотом, может быть, мужик с топором… Вспомнился мужик Прокофий, блуждающий с топором по горам Крыма, а за компанию на ум пришел и повесившийся урод Виктор… А потом покойников было уже не счесть — целый музей, и среди них главный экспонат — Максим. Значит, не поездим теперь в походы…
Антон остановился, прислушался. Ему почудилось, что кто-то зашебуршал за углом перегородки, задышал и смолк. Он остановился, достал из кармана нож, открыл его. Стало спокойнее. Делая осторожные шаги, заглянул за перегородку — там никого не было. Огонек свечи освещал потное, с вытаращенными глазами, бледное лицо молодого человека. Он напоминал какое-то безумное привидение, со свечой в руке бредущее по темным казематам, и если бы сейчас его встретил какой-нибудь случайный водопроводчик, его бы, наверное, хватил удар.
Антон поднимал свечу повыше, чтобы было видно, что впереди, но проклятый подвал не заканчивался. Вдруг внизу что-то зашуршало, прямо из-под ног с воем выпрыгнуло что-то черное и страшное… Антон отступил, свеча погасла… Он лихорадочно стал искать по карманам зажигалку, нашел, но зажигалка как назло не хотела загораться. Наконец ему удалось зажечь свечу, и он осмотрел подвал. За то время, когда он зажигал свечу, здесь ничего не изменилось, хотя ему казалось, что прошла вечность.
— Вот черт, влип! Безнадежно тут все.
Антон не стал задерживаться и заторопился в поисках выхода. И скоро его обнаружил. Он поднялся по ступенькам и, раскрыв дверь, вышел в парадную, а потом во двор.
Господи! Как хорошо здесь было! Антон вдыхал свежий воздух полной грудью. В углу двора рос куст, под ним на скамеечке сидели три старухи. Антон оказался в том же дворе, только вышел из другой парадной.
— Эй! Эй, мужик!
Рабочий в желтой безрукавке, с каской на голове, наполовину торчавший из люка посреди двора, уже давно и безрезультатно пытался привлечь его внимание, размахивая руками. Но Антон в наслаждении жизнью не замечал его.
— Эй, мужик!
Антон подошел. Это был не рабочий, а тот самый длинный со следами оспы на лице, который загнал его в подвал.
— Я в люк не полезу, — твердо сказал Антон.
— Да не надо. Вон тебя зовут.
В дальнем углу возле парадной стоял невысокий человек: хотя он и переоделся в длинный шпионский плащ, очки и шляпу, Антон сразу узнал дворника. Дворник махал ему рукой.
— Идиотство какое-то, — бурчал Антон, направляясь к дворнику.
— Пошли, — сказал дворник.
По грязной пахучей лестнице, по которой Антон уже спускался, или по какой-то другой — после всех этих пертурбаций он уже плохо ориентировался в пространстве — они поднялись до третьего этажа и вошли в кухню. В ту самую кухню, откуда потом он попал во двор, а после в подвал…. Черт знает что! Его привели назад.
Дворник задвинул стол на место.
— Конспирация необходима. Мы тебя проверяли, — сказал он и, подумав, добавил: — Хвоста нет.
Антон двинулся за провожатым в обратный путь по коридору, они остановились у второй по счету двери. Человек толкнул ее и вошел, вслед за ним вошел и Антон.
Они оказались в большой комнате метров тридцати. Половину одной из стен занимал стеллаж со множеством книг, большой обеденный стол возле окна с чем-то, накрытым простыней. Антон сразу догадался, что там лежит, а если бы и не догадался, то понял бы все равно по торчащей из-под простыни голой ступне сорок второго размера. На стене висел огромный портрет, на нем был изображен обнаженный мужчина в полный рост — вместо рук и ног у него было по два больших пальца, чем-то напоминающих клешни рака. В кресле в полосатом банном халате, как будто только что вышел из душа, а не бегал по двору, с дымящейся трубкой в руке сидел высокий рябой человек и с чувством превосходства смотрел на Антона.
— Вот, привел, — сказал маленький, по обыкновению пережевывая слова, и кивнул в сторону Антона. — Только опасаюсь я чего-то.
— А чего опасаться… — проговорил длинный, пыхнув дымом.
Он поднялся из кресла, неторопливо положил трубку на стол и вдруг ловко, как ковбой, выхватил из кармана халата пистолет и направил его на Антона.
— Руки вверх!! — вдруг заорал он страшным голосом, совсем как тогда в музее. — Руки вверх! Не двигаться, пристрелю!!
Антон отпрянул, но сзади ему в спину уставилось дуло другого пистолета, который держал в руке маленький.
— Стой смирно, застрелим… — прошепелявил дефективный сквозь зубы.
Последние слова перед тем, как его удавили:
— Что я сделал?
На продажу коллекции Рюйш решился только в 1717 году, когда Петр I вновь приехал в Амстердам, через девятнадцать лет с начала первых переговоров с российским царем.
Петр был уже не тот юный любознательный и доверчивый юноша. Это был государь, полководец, царь могучего государства. Все переговоры и торг о продаже коллекции велись заранее с доктором Арескиным, и, когда Петр приехал в Амстердам, вопрос был уже решен. Рюйшу исполнилось к тому времени уже 79 лет, но он был еще полон сил и энергии. Поначалу речь шла только о продаже коллекции уродов. Но Рюйш соглашался продавать только всю коллекцию разом, и после долгих переговоров коллекция наконец была куплена за 30 000 гульденов, что по тому времени было громадной суммой, на которую можно было построить военный корабль с полным снаряжением.
Доктор Арескин настаивал на открытии Рюйшем сего секрета бальзамирования трупов. Но Рюйш запросил за свою тайну непомерно высокую цену, и секрет его не был приобретен.
Вот что писал сам Фредерик Рюйш по поводу продажи коллекции и тайны бальзамирования своему другу: «Что касается до цены, я весьма ошибся в положенной собранию моему сумме и даже неразумно поступил, потребовав только 30 000 гульденов. Если бы мне попросить сначала 60 000 гульденов (чем всяк ценит мое собрание), то по крайней мере дали бы мне 40 000. Но как уже дело исполнено, то, храня честность, от данного слова не отрекаюсь. Сверх сего господин Арескин требует, чтобы я открыл ему известную одному только мне тайну приготовлять и сохранять анатомические вещи и умощать мертвые тела. Ибо у кого я о сем ни спрашивал и сколько ни выведывал, никто подлинно того не разумеет. Господин доктор Блументрос, прибывший недавно из Парижа и живший там у господина анатомика дю Верноа, говорит, что все сего славного мужа в оном деле знание маловажно для того, что все его препарации ненадежны. Я не стыжусь сказать: хотя бы кто вместо всего добра имел одно только мое о сем знание, тот бы, по моему мнению, был довольно богат и мог бы спокойно прожить свой век. Итак, ежели господин Арескин отменит одно сие требование, на все прочее я согласен. Я, невзирая на свою старость, научить одной сей тайне не менее чем за 50 000 гульденов соглашуся. Не думайте, чтобы я все сие нашел без дальних трудов. Я вставал каждое утро в 4 часа, издерживал на то все свои доходы и при всем том часто отчаивался об успехе, употребил на то не одну тысячу трупов, не только свежих, но и таких, которые уже на точение червям досталися, а через то многим подвергал я себя опасным болезням. Пускай господин Арескин покупает у других все, что изволит; только он после крайне о сем раскаиваться станет, если в сохранении поступлено не по моему способу, на изыскание которого положил я почти всю свою жизнь, не вкушая никаких веселостей сего света, да и теперь еще тружуся денно и нощно. Блаженной памяти римский император Леопольд за открытие тайны умащать мертвые тела предлагал мне 20 000 гульденов, и мы совсем было уже согласилися, но договор наш кончиною его пресекся. Впрочем, я желаю его царскому величеству, паче нежели другому государю, владеть моим собранием потому, что между его величеством и мною издавна продолжается усердие; ибо, как я имел честь видеть его величество в доме моем, соизволил он подать мне руку и сказать „ты еще старый мой учитель“».
Ввиду загадочной и скоропостижной смерти доктора Арескина в Россию доставить коллекцию Рюйша, состоявшую более чем из двух тысяч экспонатов с подробными описаниями в десяти каталогах, было поручено архиятеру Блюментросту — в будущем первому президенту Российской академии наук. В этом же году она и была перевезена в Петербург.
После продажи своей коллекции, которую он собирал всю жизнь, семидесятидевятилетний Фредерик Рюйш затосковал. К тому времени сын Генрих уже умер, дочь Рахиль стала известной художницей, членом Академии в Гааге, и Рюйш чувствовал себя одиноким. Вся его жизнь, весь смысл уплыли на корабле в Россию. Он блуждал по опустевшим комнатам в унынии, оглядывая пустые полки. Нужны ли были ему теперь эти огромные деньги? Он не любил шумных балов, радостей и удовольствий, которые сулили деньги. Теперь он мог доживать остаток дней в роскоши… Но не это было ему нужно: он любил работу, он обожал коллекцию уродов, которую собирал всю жизнь. Это был финал и, как оказалось, крах всей жизни великого анатома Фредерика Рюйша. Дальше весь остаток дней его преследовали неудачи. Он вынужден был охранять самое дорогое, что у него осталось в этой жизни — свою тайну.
Взявшись за изготовление новой коллекции в 1724 году, Фредерик Рюйш издает новый одиннадцатый каталог и посвящает его Петру I в надежде, что российский монарх не поскупится и купит новые экспонаты. Но Рюйша продолжают преследовать неудачи — в 1725 году умирает русский царь. Рюйш отчаянно хватается за то, что у него осталось, и на девяностом году своей жизни издает еще один, двенадцатый, каталог и посвящает его Парижской Академии. Но снова неудача — Парижская Академия отказывается покупать его новую коллекцию. Рюйш выходит из моды. Для него это тяжкий удар.
Бытовало мнение, что эту созданную на закате жизни коллекцию Рюйш продал польскому королю Станиславу, а тот подарил ее Виттенбергскому университету. Возникало предположение также, что коллекцию якобы купил польский король Август, который дал за нее 20 000 гульденов. Но это далеко от действительности. В коллекции, описанной в двух каталогах, было всего 59 препаратов, за которые не могла быть уплачена такая громадная сумма. Скорее всего, отчаявшись, сам Рюйш распускал слухи о своем головокружительном успехе, хотя всей Голландии было понятно, что популярность Фредерика Рюйша уже в прошлом.
На самом деле после смерти величайшего бальзамировщика всех времен и народов остатки его препаратов были распроданы с аукциона и разошлись по частным коллекциям. Всю свою жизнь Фредерик Рюйш вынужден был охранять свой секрет, который, дожив до девяностотрехлетнего возраста, так никому и не передал.
В нем была его сила, его богатство, его слава.
Рюйша похоронили на городском кладбище с почестями, равными разве что отпрыску королевских кровей. Но и на кладбище тело его не обрело покоя. Той же ночью трое неизвестных мужчин в черных плащах и шляпах выкопали тело Рюйша и учинили покойнику обыск. Опровергнув тем все будущие утверждения потомков, что Фредерик Рюйш унес тайну бальзамирования трупов с собой в могилу. В могиле тайны обнаружено не было.
Секрет, которым обладал Рюйш, искали многие. Каждый понимал, что владение им было равноценно владению философским камнем. Джузеппе Бальзамо, известный более как граф Калиостро, полжизни колесил по Европе в поисках секрета Фредерика Рюйша.
В мечтах своих он рисовал замок, полный удивительных существ, которые могли принести огромные деньги и прославить его, графа Калиостро… И однажды секрет этот был почти у него в руках… Но граф Калиостро был арестован и препровожден в заточение.
Дочь Рюйша Рахиль, единственная, кто мог владеть этим секретом, пережила отца на девятнадцать лет, но секрета не раскрыла. И хотя прошло уже почти три века, но никто из анатомов даже на сантиметр не приблизился к раскрытию этой великой тайны.
Все эти триста лет и до сих пор среди врачей-анатомов ходит легенда, что секрет этот, вопреки утверждению историков, дошел до наших дней. То здесь, то там вдруг появлялась мумия покойника, забальзамированного каким-то неизвестным науке способом. Но доподлинно об этом никто не знает.
Что касается анатомической коллекции Фредерика Рюйша, купленной Петром Первым, — так она погибла. Как писали анатом Кювье в книге «История естественных наук», а затем и знаменитый врач Гиртль в историческом очерке своего известного учебника анатомии, часть коллекции Рюйша погибла уже по время путешествия в Петербург, потому что матросы выпили спирт, в котором хранились препараты. Так, по их словам, погибла великая коллекция гениального отца монстров Фредерика Рюйша.
Последние слова:
— Надобно уж умирать, я уже готов и умру…
— …Бывает, иногда пишешь роман, где-нибудь на середине уже, и думаешь, лишь бы не умереть — дописать. Страх смерти приходит почти каждый раз, и всегда думаешь — это моя лучшая вещь, и никогда мне не написать лучше.
— Каждый раз так думаешь? — Марина смотрит мне в глаза и улыбается как-то застенчиво, я не видел, чтобы так улыбались. Удивительная улыбка. В ней все удивительно: и глаза, и руки… Все.
Мы сидели в кухне за накрытым столом, горели свечи, из музыкального центра доносилась музыка Баха.
Я налил еще по бокалу вина.
— Этот бокал я хочу выпить за тебя, чтобы ты нашла в жизни свое счастье.
— Тогда за вас, — сказала она и сделала глоток.
Я смотрел в ее глаза, и мне становилось понятно, как можно тонуть, растворяться в чужих глазах. Когда ты уже не принадлежишь себе, ты объединяешься с другим человеком и уже не знаешь, где ты на самом деле. Ты — это она, она — это ты. Вы едины. И мы долго и молча смотрели в глаза друг друга, и мы были одно.
Марина положила свою руку на мою, я накрыл ее своей рукой; и мы так и сидели, не имея сил, не желая разъединять их.
— Слушай, а давай честно скажем друг другу какие-нибудь свои дурные привычки, о которых никто не знает… — предложил я. — Какие-нибудь мысленные привычки.
— Давай… те. Только я сразу придумать не могу. Вот раньше у меня была дурная привычка моргать часто-часто. А потом я от нее отделалась — долго смотрела в одно место не моргая. А мысленные, мысленные… Я о вас думаю все время. Это считается? Я о вас с детства думаю, я еще маленькая бегала, все время ждала, когда вы во двор выйдете.
— Про меня не считается. Хотя, может быть, мысленные и не у всех есть.
— А у вас есть?
Я сжал ее руку.
— У меня есть… вернее, была — я от нее недавно избавился.
— А какая? — спросила она и ближе придвинула ко мне лицо.
— Ты никому не скажешь?
— Клянусь. — Марина сделала страшные глаза. — Чтоб мне сдохнуть.
— Вешался, — загробным голосом сказал я.
Марина даже рот открыла от удивления.
— Да, по любому поводу вешался. Машину нужно ремонтировать или пообещал написать статью и не написал, с женой поругался или там, например, нужно ехать куда-нибудь, а мне неохота; если с похмелья просыпаюсь, тут уж точно вешаюсь, опять же если погода плохая, а я зонтик потерял — по этому поводу тоже…
В общем, по каждому неприятному поводу.
— Почему?
— Привычка такая. Привычка — вторая натура. Мысленно, конечно, вешался. Это сначала так, в плане шутки, мысль такая приходила. Потом уже просто ощущал веревку на шее. Просыпаюсь с похмелья, и первая мысль о веревке. Вот такая привычка. Но я от нее избавился.
— А как избавились?
— Очень просто: если у меня вдруг ухудшилось настроение, я мысленно забивал себе в грудь осиновый кол. Это более трудоемко, но не менее эффективно.
Я брал в одну руку молоток, в другую — осиновый колышек и вбамбасывал себе в грудь, мысленно, конечно. Забивание кола не прижилось, а повешенье как-то само собой отмерло.
— Здорово, — восхитилась Марина. — Можно я запишу это в тетрадь последних слов?
— Запиши, конечно, но только при чем здесь последние слова?
— Еще не знаю, — пожала плечами Марина.
А мне хотелось говорить дальше. Я видел, что меня слушают, слушают и восхищаются.
— Потанцуем, — предложила Марина. — Я приглашаю.
Она поймала на музыкальном центре ретроволну, должно быть, для моего удовольствия, и мы танцевали сначала быстрые танцы, потом медленные, не разбирая уже, попса там или нет, наслаждаясь близостью друг друга, и я держал в объятиях это нежное очаровательное существо, гладил ее руку, а она смотрела на меня так, как не смотрел никто. Потом мы плясали ритуальные танцы дикого папуасского племени с визгом, хохотом, заклинаниями и проклятиями на языке папуасов Новой Гвинеи. Наверняка они устраивали подобные пляски, готовя плов из европейского миссионера… И я был весел и был молод, и все еще было впереди, и все еще только начиналось.
— Слушай, а больно уши прокалывать? — спросил я, когда мы, изможденные танцами и возбужденные близостью друг друга, усевшись за стол, выпили еще по бокалу вина. — Я ведь всегда хотел серьгу в ухо, уже лет пятнадцать, в правое или в левое… или в какое там?
— Вам — в левое, в правом ухе меньшинства носят.
— Ну тогда в левое.
— Сейчас посмотрим.
Марина сняла одну из своих серег и приложила мне к уху.
— А по-моему, так ничего, — наклонив голову, сказала она.
— Все, решено, прокалываю!..
Телефонный звонок прервал наше веселье. Я снял трубку.
— Дурак, идиот, придурок, балбес… — донесся из трубки голос моего старого знакомого недоброжелателя. Какая из моих книг доставила ему столько неудовольствия, что каждый вечер он не ленился спускаться в телефон-автомат на Каменноостровском и, тратя свои личные деньги, говорить мне гадости? Но это ничуть не испортило мне настроение. Ведь я был молод и счастлив. Давая человеку выговориться, я положил трубку на стол.
— Это опять он? — спросила Марина.
— Он, — сказал я, улыбнувшись.
— Он и вчера вечером звонил, когда вы работали.
Я вас не стала звать.
— Правильно, нового он ничего не скажет… А ты знаешь, такой оскорбитель даже необходим, чтобы человек не думал, что жизнь состоит только из вещей приятных. А я ведь раньше тоже был неформалом, в молодости. Я был хиппи, длинноволосый, в джинсах Леви Страус, в джинсовой куртке, всем своим видом я бросал вызов этому сытому, довольному и лживому обществу. Тогда ношение джинсов было чем-то наподобие серьги в носу. По сути, общество и осталось таким лживым, только теперь с ним никто не борется, все принимают правила его игры. Ведь мы боролись не с социалистической системой, не за капиталистическую — мы боролись против всякой системы. Американские хиппи также боролись против своей системы. Направление хиппи было самым честным и самым духовным из всех направлений. Мы читали Ричарда Баха, Сэлинджера, Кобо Абэ, Джеймса Джойса и других писателей, тоже восстающих против порядка вещей. Со своим другом Оликом из Каунаса мы объехали автостопом всю Прибалтику, совершенно без денег. Мы ночевали у его знакомых в маленьких городках, на вокзалах, в каких-то молодежных общежитиях. Однажды ночь застала нас под Лиепае. В этом городе не было ни знакомых, ни вокзала, где можно было бы переночевать, поэтому мы устроились на полу развалившейся прикладбищенской часовенки. Дверей в ней не было, зато была большая куча соломы, на ней мы прекрасно проспали всю ночь.
Мы вышли с кладбища ранним утром, вставало солнце, пели птицы. Я помню, асфальт был влажный, и над ним поднималось легкое марево, воздух был прохладный, легкий и прозрачный. Мы шли некоторое время молча, любуясь восходящим солнцем, а потом Олик вдруг сказал: «Я никогда не оставлю эту жизнь». Мне казалось, что и я не оставлю никогда, что лучше этой жизни не может быть ничего. Мне представлялось, что свою жизнь я так и проживу, во всяком случае, честно. Что я не предам своих идеалов. Это касается того, о чем ты спрашивала: знаю ли я эту Тайну и к ней ли я иду. Вот тогда я шел к ней. А потом цель забыл.
И если бы ты не спросила, и не вспомнил бы, может быть, никогда.
— Эх, как бы я хотела идти по этой дороге тогда вместе с вами… — сказала она мечтательно.
И я вдруг явственно представил нас троих: в джинсовых костюмах, с сумками через плечо, идущих по дороге в сторону восходящего солнца — и мы молоды, и все у нас впереди…
Я поднес забытую на столе трубку, послушал короткие гудки и отключил ее.
— Пора работать идти, — сказал я с грустью. Я давно приучил себя к обязательной ежевечерней работе, как бы мне ни было хорошо.
Последние слова перед тем, как ему отсекли голову:
— Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою.
Кто первым пустил слух о гибели коллекции Фредерика Рюйша, доподлинно неизвестно. Возможно, домыслы появились оттого, что с момента отплытия корабля с коллекцией от голландских берегов в научных источниках о ней почти не упоминалось вплоть до конца двадцатого века. В связи с чем ученые всего мира пришли к мнению, что она погибла если не по пути в Россию, то в самой России. Как писал все тот же авторитетный доктор Гиртль, что «один бывший профессор анатомии в России» рассказывал ему, что будто бы служители анатомических театров вообще выпили бы весь спирт из банок с препаратами, если бы не видели, что туда подсыпалась сулема.
Просвещенная Европа о дикой, слаборазвитой России всегда была мнения не очень-то высокого; вероятно, и здесь сыграл роль стереотип.
Так или иначе, но доктор Блюментрост привез коллекцию в Петербург. До постройки специального здания коллекция помещалась в Летнем дворце, после ее перевезли в располагавшиеся у Смольного двора Кикины палаты, конфискованные у заговорщика Кикина, проходившего по делу царевича Алексея.
Однажды во время осмотра Васильевского острова царь Петр увидел две сосны. Ветвь одной из них так вросла в ствол другой, что определить, какой из сосен она принадлежит, было невозможно. «О! Дерево-монстр! Дерево-чудище!» — воскликнул Петр и приказал на этом месте строить Кунсткамеру.
Почти каждое утро Петр ехал в Кикины палаты осматривать коллекцию монстров. Всегда после этого у него делалось хорошее настроение. То, что вид уродов действовал на Петра благотворно, замечали все. Он любил подолгу оставаться там один. Однажды среди склянок с уродливыми телами монстров Петру Первому пришла в голову странная идея, которая изменила всю судьбу Петербурга, сделав его городом особенным, городом, какого нет на земле.
«А что если сделать Петербург городом монстров? Чтобы со всей России и из-за рубежа в Петербург съехались уроды с клешнями вместо ног и рук, огромные, как Буржуа, и маленькие, как обезьянки, карлики. И такие, и такие…» — Петр в одиночестве вышагивал по залам палат от одного урода к другому. — Это будет удивительнейший город земли! — И хохот громоподобный разносился по залам с уродами, и звонко стучали каблуки в мраморный пол. — «Это будет красивейший город в мире, а населять его дворы, плавать на лодках по каналам, в роскошных одеждах чинно бродить по улицам будут монстры… Их будет много, их будут тысячи! Да, Петербург сразу станет самым интересным, самым влекущим городом мира…» — вот что думал Петр, блуждая по залам Кикиных палат, и хохот громовой вновь раздавался в пустынных залах, и многократным эхом носился он под сводами музея.
Вскоре была построена Кунсткамера, куда и были перевезены монстры Фредерика Рюйша. А для того чтобы жители к уродам привыкли, поскорее велел Петр выдавать всем, кто пришел в Кунсткамеру, рюмку водки. Тогда-то 13 февраля 1718 года Петр и издал свой знаменитый указ о собирании монстров по всей России, в указе было подробно прописано, как сохранять мертвых монстров. За мертвого урода платили 3 золотых, за живого в три раза больше — 15 золотых.
И потянулись в столицу уроды со всего необъятного простора России. Разных форм и сословий… Не всегда это были уроды — просто некрасивая али плешивая, али рябая девка какая приедет и требует себе казенного содержания. Вот, дескать, я уродка, замуж никто не берет. О науке никто не помышлял, потому много люду обиженного да просто лицом некрасивого в столицу потянулось за благодеянием.
Поначалу настоящие-то монстры приехать не осмеливались, хотя указы царские по всей стране зачитывались, и Петр требовал прилежного их исполнения, но опасались они уродство свое в столицу везти да перед государем выставлять… А потом по весне вдруг как прорвало — повезли уродов в Петербург в спиртах и живых на телегах, на бричках и просто пешим ходом. Некоторые с непривычки, замотавшись в плащи, прятали свои достоинства, иные, наоборот, выставляли напоказ… Город наполнился монстрами. Кого здесь только не было! Это был настоящий праздник уродства.
«Ведомости» печатали, например, такие заметки: «Из Малой России гетман господин Скоропадский прислал сюда в спирте двух монстров, одного мужеска и женска полов, в одном составе сросшиеся, да теленка с двумя головами». В 1725 году из Ахтырок от князя М. Голицына «были присланы две заурядные собачки, которые, однако же, по росписи, родились от девки 60 лет». Везли не только человеческих монстров. Из Выборга прислали овцу с двумя языками и двумя глазами с каждой стороны, из Тобольска — барашков, одного с восемью ногами, другого с тремя глазами. Их были десятки и сотни.
Человеческих монстров размещали в Кунсткамере. Кто был способен физически, работали при музее, некоторых выставляли в качестве живых экспонатов. Поначалу петербуржцы опасались их, обходя здание Кунсткамеры стороной, но потом попривыкли. Возможно, значительную роль в этом сыграла бесплатная рюмка водки, которую наливали каждому посетителю, — а во хмелю русскому человеку и сам черт не брат.
Петр привез из-за границы Буржуа, великана гигантского роста — 2 метра 27 сантиметров. Петру нравилось, когда великан стоял на запятках его кареты. После смерти Буржуа его скелет, кожу и отдельные органы отдали в Кунсткамеру, где они хранятся и поныне.
Петр был добр со своими монстрами, любил угощать их сладостями, уроды отвечали ему преданностью. Были среди них и слабоумные существа, совсем неспособные на общение и чувства — от них, как правило, избавлялись родственники, передав на попечение казны, тем более что за своих уродов, являвшихся обузой в хозяйстве, можно было еще и денег получить. Слух о том, что на никчемных можно заработать, распространился по России быстрее указа царского.
А уродов все везли, и везли, и везли…
Так что в Кунсткамере места не оставалось. И встал вопрос о постройке для них специального дома. Петр хотел денег не пожалеть и выстроить им дворец, но денег в казне лишних не нашлось, да и места бы в одном дворце всем не хватило, поэтому живых уродов стали расселять по городу в разные районы.
В Кунсткамере же остались Фома, Яков и Степан, работавшие тут же кочегарами, а когда приходили посетители, и представлявшиеся живыми экспонатами — им это дюже нравилось. Особенно же работа экспонатом нравилось Фоме, карапету 126 сантиметров роста; на руках и на ногах у него было всего по два пальца, похожих на клешни рака.
Петербург расстраивался, приобретая свое великолепие, в него съезжались таланты и уроды со всего света, вкладывая в город какой-то свой, особенный дух, придавая великому городу своеобразие.
Оттого Герцен писал: «В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное». Эта его мысль перекликается со строками Александра Блока: «Петербург — самый страшный, зовущий и молодящий кровь из европейских городов». Еще бы! Ведь Петру удалось вложить в него то, чего нет у других европейских городов — душу. Душу уродливую, душу иную.
Еще десять лет после смерти Петра работал его указ, и уроды исправно поступали в Санкт-Петербург.
При Екатерине приток уродов и их финансирование постепенно иссякли, и новых уже не поступало. Но основное было сделано — Петербург все уже получил.
Что же касается тайны бальзамирования, о которой велись переговоры у Петра Великого и главного слуги Рюйша Гуго, существует предположение, высказанное доктором Бакменстером, что Рюйш якобы открыл секрет Петру Первому, прося держать это в тайне. Но предположение это само по себе абсурдно, как мы видим из писем Рюйша, да и по самому складу его характера: он был не склонен к такого рода дорогим подаркам. Поэтому, скорее всего, Гуго все-таки продал Петру Первому секрет, который просил держать в строгой тайне вплоть до смерти его хозяина, что Петр и выполнил. Как известно, Петр перед кончиной сообщил переданный Гуго секрет своему архиятеру (главному врачу) Блюментросту, тот, в свою очередь — хранителю Библиотеки Академии наук и Кунсткамеры Иоганну Шумахеру. Шумахер передал его доктору Ригеру, который после смерти Рюйша в 1743 году опубликовал его в первом томе «Introductio naturalium». Ригер писал, что Рюйш для консервации разводил спирт на 1/3 водой и перегонял его с некоторым количеством перца. Известный доктор Бер отмечает, что способ консервации в разведенном спирте известен всякому анатому. Следовательно, секрет был открыт, да не тот, и, судя по всему, хитрый Гуго надул российского царя, продав ему известный всем способ консервации трупов, а не бальзамирования. Но к тому времени, когда мошенничество открылось, и Петр Великий, и Фредерик Рюйш, и сам Гуго давно были в могиле.
Сохранилось также письмо Арескина к неизвестному графу д'Озамбре, в котором он пишет: «Чтобы избавиться от докучливых просьб одного знатного господина, занимающегося натуральной историею, но совершенного невежды, сообщил ему… выдуманный рецепт жидкости, выдав ее за знаменитый состав Рюйша».
Так что много ходило всяких рецептов уникального состава. Но слухи о том, что рецепт бальзамирования все-таки не утерян, были устойчивы.
Умер во сне:
…………………………..
— Стой смирно, козел, застрелю, — прошепелявил снова дефективный.
Длинный в халате подошел и приставил пистолет ко лбу обливающегося холодным потом Антона.
— Ну что, думал, мы тебя не расколем, думал, мы двойного агента не распознаем? — шипел длинный, пристально глядя в глаза Антону.
— Я никакой не агент, — прошептал он. Никогда Антон не мог даже себе представить, что приставленное ко лбу холодное дуло пистолета может произвести на него такое сильное деморализующее впечатление.
Длинный убрал от его лба пистолет и, ощупав его карманы, достал складной нож.
— Больше оружия нет? — спросил он спокойным голосом.
Антон нашел в себе силы только помотать головой.
— Ладно тогда. — Длинный сунул пистолет в карман халата и вернулся в кресло.
Маленький тоже убрал пистолет.
— Ну садись, что ли, — предложил длинный, указывая на другое кресло.
Эти люди определенно желали довести Антона до инфаркта — как только они уже не издевались над ним сегодня! Но и это, возможно, было еще не все. Антон на ватных ногах подошел к креслу, сел.
— Значит так, давай рассказывай о том, что знаешь, — сказал маленький, садясь на диван, стоявший на довольно значительном расстоянии от кресел, на которых сидели длинный и Антон.
— Нет, ты, Кердык, опять вперед забегаешь. Пусть человек о себе сначала расскажет: кто он, как зовут, — перебил длинный. — Меня зовут Владлен Иванович, а это Кердык Иванович. Запомнил?
— Запомнил, — сказал Антон. — Короче, у меня друга в мумию превратили… — проигнорировав предложение рассказать о себе, сразу перешел он к делу.
Больше книг на сайте - Knigoed.net
И Антон рассказал хозяевам квартиры все по порядку, как Максим убил свою бабушку в детстве, как недавно увидел ее в музее восковых фигур, как Антон обнаружил на ее голове пробоину и как они ворвались в музей и украли висельника.
Длинный с маленьким слушали не перебивая, с большим интересом, и когда Антон рассказал, что сегодня увидел своего друга в музее в виде мумии, оба вдруг вскочили с мест и, заложив руки за спину, стали ходить мимо Антона взад-вперед по комнате. Что-то напомнило Антону это неутомимое, целеустремленное расхаживание, но он не мог вспомнить, что.
— Вот сволочь такой! — вдруг воскликнул Владлен Иванович. — Это он, значит, и за живых взялся!
Кердык Иванович ничего не говорил, а ходил молча. Успокоились они одновременно — как по команде уселись на свои места и уставились на Антона. Он понял, что от него ждут продолжения.
— А собственно все, после этого я вам позвонил.
— Ну, значит, так, — заговорил Владлен Иванович. — Ты, значит, идеалист… или как?
— Да я не знаю, я студент, — признался Антон.
— Тогда ясно, — сказал со своего дивана Кердык Иванович.
— Значит, послушай меня внимательно, — начал Владлен Иванович, пристально глядя в глаза Антону; наверное, взгляд этот можно было назвать страшным, если бы за сегодняшний вечер Антон не перенес столько стрессов, что на все остальное ему было наплевать. Владлен Иванович раскурил трубку и, пустив громадное облако дыма; указал на портрет на стене, на котором был изображен урод с клешнями. — Это наш прапрапрадед Фома.
— Да! — с пафосом подтвердил с дивана Кердык Иванович.
— Он один из первых жителей Петербурга, от него и пошел наш многочисленный род Сасипатровых.
— Да! — подтвердил Кердык Иванович.
— Он знал самого Петра Первого, и Петр очень уважал его и считал одним из лучших своих подданных. Фома прожил длинную и интересную жизнь, у него было множество потомков. Говорили, что он знал самого Рюйша. Ты знаешь, кто это такой? — строго посмотрел на Антона Владлен Иванович.
— Нет.
— Это анатом, — встрял со своего места Кердык Иванович, он еще хотел что-то добавить, но Владлен Иванович на него строго посмотрел, и тот замолчал.
— Так вот, это великий голландский анатом. Он придумал уникальную систему консервации людей, до того совершенную, что спустя даже многие годы… и даже столетия их можно оживлять.
Антону сначала даже показалось, что он ослышался.
— Вы сказали — оживить? — переспросил он.
— Ну да! Да, оживить!
Владлен Иванович вдруг ни с того ни с сего пришел в крайне возбужденное состояние. Он вскочил и заговорил, размахивая перед Антоном руками.
— Представь! Мы берем труп… в смысле препарат, изготовленный по рецепту Рюйша, и оживляем его. Рюйш умел останавливать время в организме человека. — Он вдруг подошел и наклонился к Антону. — Ты хочешь сказать, что это трудно? — Хотя ничего такого Антон сказать не хотел, но почему-то кивнул. Владлен Иванович в возбуждении снова заходил по комнате. — Да, согласен, непросто!! Зато человек фактически обретает бессмертие! — Владлен Иванович распалялся все больше — видно было, что эта тема его очень тревожит. — Он проходит весь цикл от жизни до консервации, а от консервации до жизни. Понял?! Да такой человек сможет жить сто, а то и больше лет! Но мы обладаем только одной формулой, формулой оживления, и у нас нет формулы превращения в препарат, поэтому препараты мы вынуждены воровать. — Он остановился перед сидящим Антоном и помахал перед его носом трубкой. — Понимаешь?
— Нет, — признался Антон. — Вы что, имеете в виду, что вы эти мумии оживляете, что ли?
— Конечно! — подал со своего места голос Кердык Иванович.
— Конечно, оживляем, а чем же мы тут, по-твоему, занимаемся! — возмутился Владлен Иванович.
— Я вообще не очень в мистические оживления покойников верю… — с сомнением заговорил Антон. — Я слышал, что экстрасенсы покойников поднимают, что они у них чуть не пляшут…
— Ты дундук! — воскликнул вдруг Владлен Иванович и повернулся к своему брату, как бы ища подтверждения своим словам. — Он дундук!
Тот охотно закивал.
— Дундук!
— При чем здесь покойники?! Я говорю о препаратах. Ведь это не простые трупы паршивые, это трупы, в которых остановлено время. Ты хоть знаешь, что они могут вечно храниться?! Ну вот, ни фига ты не знаешь! Так вот, Фредерик Рюйш разработал уникальнейшую систему консервации покойников. Я тебе снова рассказываю, чтобы ты наконец додумался! Покойника можно оживить только после консервации его по системе Рюйша. Теперь понял?
— Я не знаю, что у него там за система, — отвечал Антон, — но я не слышал никогда, чтобы покойников оживляли.
— Нет, ну тебя трудно убедить! — наклонился к нему Владлен Иванович, яростно тараща глаза. — Я же тебе говорю, что никакие это не покойники, это препараты, в которых остановлено время. А мы это время запускаем снова. Это как будильник, у которого завод кончился. Мы заводим — он и пошел… И побежал, подпрыгивая!
— А в Максиме это время можно запустить? — спросил Антон, больше не стараясь вникнуть в объяснения. Он вспомнил своего друга, в котором ничего с виду не нарушено, кроме сбритой бороды, а он стоит окоченев… А может, и вправду, чем черт не шутит?
— Друга-то твоего? Да раз плюнуть!! — воскликнул Владлен Иванович.
— Да, плюнуть раз! — вторил с дивана его дефективный брат.
Антон сомневался… да нет, пожалуй, не верил, но надежда все-таки имелась; ненадежная, правда, какаято надежда. Как говорила его бабушка, пряча перегоревшую лампочку в сундук: «Что же, что волосок перегорел, — остальное-то цело». Вот и здесь цело остальное, а Максима-то уже нет…. И все же надежду эти странные люди давали, надежду призрачную, но давали уверенно — уверенными голосами.
— Вот у меня книга. — Владлен Иванович бросился к стеллажу, выхватил из него какую-то старинную книгу с золотым тиснением и, листая ее, остановился перед Антоном. — Вот это книга знаменитого знатока естественных наук графа д'Озамбре. Как он о себе пишет, много лет изучал способ приготовления препаратов по рецепту доктора Рюйша, по этому поводу списывался даже с архиятером Арескиным — сподвижником Петра — и пришел к выводу, что препараты после Рюйша можно оживлять. — Владлен Иванович захлопнул книгу и уставился на Антона. — Вот так. В этой книге он приводит стройную систему оживления, разработанную им самим. А ты в Кунсткамере-то был?
— Ну был… давно, — сказал Антон.
— А коллекцию уродов видел? — спросил с дивана Кердык Иванович.
— Видел. Но при чем здесь уроды?
— Так вот, — продолжал Владлен Иванович, не обратив внимания на его вопрос. — Петр привез их две тысячи экземпляров. А сейчас их там сколько?! Штук сто. Где, ты думаешь, остальные?! Где? — Но потому как Антон не знал, что ответить, Владлен Иванович продолжал: — Где им быть. Бегают где-то. Оживленные, значит! Понятно?!
Антон пожал плечами. Эти аргументы прозвучали не очень убедительно.
— Нас вообще три брата Сасипатровых, — сказал высокий, успокоившись. Он положил книгу графа на стол рядом с прикрытым скатертью телом и сел в кресло. — Сасипатров старший — это я. Сасипатров младший… — Маленький человек вскочил и молча поклонился. — И Сасипатров средний — сволочь! Он-то и есть самый гад из нас, от которого мы терпим неврозы всю жизнь. Это он содержит этот музей препаратов на Мойке, это из-за него умерла наша матушка, и это из-за него весь наш род Сасипатровых терпит гонения. — Владлен Иванович смахнул слезинку.
— Про психушки, про психушки скажи, — сделав ладошку трубочкой, зашептал младший Сасипатров на всю комнату.
— Да, вот в психбольницы нас сдает регулярно, гад такой…
Он продолжал жаловаться на своего подлого брата, но Антон уже не слушал. Для него все вдруг встало на свои места. Ведь это сумасшедшие, обычные психи. Как он сразу-то не догадался?! А он сидит, слушает их бред… Вот влип!.. Вот влип! Как же теперь сматывать-то отсюда?! Может, рвануть сейчас в коридор; пока они очухаются, я уже на лестнице буду. Черт! У них же пистолеты, может быть, настоящие… Как меня угораздило!
— Так вот, — продолжал между тем Владлен Иванович. — У него, мерзавца, оказалась формула Рюйша, и теперь по этой формуле он мастерит мумии. Мы много раз делали у него обыск, но результатов никаких. Где он ее прячет, гад такой?! Поэтому нам приходится красть препараты у него из музея. Мы выкрадываем их и тащим сюда на Петроградскую, ну а здесь, в спокойной обстановке…
— Оживляем, — вставил дефективный Кердык Иванович.
— Оживляем, — подтвердил Владлен Иванович.
Кердык Иванович вдруг посмотрел на часы.
— О! Уже без пяти двенадцать.
Он поднялся на свои маленькие ножки и подошел к Антону.
— Слушай, у тебя жетон есть? А то жетонов не напасешься, — пожаловался он, пришепетывая.
Антон покопался в кармане и протянул жетон.
— Пойду позвоню этому гаду, — сказал Сасипатров-младший и вышел из комнаты. Вдалеке глухо хлопнула дверь на лестницу.
— Кердык каждый вечер одному писателю-гаду звонит из автомата. Жетонов не хватает, считай, всю пенсию инвалидную на разговоры просаживает.
— И чего говорит писателю? — Не то чтобы Антону было интересно, а так, поддержать разговор; в то же время, поминутно поглядывая на лежавшее на столе тело под простыней, он лихорадочно обдумывал, какую придумать причину, чтобы убраться отсюда.
— Оскорбляет, — пожал плечами Владлен Иванович. — Кердык спит плохо, если не позвонит ему.
— Понятно… Ну я пойду. Поздно уже.
Антон поднялся, не надеясь на удачу.
— Иди, конечно, — сказал Сасипатров-старший, тоже вставая. — У нас тоже дел сегодня много, собираемся мы к братцу нашему наведаться. Хочешь с нами? Вломимся к нему, прижмем к стенке…
— Не, я не могу, — улыбнулся натужно Антон.
— Ну как хочешь. Вот, кстати, оживляем. Кандидат в долгожители.
Владлен Иванович вдруг сбросил простыню с трупа, лежащего на столе, и Антон еле успел отвернуться. Чуть только, краем глаза, зацепив разъятое тело с торчащими вверх ребрами.
«Ни хрена себе, оживляем!»
— Ну мне пора, мне пора… — Он заторопился к выходу.
— А другана твоего мы оживим, ты не беспокойся, — провожая Антона до входной двери, говорил Владлен Иванович. — Вот только с этим закончим и за другана твоего возьмемся.
Антон спешил поскорее покинуть эту обитель безумия и смерти, пока его не подвергли еще какому-нибудь испытанию, и даже не поверил, когда оказался на улице.
«Как же я влип?! — рассуждал он, бредя по Каменноостровскому. — Что же я сразу не мог распознать сумасшедших? Представляю, что стало бы с Максимом, попади он к ним в руки… Вернее, его тело. Лучше уж пускай там стоит». Теперь пропала последняя надежда… А собственно, на что?.. Максиму было уже не помочь. Но справедливость хотя бы должна была восторжествовать! Чтоб этого гнусного Сасипатрова-среднего посадили скорее.
От телефонной будки отошел Кердык Иванович и направился навстречу Антону.
— Дозвонился, — радостно улыбнулся он. — Теперь спать буду хорошо.
— А писатель что сказал?
— Он мне ничего не говорит, только слушает. — И Сасипатров-младший зашагал к своему желтому дому.
— Ну дурдом! — проговорил Антон и заспешил в обратную сторону, к метро.
Антон вернулся домой в половине первого ночи. Даша не спала и даже не смотрела телевизор.
— Слушай, тут какой-то хмырь звонил, все тебя спрашивал. Голос какой-то странный, как металлический. Ты чего трубку-то отключил?
— Да пришлось отключить, тут у таких дуриков побывал — кошмар! Тебе бы понравилось. А Максим все… — Антон махнул ребром ладони по горлу. — Кердык Максим. Видел его труп сегодня. Надо в милицию идти.
Он хотел еще что-то сказать, но в дверь раздался длинный звонок, а за ним два коротких, потом снова длинный и два коротких.
Антон замер, лицо его смертельно побледнело, сделалось глупым и удивленным. Он смотрел на Дашу, не двигаясь, как будто превратился в мумию.
— Не может быть… — одними губами еле слышно шептал он. — Не может быть…
— Ты чего открывать не идешь? — как ни в чем не бывало спросила Даша.
Звонки в дверь не умолкали, но Антон не трогался с места.
— Ты чего открывать не идешь, Антоша?! Ты чего, оглох?! — повторила девушка, с тревогой глядя на застывшего мужа.
— Так только Максим звонит, — не трогаясь с места, проговорил Антон.
— Ну так вот и пришел твой друг, ты же его разыскивал.
— Но этого же не может быть, ведь он… того.
Антон, медленно переставляя ноги, двинулся в прихожую и с опаской посмотрел в глазок.
— Господи… — прошептал он чуть слышно, не веря глазам. — Господи… Что же это?!
На лестнице он увидел своего друга Максима, а рядом с ним на стуле и его убитую бабушку.
Последние слова:
— Я устал управлять рабами.
Поздняя весна. Я иду по проспекту Ветеранов мимо своего дома, в котором прожил двадцать пять лет. Удивительно легкое ощущение во всем теле, как будто на меня слабее стала действовать гравитация. Но я понимаю, что это обычное мое состояние, потому что я молод, здоров, беззаботен, у меня все впереди… Навстречу идет мой старый друг Володя, умерший от передозировки наркотиков десять лет назад. Мы останавливаемся, разговариваем с ним о чем-то. Не важно, о чем мы говорим, потому что ничто не имеет сейчас значения — мы молоды и можем с полной уверенностью и жаром говорить обо всем, мы знаем все. К нам подходит Марина. Она в белом платье, она удивительно красивая.
— Это Марина, — говорит Володя. — Ты с ней знаком?
— Нет, — почему-то говорю я и просыпаюсь.
Я лежу в своем кабинете с открытыми глазами.
Может быть, я проснулся уже давно, час или два назад… а это было видение. Я не заметил, как открыл глаза, просто ощутил, что лежу с открытыми глазами и смотрю в потолок. Удивительный сон. Как легко было телу в молодости… Так, наверное, легко сейчас Марине, она ведь даже чувствует себя по-другому… Ну почему все так скверно? Я мысленно взял в левую руку осиновый колышек, в правую молоток и заколотил себе в середину груди. Стало легче.
Я поднялся, оделся и вышел в кухню. Был час дня. На столе лежала записка от Марины, в которой она сообщала, что ненадолго вышла по срочным делам. Интересно, давно? Наверное, с этим рыжим… В душе поднималась темная муть ревности.
Позавтракав, я решил сходить в магазин. Вчера у меня сдохла компьютерная «мышка». Обычно, когда роман уже подходит к концу, случаются какие-нибудь неожиданные и неприятные происшествия. Так происходит почти всегда. В прошлый мой роман соседи перерубили проводку, и весь дом в течение суток находился без света, а сейчас вот «мышка»…
Компьютерный магазин находился в двух остановках, у метро. Запасных ключей на месте не оказалось — значит, Марина и без меня попадет в квартиру. Ничего себе ненадолго вышла! Я уже час назад встал.
День был замечательный — солнце в легкой дымке, ни жарко, ни холодно и как-то очень спокойно. Такая мягкая комфортная погода в Петербурге случается редко. Я неторопливо шел в сторону метро. И думал… думал не о романе — о ней. Размышляя здраво, я понимал, что на днях приедет моя жена и все вдруг кончится, кончатся странные очаровательные и в то же время мучительные вечера, когда нам хорошо вдвоем… Сейчас было уже не как во сне, сейчас я ощущал себя на свой возраст и на свое умственное развитие. Все, хватит! Как только найдется Маринина мать, всякие отношения нужно прекращать… Но что-то внутри меня не соглашалось, что-то протестовало. А что если бросить все, взять билет на поезд и поехать с Мариной на юг, остановиться в маленьком городке, снять комнату. Купаться при луне, жарить на костре мидий, кататься вдоль побережья на яхте… Да я к ней пальцем не притронусь. Чисто платонические отношения организую, просто быть с ней рядом, обнимать ее за плечи, наблюдая закат солнца, держать ее руку в своих, слышать ее дыхание… Врал я, врал самому себе! Я желал, безумно желал эту девушку, и она желает меня, так же как и я, безумно, без тормозов, и если это еще продлится… Если продлится!.. Эх, если бы это длилось всегда!
Купив «мышку» и пяток дискет, я вышел из магазина, собираясь направиться домой, как вдруг кто-то окликнул меня по имени и отчеству. Я обернулся. Передо мной, держа руки в карманах куртки, стоял рыжеволосый Циркач и с издевкой смотрел мне в глаза.
— Вам что-то от меня нужно? — спросил я недружелюбно.
— Нужно. Я хочу у вас спросить. — Он подошел совсем близко ко мне. — Я хочу спросить… — Краска ударила ему в лицо, он смутился и замолчал.
— Ну, ну что вы хотите спросить? — раздраженно проговорил я.
— Я хотел спросить… У вас с ней что-нибудь было?
Нужно было для приличия сделать вид, что я не понял: мол, «с кем?», «что вы имеете в виду?» Но я сказал прямо:
— Нет.
— Ваше счастье, — ухмыльнулся молодой человек.
Я почему-то посмотрел на его руку, которую он держал в кармане. — Ну послушайте, оставьте ее в покое, иначе я…
— Только не нужно мне угрожать, это бессмысленно, — перебил я.
— Я люблю ее, понимаете! — воскликнул молодой человек с каким-то отчаянием.
Он вдруг повернулся и решительно зашагал прочь.
Я стоял, глядя ему вслед. Боже мой! Зачем, куда я лезу?! Ведь у этих молодых своя жизнь. Зачем мне все это?..
И тут под козырьком летнего палаточного магазинчика я увидел Марину. Хотя она стояла спиной, но я сразу узнал ее. Она разговаривала с каким-то мужчиной. Разглядеть его мне не удавалось, они стояли за углом, да я и не старался сделать это, я любовался стройной фигуркой Марины. На ней были фиолетовая курточка и джинсы. Она достала что-то из нагрудного кармана куртки и протянула мужчине. Должно быть, деньги, — догадался я. И тут собеседник ее на мгновение высунул лицо из-за угла, и мне показалось… Черт знает, что показалось. Я сделал шаг в сторону… Это был Шнур, собственной персоной. В следующую минуту Марина, махнув ему на прощание рукой, повернулась и зашагала к пешеходному переходу.
Шнур постоял на месте, потом достал из кармана деньги, которые дала ему Марина, пересчитал их и, оглянувшись, пошел по своим делам. Что-то странное происходило вокруг меня, но что — понять я не мог. Эта встреча могла означать, что Марина… Марина замешана в похищении своей матери… Фу, бред какой!
Я повернулся, чтобы догнать Марину, но тут сзади меня кто-то вскрикнул, взвыла автомобильная сирена. Я обернулся. Милицейский автомобиль, мигая проблесковым маячком, на большой скорости выскочил из-за поворота. Взвизгнули тормоза, он лихо развернулся перед Шнуром, из него выскочили сразу четверо милиционеров.
— Стоять! — заорал на Шнура один из милиционеров страшным голосом, — Руки вверх!
Шнур, не ожидавший ничего подобного, стоял, глупо глядя на милиционеров. Натренированным движением ему закрутили руки за спину, ощупали карманы и, защелкнув на руках наручники, погрузили в машину. Дверцы захлопнулись, машина рванула с места и укатила. Я смотрел на оперативные действия с интересом, хотя я сам не раз описывал подобные захваты, но в жизни видеть такого мне не приходилось.
Значит, взяли Шнура… Боже мой! Ведь в этом замешана Марина, он ведь наверняка расколется. Нужно ее предупредить. И я заспешил домой.
Со всеми этими странными событиями я совсем позабыл о личных делах. Уже неделю назад мне должны были прислать перевод моей книги из Франции, и, может быть, у меня в почтовом ящике давно лежит извещение.
Я открыл почтовый ящик и обнаружил в нем синюю толстую картонную папку — на ней были написаны мое имя и адрес. Судя по всему, она пришла не по почте, а была положена в ящик кем-то из молодых прозаиков или поэтов, узнавших мой домашний адрес. Такое уже случалось. Из любопытства я тут же открыл папку и пролистнул странички, но вопреки ожиданиям найти здесь стихи о несчастной любви, увидел какие-то бухгалтерские счета. На первой странице торопливым почерком было написано: «Уважаемый Сергей Игоревич. Прошу Вас спрятать эту папку, в ней очень важные документы. И если со мной что-нибудь случиться, пусть Марина поживет у Вас, ей больше идти некуда. Но прошу Вас быть осторожным. Это очень опасно. Берегите Марину». И подпись Марининой мамы. Судя по дате под запиской, папку положили мне в ящик неделю назад, когда и пропала Татьяна Ивановна. И тут для меня вдруг все встало на свои места. Она положила папку в мой почтовый ящик с расчетом, что я ее оттуда достану и, когда ко мне явится Марина, уже буду знать суть вопроса. А я в ящик неделю не заглядывал…
Конечно, Татьяна Владимировна не могла не знать, что я каждодневно проверяю почтовый ящик, да я и сам как-то говорил ей об этом. Наконец-то все прояснилось… Хотя нет, все запуталось еще больше.
Я захлопнул папку и вызвал лифт.
Марина была дома — из кухни слышался стук кастрюль.
— Что случилось? — спросила Марина, увидев меня.
— Здесь какая-то папка, — сказал я, кладя ее на стол. — Похоже, в ней объяснение причины похищения твоей матери.
Я раскрыл папку и перечитал записку Татьяны Владимировны.
— Теперь понятно, — проговорила Марина, заглядывая мне через плечо. — Вы в ящик, наверное, давно не заглядывали.
— Да кто же мог подумать, что она в почтовый ящик документы бросит.
— Да, трудно подумать.
Я сел к столу и стал рассматривать лежащие в папке документы, Марина отошла к плите, не интересуясь бухгалтерскими счетами, да я и сам в них ничего не понимал.
— О! Смотри-ка! Фантастика! Ты знаешь, как называлась организация, на которую выписаны документы? — воскликнул я. — ЗАО «Фредерик Рюйш». Представляешь?! — Я расхохотался и повернулся в сторону Марины, протиравшей губкой плиту. — Нет, ну таких совпадений не бывает! Я пишу роман о Рюйше, а тут… Удивительно!
Марина подошла, заглянула в бумаги. Я указал пальцем на один из документов.
— Да, действительно, — прочитав название, сказала она. — Редкое совпадение, тем более что Рюйш не так уж и известен.
— Вообще, считай, неизвестен.
Я перелистнул еще страницу и стал разглядывать графики, счета. И чем больше я вчитывался, пытаясь понять смысл бухгалтерских выкладок, тем больше лицо мое вытягивалось и округлялись глаза. Меня даже бросило в жар.
— Вот черт! Ничего себе. — Слюнявя пальцы, я, лихорадочно перелистывал бухгалтерские счета и больше уже ничего не говорил, только хмыкал, цокал языком и восклицал бессвязности.
Передо мной были счета и бухгалтерские документы об аренде помещения, покупке сопутствующих для бальзамирования материалов, печати рекламных буклетов, но самое главное — документы о покупке покойников с краткими их характеристиками.
«Женщина, приблизительно 60 лет, одинокая, погибла ввиду несчастного случая. Родственников не имеет. Рост 152 см, вес 46 кг… Мужчина, 55 лет, погиб в ДТП, не опознан, рост 165 см, вес 74 кг… Мужчина, приблизительно 40 лет, бомж, родных не имеет, рост 176 см, вес 62 кг». Против каждого стояла цена в рублях и подпись получателя. Внизу документа подпись главного бухгалтера, коммерческого директора, и стояла печать. Причем в разных моргах и, как я заметил, цены тоже были различны.
Я пребывал в каком-то абсурде. Я понимал, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Потому что это мое! Это я выдумал! Но это было.
И документы с подписями лежали передо мной. Господи! Куда же я влип?! Я оказывался героем собственного романа, а это уже бред… Это галлюцинация! Этого не может быть!!
Я потер лоб, рука была влажная от пота. Чертовщина какая-то. Я продолжал листать документы: счета за аренду помещения, за покойников, за покупку химикатов, снова за покойников… Сколько же их тут?
Я зачем-то принялся пересчитывать мертвецов… Дошел до сорока двух, сбился… Тьфу! Проклятие! Захлопнул папку.
Марина гремела у меня за спиной кастрюлями.
— Я пойду в кабинет, — сказал я, поднимаясь.
— Может быть, пообедаем? Я щи приготовила, — сказала она.
— Мне нужно побыть одному.
Я взял папку и направился в кабинет. Марина проводила меня тревожным взглядом.
Я уже полчаса лежал на диване в кабинете, глядя в потолок. Мысли мои путались, не находя объяснения этому странному совпадению. Это было невероятно, но впервые роман бесцеремонно влезал в мою жизнь. Или это жизнь влезала в мой роман? Кто на самом деле знает все пути тонких энергий? Но это безумие! Когда автор работает с такими категориями, он так или иначе находится в зоне риска, на грани с безумием, и так или иначе рискует своим здравым умом. Единственное, что радовало меня во всех моих размышлениях, это то, что я каким-то удивительным образом предугадал будущие события и уже выразил их в своем романе. Предугадали же братья Стругацкие в своем «Пикнике на обочине» Чернобыль. Они и думать не думали о катастрофе такого масштаба, просто написали, а тут вдруг тресь!
И вот тебе Зона. А может быть, я предугадал эту компанию по бальзамированию трупов? Теоретически секрет Рюйша запросто мог оказаться в России, оказалась ведь в Петербурге вся его коллекция. Сейчас нигде в мире нет его препаратов, только у нас в Кунсткамере. А попади этот рецепт к оборотистым бизнесменам, его запросто можно использовать для собственного обогащения. Раньше, в советское время, использовать рецепт этот по понятным причинам было нельзя, а теперь пожалуйста, плати денежки. И так совпало, что в это время я начал писать роман, а они развивать свое производство… Все равно бред! Не может быть такого совпадения… Ну да ладно… Нужно отвлечься, нужно отвлечься… Я поднялся, сел к компьютеру и открыл незаконченный роман…
Россия, середина XVIII века
Кричал так громко, что было слышно далеко вокруг. Внятного ничего не произнося.
Славно жилось уродливому карлику Фоме в Кунсткамере. Привезли его из деревни Зажигалово, забрав из нищей крестьянской семьи, где был он обузой. Приехал как-то в Зажигалово купец уродов и купил Фому, а родня только рада была избавиться, потому как лишний рот.
Самому Фоме жизнь в столице приглянулась. В то время много уродов в Петербург со всей страны везли, но Фома был смышленым малым. Он сразу смекнул, что не господа здесь, в столице российской, главные, а уроды. И как только приходили господа на уродов в банках поглазеть, так сразу и Фому с товарищами вызывали. Покажи, дескать, Фома, какой ты красавец. В деревне Фому считали уродом, дразнили и издевались над ним. А здесь, наоборот, уважали. Сам царь Петр восхищался им, а уж дамы-то совсем прохода карлику не давали. Бывало, поймают его в коридоре Кунсткамеры и вот тискают, тискают его…
Устроили работать Фому в кочегарах с двумя другими уродами, Яковом и Степаном. Но Фома был умнее их, поэтому любили его господа больше и баловали сильнее.
По Петербургу ходили слухи, что подавляющее большинство уродов мужеского рода обладают завидной мужской силой, потому женщины, дабы проверить слух, к уродам захаживали частенько. Возможно, кто-то нарочно распускал подобные слухи для какой-то своей надобности, возможно, что зарождались они в тайной канцелярии, чтобы привлечь внимание к уродскому племени хоть бы и таким образом. Но в слухах этих была значительная доля правды, потому что стали бабы незамужние от уродов нести. Да и не просто рожать, а сразу двойню или тройню. Часто рождались дети без следов уродства родителя, от этого популярность уродов только возрастала.
Особенно мужской силой среди монстров славился истопник Фома с клешнями вместо рук и ног. Дамы легкомысленного поведения находили в этом уродстве особую интимно-привлекательную пикантность. Было у Фомы, по рассказам современников, десять законных детей в браке и еще тридцать вне брака. Сильный мужчина был Фома. Даже и многие жены высокопоставленных вельмож часто заезжали в Кунсткамеру под видом любви к естественным наукам. Царь поощрял эту любовь к «наукам», что в конечном итоге спровоцировало небывалый рост рождаемости в Петербурге. Посещение уродов вошло в моду.
Раньше монстры не могли иметь детей, да и при существующей религиозной морали никому и в голову не могло прийти ребенка от монстра родить. А здесь высочайше была объявлена государственная программа: табак курить, бороды брить, монстров рожать. И монстры не преминули воспользоваться благоприятным моментом. Эх, если бы знал Петр, на что обрекает любимую им страну…
Почти двадцать лет со всей России и из-за рубежа в Петербург поступали уроды. Через десять лет после смерти Петра Великого, уже при Екатерине, ввоз в столицу монстров был ограничен. Но было уже поздно. Россия, да и все человечество пошли уже по совершенно иному пути развития.
Хитрые, вживчивые потомки уродов, постепенно захватывая власть в столице, потянулись и в Москву, в другие города России… У последующих поколений уродства на внешности вылезали не всегда, иногда картавинка легкая в речи, или рука вдруг сохнуть начинала… Но чаще это выражалось в невидимом, внутреннем их состоянии, в какой-то патологической жестокости: с виду человек как бы обыденный, ничем не отличимый от нормального, но все же что-то у него внутри искажено. Потому если душегубство и совершит, то не будет маяться да страдать душевно, как всякий нормальный человек, а вместо этого пойдет и еще кого-нибудь убьет. Оттого что не человек он — монстр.
Первое время в документах монстров ставили штамп желтого цвета, обозначавший, что носитель сего монстр или порожден монстрами, что не давало возможности занимать посты на государевой службе. Но потом, при Елизавете Петровне, штампы отменили, и монстры растворились в народной толпе. Но это было не так уж и важно. Человеку из простого звания попасть на государеву службу, а особенно проникнуть в круги дворянские, а еще пуще того аристократические круги было не просто, тем более потомку монстра. Но совсем другое дело стало, когда к власти пришли большевики. Да и большевики ли пришли к власти, или все те же монстры — доподлинно неизвестно. Тогда документы стали менять, и Иванами, не помнящими родства, стали, почитай, все жители страны. Тут монстрам жизнь сделалась сладкая. Заняли они посты высокие да самые высокие. И по сей день правят. Оттого и народ страны, нефтью, лесами да недрами богатой, в нищете прозябает и прозябать будет — оттого что монстры правят. Сколько же их, потомков уродов, в Смольном, в Кремле и Государственной думе не возьмется пересчитать никто.
И уж точно никто не догадается поставить им в паспорте желтый штамп.
Не знал всего этого Фома-истопник, не ведал, как высоко потомки его взлетят. Жил-поживал на казенных харчах и радовался счастью своему уродскому. Единственное, что омрачало жизнь Фомы — доктор Блюментрост, управлявший Кунсткамерой. Уже после смерти Петра Великого взял он на себя полноту власти в Кунсткамере и установил нечеловеческие правила распорядка. Сильно обижал он Фому, мыться заставлял, ногти на клешнях стриг, волосы обрезал… И решил Фома ему за издевательства эти отомстить. Долго приглядывал за ним Фома, по кабинетам Кунсткамеры хвостом ходил и однажды подглядел, как доктор Блюментрост прячет в железный шкаф тетрадь какую-то. Сразу смекнул Фома, что тетрадь эта для него ценность великую представляет.
Ночью, проникнув в кабинет Блюментроста, Фома выкрал тетрадь. Грамоте Фома был не обучен, поэтому спрятал тетрадь за котел. Ну и переполох поднялся из-за этой тетради! Многих знатных вельмож в тайную канцелярию отправили и пытке немилосердной на дыбе подвергли. И если бы поймали Фому, уж его казнили бы лютой казнью. Но Бог Фому миловал. Кто на него подумает? А враг его Блюментрост вскоре от расстройства занемог да и умер. А счастливая звезда Фомы еще долго светила на петербургском небосводе, до самой его смерти в преклонных годах. Тетрадку же хитрый уродец не выбросил, а обернул да запрятал подальше за котел, а потом, перед смертью уже, передал своим детям многочисленным. Да и они читать не умели, а пронесли тетрадь до других своих потомков. Те в грамоте разумели, но в тетрадке ничего не поняли, а передали другим своим потомкам — монстрам грамотным. А уж они все вдруг и поняли.
На лестнице стоял Максим, рядом на стуле сидела его бабушка. Максим нетерпеливо давил кнопку звонка, уже не соблюдая своего обычного кода.
Антон смотрел в глазок и не открывал. У него просто рука не поднималась открыть своему мертвому другу с его мертвой бабушкой. Антон помнил, что своими руками ощупывал зашитую на темени сухую кожу старушки, а теперь вот они оба…
— Ты чего не открываешь? — В прихожую вышла Даша в халате.
— Тише, там Максим мертвый с бабушкой явился, — прошептал бледный Антон еле слышно и почему-то добавил: — За мной.
— Да, конечно, за тобой, ты же искал его две недели.
Даша решительно отстранила Антона от двери и открыла замок.
— А я думал, никого нет! — воскликнул Максим, входя. — Свет, смотрю, горит, а на звонки никто не открывает, думаю, умерли вы там все, что ли. Здорово, Антон, ты чего-то бледненький, — повернулся он к Антону, стоявшему тут же у вешалки и безвольно глядевшему на друга.
— Там еще старушка, — сказала Даша, выглядывая на лестницу.
— Бабушка моя.
Максим вышел на лестницу и, подняв старушку на руки вместе со стулом, внес в прихожую.
— Можно она у вас посидит немного? Потом я ее заберу, — попросил он Антона, который только пожал плечами на это.
— Да нефиг делать! Пусть присутствует, — ответила за него Даша. — Слушай, а это чучело ее, да? Клево! — Она наклонилась над сидящей старушкой и заглядывала ей в лицо, потрогала пальцем нос, постучала костяшками пальцем по черепу. — Слушай, а как живая. А?
— Я думал, ты уже того, — сказал Антон, постепенно приходя в себя. — А кто тебе бороду-то сбрил, это же твоя индивидуальность была.
Он все еще не доверял своим глазам и никак не мог поверить, что братьям Сасипатровым удалось оживить Максима.
— Для конспирации.
— А-а, тогда понятно, — как-то отвлеченно проговорил Антон.
— Да очнись ты, Антон! Все хорошо. Все хорошо так, как лучше не бывает. Живой я, вот бабушку мне подарили. Будет теперь у меня дома стоять… — и, бросив на нее взгляд, — в смысле, сидеть, — посмотрел на отвлеченного Антона, обнял его за плечи. — Да ладно! Живой я! Живой!
— Я вижу, что живой, — словно очнувшись от его воздействия, проговорил Антон. — Но я же тебя там видел… Неужели эти дурики тебя все-таки оживили?.. Как это им удалось?.. Я же у них труп разъятый видел…
— Какие еще дурики? Ты чего? Пойдем-ка в кухню, я тебе расскажу все.
Они направились в кухню. Восхищенная Даша тем временем изучала забальзамированную старушку: она отогнула платок у нее на голове и заглянула на зашитое темя, о котором говорил Антон…
— Во, клево!.. — шептала она восторженно. — Ну супер!
— Все-таки я ничего не понимаю, — сказал Антон, усаживаясь на табуретку. — Я ведь тебя своими глазами видел. Вот такого. — Он растопырил на руках пальцы и, сделав зверскую гримасу, показал другу.
— Да видел, видел… Давай я все сначала расскажу.
Когда они расстались с Антоном, Максим отправился домой. Он уже почти дошел до своей парадной, как его окликнул мужчина среднего роста и спортивного телосложения в бейсболке.
— Тебя нельзя идти домой, — сказал он. — Ты знаешь тайну этого проклятого музея. Теперь твоя жизнь ничего не стоит.
Максим почему-то сразу поверил незнакомцу. Они решили зайти в кафе и поговорить подробнее. Мужчину звали Николай. Месяц назад, случайно посетив музей восковых фигур, он обнаружил в нем мумию своей жены, умершей два года назад. С тех пор он стал изучать способы бальзамирования, посещать Публичную библиотеку, читать научные статьи на тему бальзамирования трупов, попутно изучил способ древних египтян, так что теперь и сам мог промышлять этим ремеслом. Но самое главное — он следил за музеем и его сотрудниками. Как тело его жены, похороненное на Богословском кладбище, могло оказаться в этом музее? Скорее всего, здесь работала целая индустрия по похищению покойников из моргов, с кладбищ и бальзамированию их каким-то неизвестным способом. Николай нигде не нашел его описания. Египетский способ мумифицирования не подходил, существовали упоминания о старинных рецептах бальзамирования древних шумеров и скифов, но рецепты эти были утеряны. Николай предполагал, что работает целая шайка. Но сколько он ни следил за музеем, никаких криминальных элементов не замечал. В музее работали только старушки-смотрительницы, похоже, не подозревавшие о том, что оберегают на самом деле, да еще директор музея, толстый и безобидный человек. За эти два месяца в музей не привозили никаких новых экспонатов — ни в гробах, ни в саванах — или делали это очень скрытно. Николай заметил, что директор музея остается ночевать в задней комнате, расположенной за демонстрационными залами. Возможно, в музее имелся еще один вход. Но сколько Николай ни пытался разыскать его, все было безрезультатно.
Тут же в кафе они договорились с Максимом работать сообща. То, что какие-то подонки крадут из могил и моргов свежие трупы, было очевидно. Возможно, сделав нужное количество экспонатов, они остановили свой бизнес — не устраивать же из покойников столпотворение, тем более, что имеющиеся залы были уже плотно заставлены. Николай запретил появляться Максиму дома — пусть уж лучше все думают, что его выкрали. Никак Максим не думал, что Антон бросится его разыскивать на следующий же день. Конечно, его нужно было предупредить, но Николай запретил, сказав, что все его поведение должно быть естественным. Естественным и было: Антон в это время разыскивал его по всему городу. Один раз, правда, Максим позвонил, чтобы сообщить, что у него все хорошо, но Николай застал его во время звонка, и разговор пришлось прекратить.
Теперь их было двое, и они смогли установить за музеем круглосуточное наблюдение. Но только потеряли время: никто ни ночью, ни днем не привозил на выставку покойников. Тогда решили подойти к проблеме изнутри. Вчера вечером, перед закрытием музея Николай с Максимом под видом посетителей проникли в музей и разошлись по залам. Им и прятаться-то не пришлось, просто каждый из них, выбрав укромный уголок, остановился и замер. Обалдевшие от фигур смотрительницы музея даже не заметили прибавления в их армии еще двоих обездвиженных, тем более что фигуры в залах для какой-то неведомой цели постоянно меняли местами. Так что преклонных лет смотрительницы сами путались, кто где стоит. Максим выбрал местечко поближе к своей бабушке, чтобы не так одиноко было стоять. Только устроился, замер — приходит Антон и, увидев Максима, уставляется на него с изумленной физиономией… Максим ему мигал-мигал, аж лицо свело, а Антон стоит и смотрит ошарашенно, как под гипнозом… Тут бабка с тазиком подскочила… ну и прочее.
Короче, дождались они закрытия. Когда в залах свет погасили, фонариками освещая себе путь, тихонечко к двери директора подкрались и стали слушать, что там происходит. А там матч футбольный идет, «Зенит» играет. Слушали, пока наши гол не забили. Делать-то что-то надо, набрались смелости да и вломились в его кабинет. Думали, на испуг возьмут, прижмут его к стенке, тут он и расколется. В общем, чуть директора до инфаркта не довели. Оказалось, он добряк невиданный. Говорит, что сам только три года в музее этом работает — ни кто хозяева, ни кто наделал эти мумии, знать не знает, ведать не ведает. Выпили мы с ним чаю, поговорили по душам. Он и говорит: «Ну раз ты бабушку свою так любил, отдам тебе ее, а потом спишу на мышей, якобы они в ней дыру прогрызли». Коля жену брать отказался: может, снова женится, а эту тогда куда.
— Слушай, пусть бабуля моя у тебя пока посидит. Потом я ее заберу. А сейчас я за тобой вообще-то пришел. Я Ивану Ивановичу обещал тебя притащить, иначе он не соглашался бабушку отдавать.
— Ой ребята, а можно мне с вами? — воскликнула Даша, входя в кухню — весь разговор она простояла в прихожей, разглядывая старушку. — Мне эти мумии жуть как нравятся.
— Я чего-то не замечал, что тебе покойники нравятся, когда мы в Крыму были, — припомнил Максим.
— Это я здесь во вкус вошла. Мне твой друган Сергей из морга такую курточку подарил… Отпад!
— Ну пойдем, он и тебя привести просил.
Даша ушла переодеваться.
— Слушай. — Антон нахмурился. — А почему к нему ночью-то идти нужно? Чего-то мне не хочется, может, завтра, а?..
— Да нет, Антон. Я сказал, что мы сейчас придем. Возьмем в круглосуточном магазине тортик, вина пару бутылок, посидим часик… Тут идти десять минут, ты же знаешь. Он дядька хороший, тебе понравится.
Что-то останавливало Антона — он и сам не мог понять, что: должно быть, сказывалась усталость. Как-то вдруг испортилось настроение, или предчувствие… Черт его знает! Ну не хотел он идти, совсем не хотел.
— Что-то здесь не то, — сказал Антон задумчиво. — Кто же тогда мне руку подсунул?
— Какую руку?
— Резиновую, с запиской.
Антон вышел и через некоторое время принес записку.
— Ну и что? — прочитав записку, Максим положил ее на стол.
— Кто ее тогда написал и подбросил?
— А черт его знает кто, — пожал плечами Максим. — Да потом разберемся. — Ну, пойдем, что ли? Люди ждут.
— Я готова. — В кухню стремительно вошла Даша в джинсах и простреленной джинсовой курточке из морга.
Антон взглянул на жену. Не хотелось ему огорчать Дашу, она ведь так радуется этим мумиям.
— Ну ладно, — нехотя согласился Антон. — Только ненадолго.
Через полчаса они входили в музей восковых фигур. У Максима имелся ключ от входной двери. Был час ночи. Впотьмах пройдя мимо недвижимого милиционера, они вошли в первый зал. Свет поступал сюда только через небольшие оконца под потолком, но белая ночь давала совсем мало света, и загадочно в этом полумраке выглядели застывшие фигуры мертвецов.
— А ночью они не оживают? — чуть замедлив шаг, спросил Антон.
— Мальчики, а тут жутковато, — призналась Даша вполголоса, останавливаясь. — А вы кол осиновый не догадались захватить?
— Пойдемте, потом нам Иван Иванович экскурсию устроит, — негромко сказал Максим: ему тоже было не по себе.
Миновав темный зал с фигурами, они подошли к небольшой двери, из-под которой пробивалась полоска света. Максим открыл ее и вошел, вслед за ним вошли Антон с Дашей.
Они оказались в просторной комнате, обставленной под жилую. Увидев их, с дивана навстречу поднялся тучный и высокий мужчина лет пятидесяти, коротко остриженный, в огромных очках в роговой оправе с затемненными стеклами, в старомодной полосатой пижаме, какие носили в пятидесятые годы, и шлепанцах на босу ногу.
— А мы уж думали — не придете! — воскликнул он каким-то утробным голосом, радостно раскрывая объятия. — Мы уж думали с Николаем — пора спать ложиться.
— Да мы тут торт пока искали, — Максим выложил из пакета торт. — Да и вина выпить взяли.
— О! Вино — это то, что нужно, — сказал Николай из кресла.
Николай был угрюмого вида человек, бывший спортсмен. Он не привык много говорить, привык много бегать и метать диск.
— Вино — это хорошо, — сказал Иван Иванович, когда все расселись. — Но я бы хотел предложить начать с моего. У меня есть вино, которое мне привозят из Украины специально для моих гостей. Его готовят только из настоящих сортов винограда… Ну вот, — он потешно хлопнул себя по животу, — опять забыл сорт винограда…
Хозяин вышел в другую комнату, но вскоре вернулся, неся большую, оплетенную прутьями бутылку.
— Это вино только для самых дорогих гостей.
Налил всем по большому бокалу.
— У меня у самого-то печень больная, — развел он руками, — врачи не рекомендуют. Молодость, знаете ли, бурная была. Теперь вот. — Иван Иванович погладил себя по животу. — Ожирение; печень, почки и прочие органы обнаружились. А в молодости и не знал, где они.
— А вы экскурсию ночную по музею устроите? — спросила Даша, с улыбкой глядя на Ивана Ивановича.
— Я вам еще лучше чем экскурсию устрою, — пообещал он, добродушно улыбнувшись.
— Ну давайте, за процветание музея, — поднял бокал Максим.
Иван Иванович за процветание выпил чаю.
— Скажите, а ваша фамилия случайно не Сасипатров? — когда выпили, спросил Антон.
— Да!.. А откуда вы, собственно?.. — удивился толстяк. — А ну да, я, кажется, догадываюсь. Вы, наверное, пообщались с моими братьями…
— Пообщался, — признался Антон. — Странные они немножко…
— Не немножко, совсем не немножко. Это печальная страница истории нашей семьи. К сожалению, оба они Сасипатровы — младший Кердык и старший Владлен — страдают психическими расстройствами и по два раза в год лежат в психбольнице. Только, я Сасипатров-средний, уберегся от психического заболевания.
— А Кердык — это что? — спросила Даша.
— Кердык — старинное русское имя.
— А-а. А их болезнь не опасна для окружающих?
Я слышала, что психи-то разные бывают… — не отставала Даша.
— Нет. Для окружающих живых, я думаю, нет, скорее для мертвых. Они почему-то вдолбили себе в голову, что могут оживлять мертвых. Раздобыли книгу какого-то шарлатана и дома у себя оживляют покойников. Представьте, каково соседям, да и близким этих несчастных.
— «Несчастных»? Dы имеете в виду мертвецов? — уточнил Николай, сдвинув лохматые брови; человек он малоразговорчивый, но это его почему-то задело.
— Да всех! Вы бы знали, как они мучили бедную мамочку, ведь это они вогнали ее в могилу. А Кердык каждый вечер звонит по телефону одному писателю и оскорбляет его без зазрения совести.
— Скажите, а они говорили, что Фома, который при Петре Первом жил, он чуть ли не ваш предок… Или это тоже их фантазия?
— Да нет, не фантазия. Монстр Фома действительно был нашим родоначальником, так что наш род в Петербурге с самого основания осел, — с гордостью в голосе сказал Сасипатров-средний. — Фома приехал в Петербург из села Зажигалово. Они, наверное, еще говорили о тетрадке с секретом Рюйша, которую Фома украл. Так все это ерунда, не было никакой тетрадки.
— Странно, а откуда же тогда эти мумии? — Антон мотнул головой в сторону двери, за которой располагался зал музея. — Значит, все-таки была тетрадка.
— Давайте, дорогие мои, я вам еще вина налью, — не услышав вопроса, протрубил Иван Иванович.
Он встал, налил из большой бутылки еще по стакану вина. От позднего времени и от духоты Дашу совсем разморило, она привалилась к плечу Антона и закрыла глаза. Да и самого Антона тянуло в сон — ночь.
— Скоро музей поедет в кругосветное путешествие, — говорил Иван Иванович. — Побываем в Венеции, в Париже, Нью-Йорке…
— Здорово, я тоже всегда хотел в кругосветное путешествие отправиться, — вяло проговорил Антон, старательно концентрируя внимание на Иване Ивановиче и на том, что он говорит.
— Ну так о чем разговор! Тебя тоже возьмем. Все поедем.
— Странно, если нет секрета Рюйша, то откуда же все эти мертвецы?..
Но Иван Иванович, умышленно уходя от этой темы, говорил совершенно о другом. Антон слышал, что говорит Сасипатров-средний, но сосредоточиться на его словах уже не мог: полное тело директора плыло и разъезжалось. Антон обвел взглядом своих товарищей. Максим спал, откинув назад голову, Николоай клевал носом, вот-вот готовый вывалиться из кресла.
— Что-то… Мне, кажется, нехорошо… — проговорил сквозь силу Антон.
— Тебе хорошо, а будет еще лучше…
Последние слова:
— Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!
Телефонный звонок отвлек меня от романа, я поднес трубку к уху.
— Здравия желаю! — Звонил Николай Николаевич. — Ну, взяли мы этих голубчиков.
— А у меня тут по этому делу такие документы для тебя имеются! Ты ахнешь.
— По какому делу?
— По делу похищения Татьяны Ивановны. Тут такие документы!..
Николай Николаевич помолчал.
— Ну короче — приходи. Поговорим серьезно.
Я отключил трубку и, взяв под мышку папку, торопливо вышел из кабинета… и вздрогнул, чуть не столкнувшись с Мариной.
— А я вот вас пригласить на обед… — начала она смущенно.
— Не до обеда сейчас. — Мимо нее я направился в прихожую., Марина шла за мной. — Сейчас к Николаю Николаевичу. Взяли этих субчиков.
— Каких? — спросила Марина из-за моей спины.
— Ну этих, которые твою маму похитили. В отделении сидят. — Я надел ботинки. — Передам сейчас эту папочку Николаю Николаевичу.
— Я так поняла, что мама хотела, чтобы она у вас полежала до ее возвращения.
— Согласен, но пусть специалист посмотрит, что тут к чему; может быть, мы эту папку на твою маму обменяем… Кстати, — вдруг вспомнил я, — я видел тебя сегодня со Шнуром, до того как его арестовали. Что ты ему за деньги передавала?
Марина испуганно смотрела на меня.
— Да так… Это он… — начала она что-то невразумительное.
— Ты что, маму хотела выкупить? — улыбнулся я. Она молча кивнула.
— Зря, это маленький человек, ты бы хоть со мной посоветовалась, я бы тебе объяснил. Ладно, скоро приду.
Я, сунув папку под мышку, взялся за ручку двери…
— Подождите… дядя Сережа, — вдруг остановила она меня. Я обернулся. Она была бледна и смущена.
И какие красивые у нее были глаза!
Как меня тянуло к ней, как я хотел обнять, поцеловать ее, прижать ее к себе…
— Ну что… — улыбнулся я.
— У меня плохое предчувствие, будто мы прощаемся навсегда. Что бы там ни было, — сказала она тихо, глядя мне в глаза, — но я люблю вас и всегда буду любить.
Она вдруг бросилась ко мне, обвила руками мою шею… Мы целовались долго, истерично и не могли оторваться друг от друга. Сколько прошло времени, я не знаю, но в дверь вдруг раздался звонок. Мы разжали объятия, и я, находясь в сильном возбуждении, почти ничего не видя и не соображая, машинально открыл дверь.
На пороге стоял Циркач.
— Мне Марина нужна, — сказал он, как всегда нахально глядя мне в глаза.
Трудно сказать, какое у меня было лицо. Ничего не ответив, я прошел мимо него, пряча глаза, у меня колотилось сердце, мне было хорошо… Боже мой, как мне было хорошо! И я не хотел смотреть никому в глаза, чтобы не делиться, не растрачивать свое счастье.
Я брел по солнечной улице к отделению милиции, держа под мышкой синюю папку с неоспоримыми доказательствами. Какие счастливые лица встречались мне на каждом шагу! Как они любили меня, как я любил их! Солнца, правда, не было — моросил мелкий дождь, но ночью дождь, похоже, лил как из ведра, поэтому везде были лужи; правый ботинок у меня сразу промок, да и ветер северный, довольно резкий, порывистый, недаром было штормовое предупреждение, а градусов чуть ли не ноль… Но нет — улица была солнечная, было тепло и радостно…
«Все, сейчас вернусь и предложу ей за меня замуж… Тьфу, черт! Я ведь женат… Что же делать? Ну тогда, тогда…» — Здесь мысли мои зашли в тупик. Да я, собственно, уже входил в отделение милиции.
Николай Николаевич ждал меня в кабинете.
— Ну присаживайся, Сергей Игоревич, — сказал он, указывая место за небольшим столом для заседаний, приставленным к его рабочему столу. — Кофе будешь?
Я отказался.
— Вы их, значит, арестовали? Я вчера видел, как Шнура брали. Здорово! Оперативно, резво так, хрясь, бух!
Должно быть, я выглядел и жестикулировал как-то по-идиотски, и увидел отражение своего идиотизма в глазах Николая Николаевича. Я тут же сделал лицо наигранно-серьезным. Хотя изнутри меня разрывало счастье и хотелось улыбаться просто так, без повода.
— Так, что они сказали о похищении?
— Да-а, — внимательно глядя на меня, вздохнул Николай Николаевич и сделал паузу. — Мы их взяли, но о похищении они не сказали ничего, потому что они никого и не похищали.
— Как это не похищали? Может, их хорошенько тряхнуть нужно?
Я потряс в воздухе кулаками.
— Бессмысленно. Они говорят, что их наняла вам хорошо знакомая… — Он снова сделал паузу и присмотрелся ко мне. — Марина.
— Марина наняла их, чтобы похитить собственную мать?! — воскликнул я. — Ну это же чушь! Бред! Абсурд!!
— Да нет. Она наняла их, чтобы инсценировать похищение, а на самом деле они и не знают, кто ее мать, — сурово сказал полковник.
— Ну, правильно! — воскликнул я. — Теперь все как раз таки встает на свои места. Марина заплатила деньги этому Шнуру, чтобы он выпустил ее мать. Я сам видел, как она платила ему.
— Да нет! Сергей Игоревич, — раздраженно перебил Николай Николаевич, — все было не так, как ты себе представляешь. — Видно было по всему, что полковник начинает терять терпение от моей тупости. — Марина наняла этих двух обормотов, чтобы они инсценировали похищение — они это и сделали, и к тебе вломились потому, что Марина им заплатила, правда, бить не просила, это уж они по собственному желанию. Так что и не было никакого похищения, а мать ее скоро приедет из отпуска.
— Ну а как же?.. — попытался возразить я. — А, ну да…
— Мне с самого начала все было ясно, но меня сбил с толку Алексей Петрович. Ведь, как ни странно, он со своими соколами это дело рыть стал, но там все оказалось блефом, и они его быстренько свернули. Дело в том, что сейчас идет охота за международной преступной группировкой, похищающей людей. Вот и думали, что это их рук дело. А теперь все понятно.
Любовь молодой девушки — дело очень ответственное, я бы сказал, для таких, как мы, опасное, — закончил он, глядя на меня с некоторым сожалением. Понимал полковник меня — насквозь видел. — Жена-то скоро приезжает?
— Скоро, — обреченно сказал я, и тут взгляд мой упал на синюю папку, которую по приходе я положил на свободный стул рядом с собой. — А на это что вы скажете? — торжественно проговорил я, протягивая папку Николаю Николаевичу.
Он открыл папку, прочитал записку и, сразу как-то посерьезнев, пролистнул несколько страничек.
— Ты кому-нибудь об этом говорил? — подозрительно спросил он.
— Нет, я ее сегодня в почтовом ящике обнаружил… Хотя Марина знает, конечно. Я думаю, Татьяна Владимировна опустила ее в ящик, предполагая, что я обнаружу в первый же день, а я только сегодня нашел.
Николай Николаевич снял телефонную трубку и набрал две цифры.
— Миша, зайди ко мне… Срочно.
Через несколько секунд дверь открылась и в кабинет вошел капитан милиции — средних лет, с крохотными усиками.
— Посмотри эти документы и дай заключение.
— Есть. — Он взял папку и собирался идти.
— Нет, Миша, взгляни сейчас, при мне.
Михаил сел тут же за стол и стал перелистывать бумаги, внимательно вчитываясь в цифры, вглядываясь в печати — для этого он достал из кармана небольшую лупу. Поначалу Михаил смотрел с интересом, потом лицо его выразило недоумение.
— Е-мое! — даже в присутствии начальства не смог удержаться он от тихого возгласа, но тут же осекся, просмотрел следующую страницу, заглянул в середину…
— Ну что, что? — нетерпеливо спросил Николай Николаевич.
— Сейчас. — Он заглянул в конец и захлопнул папку. — Невероятно. Полная туфта. Бессмысленная, ничем не обоснованная туфта. Я такой примитивной подделки не видел еще никогда, а штампы здесь смазанные химчистки центрального района и какого-то ЗАО «Хромис». Грубейшая подделка, рассчитанная на полного идиота.
— Но-но, — бросив на меня тревожный взгляд, сказал Николай Николаевич, — Ты полегче оценки давай.
— Если нужно, могу дать более расширенное заключение по каждому из документов.
— Не нужно, свободен.
— Полный идиот, на которого рассчитана эта галиматья, конечно, я, — сказал я, когда Михаил ушел.
Хозяин кабинета только пожал плечами.
— Детективы и триллеры куда легче писать, чем в них играть, — сказал я, поднимаясь. — Ладно, пойду.
Николай Николаевич проводил меня грустным взглядом.
Что такое счастье? Какая неуловимая грань между счастьем и печалью. Вот только совсем недавно я был счастлив, как идиот, а сейчас… Сейчас пелена спала и для меня все стало понятно. Вся эта история с похищением, с документами была выдумана влюбленной Мариной. Но как здорово она все придумала! А я — дуралей — верил во все ее истории. Документы подделала, на покойников купчие заполнила… Прямо мертвые души какие-то. Нет, восхитительная девушка! Просто мечта! Я вспоминал всю схему моего одурачивания и не мог найти изъяна. Я оказался героем ее романа — не очень умным, даже туповатым, не очень догадливым, и мной можно было крутить-вертеть как угодно. Восхитительная девушка! Я улыбался, вспоминая все ее замечательные шалости и придумки. Значит, в то время, когда я писал ночью роман, Марина придумывала свой роман, в котором я был главным героем. Интересно, а Циркач тоже ее придумка, или все-таки это ее парень?
Я поднялся в лифте до своей квартиры уже в прекрасном расположении духа. Сейчас я расцелую Марину, скажу, что ничуть на нее не сержусь, похвалю за прекрасный сценарий, мы посмеемся вместе над всей этой историей… Я, улыбаясь, открыл дверь и вошел в прихожую. В прихожей горел свет, на полу стояла большая дорожная сумка, на вешалке висела полосатая куртка, пахло знакомыми духами… Нина вернулась, но почему без звонка?! Меня бросило в жар, сердце заколотилось… Влип, вот влип! Сознание лихорадочно заработало. Что делать?.. Я метнулся обратно к двери. Сейчас потихонечку выскользну… Нет, поздно, она наверняка слышала. Шаги, она идет сюда… Вот черт!! Что же делать?!
В прихожую вышла моя жена.
— Здравствуй, дорогой. Ну как ты тут без меня, Сергуня? — с какой-то, как мне показалось, издевкой в голосе спросила она, подходя и целуя меня.
— Да я как-то… Не ожидал. — Я улыбнулся радостно, обнимая ее и прижимая к себе, я выигрывал время, соображая, что делать… А что, собственно, делать, в чем я виноват? А где, интересно, Марина? — Ты приехала неожиданно слишком. Я даже подготовиться не успел.
— Ну как же, мы ведь с тобой два дня назад по телефону разговаривали. А ты уже поправился? — Нина отстранилась и внимательно посмотрела мне в лицо. — Как твое горло? Два дня назад ты был так простужен.
Я думала, ты до сих пор без голоса, а ты уже где-то шляешься. — Она как-то подозрительно смотрела на меня.
— Да, кхе-кхе… есть еще немножко, — сориентировался я вовремя. — Лечусь. А ты здорово загорела… Как погодка была?
Мы прошли в кухню.
— Ты молодец, порядок у тебя везде. Я уж думала, приеду в бардак.
— Это я к твоему приезду, — и снова закашлялся.
«Как же мне спросить про Марину? — думал я. — А зачем, может быть, все само собой решится?» Я молниеносным взглядом окидывал помещение, глаза искали Маринины вещи, которые она могла забыть. Торопливо обошел квартиру, но никаких следов ее присутствия в доме не было. Удивительно, но уходя, она забрала все свои вещи. У меня осталась только папка с квитанциями на покойников.
Мы пили чай, и Нина рассказывала о своем отдыхе и погоде, температуре воды, о родственниках, которых посетила, о горе, на которой стоит наш дом… Я слушал ее вполуха: в это время я думал о том, куда девалась Марина, в любой момент ожидая, что она вдруг откроет дверь своими ключами, и тогда придется объяснить жене, откуда у нее ключи… Я же не посмотрел, на месте ли запасные ключи!..
— Извини, — сказал я, прерывая рассказ жены.
Я вышел в прихожую, ключи висели на прежнем месте. Значит, уходя, Марина оставила их. Вот молодец! Должно быть, это Марина разговаривала с Ниной, когда она звонила из Феодосии, прикидываясь, что это я охрип. Так что она, наверное, знала о приезде моей жены… и мне не сказала. Ну девчонка! Я, довольный, вернулся в кухню.
— Извини, я тебя прервал.
— Да, собственно, все. Ты же понимаешь — рассказывать можно долго. Кстати, я ехала обратно с нашей соседкой Татьяной Владимировной, она, оказывается, отдыхала в Коктебеле.
— Да?! Тут ее дочь заходила несколько раз, придумывала истории какие-то про похищение мамы.
— Марина? Она у нее большая выдумщица. Татьяна Владимировна мне про нее такого нарассказывала.
Хотя и было мне безумно интересно, чего же нарассказывала про Марину ее мать, но я не стал спрашивать, чтобы не проявить излишней заинтересованности.
— А ты как тут поработал без меня? Вел себя хорошо?
Я улыбнулся и, перегнувшись через стол, поцеловал жену в губки, что могло означать, что вел я себя безупречно. Кто бы знал, чего стоила мне эта улыбочка.
— Я уже почти закончил роман, — похвастался я. — В рекордно короткие сроки. Последняя глава осталась. Сегодня, наверное, закончу.
Нина пошла принимать душ, а я на всякий случай еще раз обошел квартиру в поисках улик, но не нашел ни одной. Я успокоился и решил сесть поработать. Включил компьютер, но звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Я вскочил и пошел в прихожую, посмотрел в глазок — за дверью стояла Марина. Сердце заколотилось. Я оглянулся в сторону ванной, открыл дверь и, выскользнув на лестницу, прикрыл ее.
— Я знаю, ваша жена приехала, — сказала Марина, не глядя на меня. — Я вообще-то попрощаться пришла. Я, наверное, уеду скоро.
— Хорошо, — сказал я. — Молодец, что зашла… Слушай, а зачем ты придумала все это? — почему-то спросил я, пытаясь повернуть разговор в реалистическую плоскость.
— А вы не знаете? — спросила она, все так же глядя на мои тапки.
— Нет.
Она подняла глаза и несколько секунд смотрела на меня не моргая. Меня просто обжег этот взгляд. Меня вдруг снова потянуло к ней, потянуло с неимоверной силой.
— Да потому что люблю вас, — сказала она и вдруг бросилась ко мне, обняла за шею и стала целовать мое лицо, губы, глаза, я целовал ее в ответ… Это было какое-то истерическое состояние обожания. Слезы текли у меня по щекам, смешиваясь с ее слезами… Я шептал ей какие-то слова любви. Я говорил их неосознанно, как бы в забытьи, не понимая, что говорю, я просто хотел говорить… Это был какой-то восторг — дикий, необузданный, неуправляемый восторг любви…
Я замолчал внезапно, словно слова вдруг кончились, и взглянул на девушку, которую продолжал держать в объятиях. Она смотрела на меня хотя и заплаканными, но ясными, осмысленными глазами.
— Можно я запишу то, что ты говорил, как твои последние слова? — вдруг спросила она.
Я не сразу понял ее.
— Ну запиши, — после некоторого молчания сказал я, пожимая плечами.
Марина вдруг вырвалась из моих объятий и, не оборачиваясь, побежала вверх по лестнице. И только сейчас я увидел соседку Клару Ивановну, державшую на поводке молчаливое свиноподобное создание с болтающимся хвостом. Она смотрела прямо на меня. Сколько она стояла здесь, я не знал.
— Здравствуйте, Сергей Игоревич.
Я повернулся, вошел в квартиру и закрыл дверь.
Последние слова:
— Как вам кажется, хорошо ли я сыграл комедию своей жизни?
— …Все поедем в кругосветное путешествие, денег заработаем тьму. Нигде таких, как вы, не видели, — говорил глухой мужской голос.
— Дурак ты жирный! Вот я отвяжусь, ты у меня получишь! — Это был голос Даши.
Антон открыл глаза, попробовал встать, но у него не получилось — он оказался привязанным к металлическому стулу, намертво привинченному к полу. Рядом с ним в таком же положении оказались Даша, Максим и Николай. Сам Иван Иванович времени даром не терял, а со скальпелем в правой руке потрошил труп человека, бесцеремонно засунув руки в его внутренности. Приглядевшись, Антон увидел, что на медицинском столе перед Иваном Ивановичем лежал труп женщины с уже разъятой грудной клеткой. Тело представляло зрелище для непривычного глаза омерзительное. В просторном помещении с кирпичными стенами без отделки находилось множество предметов: какие-то колбы, хирургические инструменты, колеса от автомобиля, свернутая туристическая палатка, надутая резиновая лодка, в углу железная бочка, канистра с бензином, у дальней стены лежало еще одно мертвое тело без одежды. Помещение отдаленно напоминало хирургический кабинет, прежде всего операционным столом и огромной лампой, но в остальном больше походило на гараж. Сам хозяин был в резиновых перчатках, но в своей старомодной пижаме и шлепанцах на босу ногу, как будто только что встав с постели принялся резать и расчленять покойника.
Уже пришедшая в себя Даша вела себя совсем неуважительно по отношению к человеку старшего возраста. Она ругалась и даже попробовала доплюнуть до него, но не доплюнула — далековато.
— Почему вы нас привязали? — спросил Антон, пока не понимая, в чем дело и не является ли это продолжением сна.
— А ты не догадываешься?
Антон увидел, что очнулся Николай, да и Максим еще в полузабытьи завертел головой, как будто освобождаясь от назойливой мухи.
— Нет, — негромко проговорил Антон, хотя он догадывался, он уже догадывался обо всем. Сознание как-то разом просветлело, и то тягостное предчувствие, которое было у него дома, вдруг вновь затосковало в груди. «Это конец, это конец… — билась в голове безнадежная мысль. — Я ведь знал, что так получится… Знал!»
— Все очень просто. — То ли нарочно — поиздеваться над пленниками, то ли у него действительно было много неотложной работы с трупом, но толстый Иван Иванович ни на минуту не отрывался от разъятого тела, копошась там во внутренностях, изредка только доставая из него что-то красное, кладя рядом на стол и поглядывая на привязанных. — Все мы на следующей неделе отправляемся в кругосветное путешествие. Хватит здесь нищенствовать. Поедем мир посмотрим. Вы кем предпочитаете, чтобы я вас сделал? Вы мне можете сейчас не говорить, подумайте, потом пожелания выскажете.
— Слушай, отвяжи меня, — глухо и зло проговорил Николай. — Не серди.
Он вдруг рванулся всем своим мощным телом, так что звякнул металл и даже что-то отлетело у стула. Иван Иванович испуганно посмотрел в сторону спортсмена, но, тут же взяв себя в руки, вновь принялся за работу.
— Конструкция крепкая, рвать жилы бесполезно. Кроме того, это может сказаться на красоте препарата, который я из тебя сделаю. Да и не это основное, — продолжал бубнить своим трубным голосом Сасипатров-средний. — Главное — что я из вас сделаю. Главное для вас уже думать не о настоящем, а о будущем. Ведь ваша жизнь только начинается, но в другом, особенном качестве. Ведь вы не понимаете. Вы можете жить вечно, и только от меня зависит, будете вы иметь вид достойный или какой придется. Вот согласись, Антоша, ведь я могу сделать тебя капитаном дальнего плавания, и будешь ты сто лет стоять в белом мундире и фуражке с кокардой, и очаровательные иностранки будут любоваться тобой: «Ах, какой красавчик!» Или могу сделать из тебя повешенного или казненного с валяющейся в корзине головой. И симпатичные сексуальные иностранки будут, сморщив носик, отворачиваться от тебя с пренебрежением. А жену твою — проституткой. Хочешь иметь жену-проститутку? А, повешенный?..
«Что он несет? — думал Антон, глядя на то, как Сасипатров-средний со своим скальпелем сладострастно копается во внутренностях. — Что он несет?»
— Послушайте, Иван Иванович, — вдруг заговорил Максим спокойным, мягким голосом. — Вы что, не понимаете, что за убийство вас будут судить? Одно дело трупы из морга тибрить, а другое дело убийство. Если вы нас убьете…
Громогласный хохот потряс воздух то ли операционной, то ли гаража. Это над трупом ржал Сасипатров-средний. Он прекратил работу и, подняв голову, смотрел на молодых людей и смеялся, смотрел и смеялся… У него даже очки набок съехали.
— Кто сказал, что я вас убью?! Я сказал?! Я улучшил метод Рюйша, я довел его до совершенства. Теперь, для того чтобы превратить человека в мумию, вовсе не нужно его убивать. Забальзамировать можно и живого. Я изобрел метод бальзамирования живых — я у живых спускаю кровь, и они незаметно переходят в другое состояние — в этом великая истина. Здесь не нужно промежуточного звена смерти — она исключается моим мастерством, вы даже не умираете, хотя всякий врач определил бы вам причину смерти. А здесь причина смерти — вечная жизнь. Разве не об этом мечтают все философы и все люди планеты. Жить вечно, не старясь. Я даю такой шанс.
— Послушайте, вы сумасшедший! — проговорил Антон.
— Да он сволочь, он подонок! — закричала Даша и вдруг залилась таким нестерпимо пронзительным криком, что все вздрогнули и посмотрели на нее. Это было уж слишком!
Иван Иванович от такого крика замер со скальпелем в руке, глядя на девушку изумленно и испуганно одновременно.
— Значит, ты пойдешь на операцию первой, — сказал он, когда девушка закончила. — Здесь стены прочные, звуки не проникают. Но если такое повторится, заклею рот скотчем.
Проговорив это, он снова углубился внутрь.
— Почти каждую ночь я переставляю местами и переодеваю в залах препараты, меняю композиции, пытаясь сделать их более философскими и сюжетными, — снова забубнил он, ни на минуту не прекращая свою работу. — Я ищу для них абсолютно правильной постановки. Я чувствую себя творцом, писателем, если хотите.
— Писатель работает с живыми, — перебил Антон. — А ты просто трупы переставляешь.
— Нет! — вдруг воскликнул мгновение назад такой циничный и рассудительный Иван Иванович. — Я писатель, я творец! Я с детства мечтал быть писателем. Вообще с препаратами полно работы. Вы думаете, вот так вот сляпал мумию и забыл? Так вот фиг! Каждую неделю им ногти стригу, каждый месяц волосы подстригаю… И все я, все я один. Представляете?!
Он поднял глаза на привязанных, ища в них сострадания.
— Ну послушайте, Иван Иванович, ну зачем вам это нужно? Давайте вы нас отпустите, и мы пойдем домой. Даю вам честное слово, что мы никому ничего не скажем, — продолжал свою психотерапию Максим: он был с виду спокойнее всех.
Но Антон, кажется, один понимал всю серьезность положения. Он уже знал, что это никакой не сумасшедший и не стоит тешить себя надеждой, что удастся уговорить его, чтобы он их выпустил. Нет, это убежденный человек. Человек не такой, как все они, у него чего-то не хватает в организме или что-то лишнее. Это потомок монстров, и он живет по другим только ему ведомым законам, а человеческая жизнь для него не представляет никакой ценности: большую ценность представляет человеческое тело.
— Так вам известна формула Рюйша? — спросил Антон, не то чтобы ему было интересно, он и сам не знал, почему спросил.
— Эх, предупреждал я тебя, Антоша, руку с запиской под ванну подпихивал — не послушался, вот и паришься здесь с женой своей крикливой, — проговорил он, отвечая как бы на свои мысли. — А секрет бальзамирования, конечно, знаю. Ведь мой предок Фома выкрал его. И знаете, где я его храню? Вам я покажу: вы им уже не воспользуетесь.
Иван Иванович со звоном положил скальпель, вышел из-за стола, вытирая окровавленные руки грязным вафельным полотенцем, и остановился перед привязанными к стульям молодыми людьми.
— Вот где! — Он вдруг задрал пижамную куртку, и все увидели выколотые на его жирном животе буквы. — Теперь вы поняли, почему никто и никогда не мог найти рецепт? Потому что, мы потомки Фомы, носим его на своем теле. Хотя он и хранится в моей голове, но на животе надежнее. Живот — главное мое место. — Он захохотал, погладил себя по животу и так, похохатывая, вернулся за стол.
«Теперь все, теперь точно не выпустит живыми, — пронеслось в голове Антона. Хотя и раньше надежды не было. — Лишь бы не больно… Проклятие, зачем я Дашу с собой взял! Вот дурак!»
Антон чувствовал какую-то слабость во всем теле; скорее всего, так действовал на него стресс. Руки затекли настолько, что он их не чувствовал. Скоро он все свое тело чувствовать не будет. Николай сидел, обливаясь потом, стараясь не глядеть на стол, за которым не покладая рук трудился Иван Иванович. Дашу, казалось, окончательно вымотал ее душераздирающий вопль, и она как-то приувяла или, исчерпав все возможности к спасению, покорилась судьбе — ей даже неинтересна была работа над покойником. Максим сидел весь красный, вытянув шею вперед, напряженный, сбоку под подбородком у него вздулась синяя вена, и в ней пульсировала кровь, отсчитывая последние удары его жизни.
— Сейчас, сейчас. Я заканчиваю уже, — говорил Иван Иванович, вытащив из трупа еще какой-то орган, и, взяв большую иглу, грубо и торопливо стал заштопывать тело мертвой женщины. — Сейчас, друзья мои, и ваша очередь придет. Я хочу, чтобы вы видели все это, как все будет происходить. Я думаю, что когда вы увидите, у вас не будет страха и сомнения… А! Черт! Укололся. Опасен трупный яд. А у вас его и не будет. Ну-с, что! — Он отстриг конец нитки ножницами. — Пора и за вас браться.
Натренированным движением он поднял на руки окоченевшее тело и отнес его в угол. Длинные волосы женщины, когда ее несли, опускались до самого пола. Иван Иванович положил труп женщины вдоль стены и, потирая руки, с доброжелательной улыбочкой подошел к Даше. Но Даше улыбка не казалась доброжелательной.
— Ну-с, приступим.
Он остановился, сквозь стекла очков глядя ей в лицо. Даша вытаращив полные ужаса глазищи, напряглась, отстранилась от этого монстра как можно дальше.
— Симпатичная, — сказал он, глядя в лицо девушки. — И родинка у тебя над губой — очень идет, а глаза я тебе такие же голубые подберу, только пластмассовые. Такая же симпатичная и останешься… Даже еще лучше будешь!
Он издевался, наслаждаясь своей властью, наслаждаясь смятением и ужасом жертвы.
— Вот только попробуй, сволочь, — вдруг зло, сквозь зубы процедила Даша.
Антон рванулся со своего места.
— Не трогайте ее! — закричал он. — Не трогайте!!
Со зверской усмешечкой, в своей идиотской пижаме, толстяк выглядел нелепо, но страшно панически, дико, так страшно, что перехватывало дыхание, что сердце ухало, готовое разорваться… Это был страх, сильнее которого не было ничего на свете, не могло быть.
Иван Иванович стоял перед ними, и по глазам его было видно, что пришла смерть или еще страшнее — та другая жизнь в вечности, о которой он говорил.
И тут случилось невероятное — Иван Иванович исчез. Исчез не только Иван Иванович, но и стол, покойники вдоль стены, бочка… исчезло все, словно кто-то выключил зрение. Внезапно наступила полная тьма в абсолютной, давящей на уши тишине. Это было невероятно и жутко. Только несколько мгновений длились эта тишина и тьма, но эти мгновения показались вечностью, той самой вечностью, о которой говорил Сасипатров-средний. В следующее мгновение тьму разорвал нестерпимый, мучительный, проникающий во все уголки тела истошный, протяжный вопль… Кричала Даша.
И этот вопль, и тьма, и неизвестность — что там, за этой тьмой… особенно неизвестность! — произвели жуткое впечатление.
— А-а-а! — раздалось вдруг трубное мычание Ивана Ивановича. — Я сейчас!.. А-а-а! — мычал он.
Что происходило там, во тьме? Невозможно было даже представить. Даша перестала кричать, а только повизгивала жалобно, значит, еще была жива. Мычал утробно Иван Иванович. Тишина давила… И вдруг шум и грохот вновь разметал тишину, словно в помещении заработало сразу несколько сверлильных агрегатов. Мычание Сасипатрова среднего, шум работающих машин, присоединившиеся к ним мощные удары молота, повизгивания Даши; с правой стороны, где сидел Николай, слышались всхлипывания… «Боже мой! А может быть, это и есть конец?! Может быть, это и есть конец всему и новая жизнь? Тьма, шум в голове, последние мысли… Это и есть вечность?!» — пронеслось в голове Антона.
Грохот не прекращался, вдруг где-то далеко вспыхнул слабый трепетный огонек, или только казалось, что далеко: расстояние и время жили сейчас по другим законам. Возле стола с горящей спичкой в руке, пугливо озираясь, стоял Иван Иванович. Слабое пламя спички освещало его потное лицо, пижаму, отражалось в больших очках… Он осматривался кругом. Грохот и шум не прекращались ни на секунду — казалось, он звучит отовсюду одновременно. И вдруг в углу помещения, возле деревянного шкафа, рухнула какая-то доска. Иван Иванович обернулся на движение… Человеческая тень метнулась в комнату… Спичка потухла, и вновь установилась полная темнота. Затем механический шум вдруг прекратился, что-то загрохотало, рухнуло, в воздухе запахло бензином, снова раздался грохот. Кто-то, чертыхаясь, метался в темноте.
Вновь вспыхнула спичка, в ее свете можно было увидеть двоих мужчин в черном, которые, запинаясь о валявшиеся кругом предметы, ворвались в помещение.
— А! Гады! — вдруг заорал Иван Иванович, держа спичку перед лицом. — Добрались до меня, проклятые!!
— Всем оставаться на местах! — закричал знакомый голос. — Всем оставаться… — Он не договорил, потому что, споткнувшись, упал.
За ним в помещение ворвался Кердык Иванович.
— Вы не получите секрета! — заорал толстяк и выронил спичку.
То, что произошло в следующую минуту, сознание зафиксировало только какими-то урывками. Все вокруг вдруг ярко осветилось. Загорелось все одновременно. Пылающая дорожка с огромной скоростью вдруг побежала через все помещение и исчезла под дверью. Помещение наполнилось удушливым дымом.
Толстяк, схватив какое-то покрывало, стал хлестать им пламя, но оно разлеталось в разные стороны и разгоралось еще сильнее. В это время Владлен и Кердык бросились к привязанным. Первыми отвязали Антона и Дашу. Пламя, обжигая лица и руки, уже бушевало вокруг них. Потом они вместе отвязали Максима и Николая.
Между тем тучный директор музея покойников, размахивая покрывалом, метался в огне. Но вдруг, взвыв как-то особенно жутко, толстяк бросается к двери, распахивает ее. Антон видит в открытую дверь зал с застывшими мумиями — туда бежит дорожка огня… Многие экспонаты уже охватило пламя, они, как живые, причудливо шевелятся в огненных бликах, приходят в движение, разводят полыхающими руками, поворачивают головы; оживая, потягиваясь после долгого сна… С утробным воем, размахивая над головой горящим покрывалом, обезумевший толстяк устремляется в зал. Последнее, что видит Антон, — это мечущегося среди полыхающих экспонатов толстого человека.
Кто-то хватает Антона за руку и тащит в другую сторону.
— Фома! Слышишь ли ты меня, отец уродов?!! — вдруг слышит он сквозь шум огня трубный раскатистый голос Ивана Ивановича.
На ходу Антон оборачивается и видит охваченное огнем огромное тело Сасипатрова, мечущееся среди других горящих тел. И словно откуда-то сверху сквозь гудение пламени, дым и грохот доносится вдруг какой-то нечеловеческий каркающий голос:
— Слышу!!!
Или это только почудилось Антону в шуме огня.
Вверх по ступеням в клубах дыма Антона выволокли во двор, он кашлял, хватал ртом чистый воздух. Сзади раздался мощный взрыв, в следующее мгновение их обдало жаром — это взорвалась бочка с бензином.
— Ну, все живы? — спросил Сасипатров-старший, похлопывая каждого по плечу.
— Никого оживлять не придется? — поинтересовался Сосипатров-младший, руки за спину прохаживаясь между всеми и заглядывая в унылые почерневшие лица.
— Вовремя мы успели, — сказал Сасипатров-старший. — Иначе оживлять бы точно пришлось. — Ну ладно, пойдемте — скоро милиция приедет. А нам она зачем?
Говорить никому не хотелось: после перенесенного ужаса хотелось молчать, да и передвигать ноги было трудно. Они обошли дом и через проходную парадную вышли на набережную Мойки.
Сразу из всех шести окон подвала, где располагался музей, било пламя: сухие экспонаты горели хорошо. Черный дым от человеческих тел поднимался по стене вверх, к небу. Жители дома с грохотом захлопывали форточки, но от едкого дыма было не уберечься — он проникал сквозь щели, через вентиляцию, сочился сквозь перегородки…
Спасенные перешли проезжую часть и остановились на другой стороне возле чугунной решетки. В зрелище пожара была какая-то магия и притягательность, хотелось смотреть и смотреть на него, не отрываясь.
— Теперь оживлять будет некого, — проговорил Сасипатров-старший, с сожалением цокнув языком.
— Ну и черт с ним, все равно ни одного не оживили, — сказал Сасипатров-младший. — О, «скорая», кажется, едет, — увидев на другой стороне канала блеск синего огонька. — Не люблю я врачей… Особенно психиатров.
Они повернулись и зашагали прочь от горящего здания.
— Как говорится, эрари хуманум эст. — Рядом с ними стоял мужчина с большими закрученными, как у Чапаева, усами, в щегольской рабочей спецовке и мотком проволоки на плече. — Здорово горит. Тяга хорошая.
В мужчине Антон узнал своего спасителя, электрика из морга.
— О! Здравствуйте, — почему-то очень обрадовался он, тряся его руку.
Электрик, присмотревшись, тоже его узнал.
— А вы оттуда, что ли? — оглядев их с ног до головы, спросил он.
— Оттуда, а откуда же? — злобно проговорила Даша, отворачиваясь и пытаясь изо всех сил очистить грязной рукой свою замечательную куртку от сажи, ей было неприятно в таком обгорелом виде представать перед незнакомым мужчиной, пусть даже и электриком.
— А у меня тут халтура. Президент приезжает, попросили свет на Дворцовой площади провести. — Электрик поправил моток проволоки на плече. — Как говорится, омниа мэа мэкум порто. Ладно, пойду.
Электрик повернулся и зашагал по набережной в сторону Дворцовой площади.
— Какие вы грязные! — воскликнула Даша, старательно отряхивая куртку. — Пойдемте к нам, там хоть помоемся.
В течение нескольких следующих дней весь следственный отдел тринадцатого отделения милиции Центрального района трудился не покладая рук. Как установила следственная бригада, возгорание произошло из-за неисправной проводки, по перегородкам огонь быстро распространился по всем помещениям музея. На месте пожара в музее восковых фигур не было найдено ни единой сгоревшей восковой фигуры, но зато обнаружено 1056 останков обгоревших человеческих тел. Такую скученность людей в одном месте объяснить было невозможно, хотя и высказывались десятки предположений. Но самым невероятным было то, что никто не заявил о пропаже близких и не было опознано ни единого тела. Служительницы музея не смогли дать вразумительного объяснения случившемуся. Исчез только директор музея. Среди покойных его не опознали, сослуживцы утверждали, что он собирался уезжать в кругосветное путешествие, но фамилии его в списках отъезжающих из страны не значилось. Об этом происшествии промолчала даже желтая пресса, опасаясь быть непонятой. Уж слишком невероятными были последствия происшествия. История эта обросла огромным количеством слухов и фантазий. Говорили и о террористах, согнавших несчастных в одно помещение и взорвавших их поясом, о массовом самоубийстве членов тайной патриотической организации какой-то малой народности, поговаривали черт знает что и о сексуальных меньшинствах, черт знает как причастных к этому происшествию… Ну и, конечно, о фашистах. Куда же теперь без них?
Но самым правильным, просто-таки в точку, было высказывание сантехника ЖЭКа, которому поручили менять трубы в обгорелых помещениях.
— Ну уроды! — сказал сантехник, озирая последствия пожара. — Чего устроили! Вот уроды!
Этот пожар в музее, унесший самое большое число жизней, можно было считать самым жертвенным и самым загадочным из всех за трехсотлетнюю историю Петербурга.
— Если он не согласится, тогда мы можем сами, — продолжала говорить Даша, повернувшись к Антону, которого она держала под ручку. Сзади шли Максим с Николаем.
Был вечер спустя три дня после известных событий. Белые ночи уже заканчивались, на улицах горели фонари. Они подошли к зданию, в котором располагался морг. Дверь его вдруг открылась, и оттуда стремительно вышел маленький пузатый человек в голубой курточке; обернувшись, он прокричал в открытую дверь:
— А покойники все равно пропадают!
За ним вышел высокий тип, сутулый, как крюк, на который подвешивают туши в мясном магазине, с большой черной сумкой в руке.
— Чушь! Кому твои покойники нужны? — зло и угрюмо возразил длинный, и они комической парочкой пошли по улице, изредка переругиваясь.
За ними в дверь морга высунулось ангельская голова Сергея.
— О! Удачно я открыл, — сказал он, пропуская друзей внутрь. — Иначе бы долго звонить пришлось, пока я с этими придурками трупы искал.
В морге пахло пожарищем.
— А это кто такие? — спросил Антон, когда они прошли в комнату Сергея, вспомнив, что уже не раз видел этих двоих, постоянно спорящих о пропавших покойниках.
— Эти?! Ай! — Сергей махнул рукой. — Крыс травят. Разбрасывают отраву, а потом везде лазают, трупы крысиные ищут. А их нет нигде, вот они и ругаются. Не дохнут грызуны от их снадобий.
— Слушай, Сергей, у нас к тебе дело, — сказал Максим, когда они уселись у него в приморговой комнате. — Коммерческое.
И рассказал Максим о Фредерике Рюйше, великом анатоме XVIII века, и о монстре Фоме, укравшем тетрадь, и о пожаре в музее с мумиями.
Сергей слушал внимательно.
— Значит, наша утечка покойников вот куда вела. Значит, прикрылся покойницкий бизнес, — сказал он, выслушав всю историю. — А я думаю, откуда к нам в морг такое количество погорельцев навезли. Значит, ваших рук дело. У нас весь морг завален, часть даже в бомбоубежище перенесли.
— Так вот какая у нас идея, — продолжал Максим. — Ты представляешь, как будет здорово, если рецепт на животе у этого придурка сохранился.
— Представляю, — проговорил Сергей, облизывая сухие губы. — Это ж сколько можно заработать, если дело открыть. Можно их и в банки продавать, да и просто любителям. Поставят себе дома, например, — он же есть не просит. Это ж какие бабки!
— А назовем мы нашу фирму «Фредерик Рюйш», — предложил Антон.
— Ну чего думать! Нужно идти рецепт искать! — воскликнула Даша, вставая.
— Совместное предприятие откроем, — добавил Антон. — В кругосветное путешествие отправимся. — И, подумав мгновение, добавил: — В живом виде.
— Ну пойдем, — сказал Сергей, усмехнувшись.
Они прошли по длинному коридору в огромную залу.
— Ничего себе! — оглядывая непочатый край работы, проговорила Даша. — Чего ж их так много-то? Все пожаром провоняем, я и так вещи еле отстирала.
— Тысячу нужно перевернуть, пока до рецепта доберешься, — сказал Сергей и, улыбнувшись, добавил: — Где-то я это уже слышал.
Говорят, что души уродов от рождения после смерти попадают сюда, в город монстров. Его строили для них лучшие зодчие мира на зловонных болотах, на костях тысяч оставшихся здесь строителей, под тяжелым пасмурным небом, на гиблом для всего живого месте. Но души монстров не ощущают промозглого холода, сырости и ледяного ветра, миазмов, поднимающихся из канализационных люков и подвалов жуткого, но прекрасного города… Только здесь, в городе сотен великолепных дворцов, мостов и площадей, скульптур и величественных храмов, в городе поразительной красоты, построенном специально для монстров, души их обретают покой и счастье.
В Петербурге есть иное измерение, о нем знает или догадывается каждый петербуржец, и каждый, кто вдруг остановится в белую ночь на набережной Невы или в темной подворотне, ощущает чье-то присутствие и холодеет внутри, или непонятно отчего ощущает вдруг легкость и уверенность. И только благодаря монстрам стоит Петербург уже триста лет в месте пропащем, гиблом, неживом… И только благодаря мечте об этом городе во всем мире живут сотни, тысячи уродов, ожидая, когда души их освободятся и попадут в город монстров. Они видят нас сквозь окна, в замочные скважины, их много, разных форм, хотя есть похожие, но нет повторений.
Больше мы с Мариной не виделись. Вскоре она вышла замуж за Циркача и уехала с ним в Париж, где живут его родственники. Они открыли там небольшую фирму и, судя по слухам, счастливы. В Париже Марина издала свою книгу «Последние слова». Были там и мои слова, сказанные в порыве любви и нежности. Большего нагромождения банальностей, пафосных штампов, незаконченных фраз да и просто каких-то глупых и бессмысленных выражений трудно было придумать. Теперь-то я знаю точно, что это были мои последние слова любви в таком роде и больше никому и никогда я не смогу, да и не захочу сказать таких слов.
Я благодарен судьбе за то, что она всего на несколько дней свела меня с этой девушкой. Ведь она напомнила мне о Тайне, к которой я стремился в юности. И это дает мне возможность начать жизнь с чистого листа. Я вновь молод, я вновь полон сил, я вновь вижу перед собой цель.