Капитуляція короля. — Скипетръ и десннца правосудія въ потокѣ Парижа. — Вирье участвуетъ въ депутаціи, сопровождающей Людовика XVI въ Парижъ 17 іюля. — Наивное довѣріе Анри къ народу. — Его бесѣды съ честными гражданами буржуазной милиціи. — Видѣніе Мунье. — Убійство Фулона и Бертье. — Лаліи и Вирье 22 іюля. — Негодующая рѣчь Вирье объ исключительныхъ судахъ. — Онъ опредѣляетъ настоящій смыслъ Революціи. — Безуміе Собранія 4 автуста. — Набатъ провинцій. — Разграбленіе Пюпетьера.- M-me де Роганъ рѣшается покинуть Францію. — Она желаетъ, чтобы и дѣти слѣдовали за ней. — Сцены насилій. — Удаленіе герцогини въ эмиграцію.
Какъ всѣ слабые люди, Людовикъ XVI былъ такъ же не настойчивъ въ своихъ ошибкахъ, какъ и во всякомъ хорошемъ дѣйствіи. Вирье и его друзья не повѣрили грозному настроенію короля. Они предвидѣли, что послѣ выходки съ герцогомъ Орлеанскимъ, неминуемо послѣдуетъ примиреніе съ орлеанской партіей, если не съ самимъ герцогомъ.
Дѣйствительно, уже на другой день, безъ свиты, пѣшкомъ, со шляпою въ рукѣ, Людовикъ XVI пришедъ съ повинною въ Salle des Menus. Съ непокрытою головою, стоя, онъ обратился къ депутатамъ смущеннымъ голосомъ:
— Помогите, — говорилъ онъ имъ, — помогите мнѣ обезпечить благополучіе государства… Я разсчитываю на содѣйствіе Національнаго Собранія… разсчитывая на вѣрность моихъ подданныхъ, я отдалъ приказъ войскамъ разойтись… Приглашаю васъ сообщить столицѣ о моихъ распоряженіяхъ.
Въ то самое время, какъ онъ такимъ образомъ опускалъ руку правосудія, онъ, король, ронялъ изъ рукъ своихъ скипетръ. Изъ Собранія въ Версали скипетръ и рука правосудія попали въ потокъ Парижа.
Дѣйствительно, отъ всѣхъ принятыхъ рѣшеній наканунѣ не осталось ничего. Новые министры были смѣнены, Неккеръ и его партизаны призваны снова. Маршалу де-Брольи пришлось распустить полки, а самъ Людовикъ XVI шествовалъ 17 іюля въ Hôtel de Ville на призывъ мятежа.
Передъ униженіемъ королевскаго достоинства радость Собранія доходила до изступленія. Собраніе требовало, чтобы 300 его членовъ отправились въ Парижъ въ качествѣ свидѣтелей его торжества. Вирье, котораго выдвинула на видъ его недавняя рѣчь, былъ выбранъ однимъ изъ первыхъ въ составъ этой депутаціи.
Сколько было пережито за одинъ мѣсяцъ!
Безумныя утопій однихъ, помогая злобѣ другихъ, доканали старую монархію. Отъ нея не осталось ничего, кромѣ злополучнаго короля, въѣзжавшаго въ Парижъ.
И это путешествіе являлось прелюдіей къ 6 октября. Королевскій экипажъ двигался среди новой буржуазной милиціи Версаля. По виду ей болѣе подходило совершать грабежи, чѣмъ сопровождать короля Франціи. Графъ д'Эстэнь командовалъ этимъ сбродомъ. Въ виду его популярности, ему было поручено ѣхать верхомъ подлѣ короля. Какъ ему было не сдѣлаться популярнымъ? Онъ, говорятъ, обѣдалъ у своего мясника. И тѣмъ не менѣе, несмотря на всю свою популярность, ему было не мало хлопотъ съ этою толпою въ 150.000 человѣкъ, среди которыхъ, такъ сказать, плыла королевская карета.
Послѣ двухъ- или трехъ-часовой ѣзды съ постоянными остановками, шествіе наконецъ добралось до Парижской заставы. Тутъ декорація вполнѣ соотвѣтствовала пьесе, которая должна была разъиграться. Это поистинѣ было Вербное воскреніе монархіи.
Въ духовной сторонѣ событій бываютъ такія сильныя вибраціи, которыя подчиняютъ себѣ духовную сторону человѣка.
Такъ было и съ Анри — революціонерныя вибраціи большого города заглушали собою то безпредѣльное состраданіе, отъ котораго содрогнулось бы его монархическое сердце, при всякихъ иныхъ условіяхъ. Эти страшные народные потоки пробуждали въ немъ весь его либерализмъ. Его демократическіе инстинкты чувствовали себя прекрасно среди этой странной обстановки, гдѣ пестрота толпы гармонировала съ пестротою стѣнъ.
Тысячи объявленій, въ перемѣжку съ вывѣсками, вдругъ сдѣлавшимися политическими, присоединяли свои аллегоріи къ восторгамъ народа… "Великому Неккеру…" "Національному Собранію…" "Патріотизму.." "Человѣчеству…" Среди всеобщаго помраченія, Анри не замѣчалъ смѣшной стороны изступленія этихъ людей, "которые цѣловались со слезами на глазахъ" и у которыхъ доходило до безумія то, что Мунье называлъ "опьяненіемъ чувства".
Въ то время какъ Бальи восторгался, что "невинные голоса дѣтей воспитательнаго дома вносили въ эту картину что-то небесное", въ то время, какъ онъ излагалъ королю свой легендарный вздоръ: "Государь, Генрихъ IV обрелъ свой народъ, народъ сегодня обрелъ своего короля…", Вирье отправился на площадь Людовика XV встрѣчать шествіе [27].
Тамъ, всецѣло отдавшись "пріятному ощущенію улыбки толпы", какъ говорилъ Лафайеттъ, онъ волновался съ однимъ, соболѣзновалъ съ другимъ и настолько сближался со всѣми, что находилъ утѣшительный смыслъ въ самыхъ странныхъ открытіяхъ.
Вотъ, напримѣръ, — это разсказываетъ самъ Анри, — одинъ изъ буржуазной милиціи до такой степени тронулъ его "своею честностью, своею простотою и скромностью", что онъ вступилъ съ нимъ въ разговоръ.
На основаніи "взаимнаго довѣрія" этотъ объявилъ Вирье, "что онъ готовъ низвергнуть короля и провозгласить покровителемъ герцога Орлеанскаго, и только изъ любви въ Собранію".
Можно ли негодовать на этого скромнаго простака?
Затѣмъ, Анри натыкается на бывшаго солдата королевскаго Лимузенскаго полка, преобразившагося въ капитана національной гвардіи. Капитанъ въ претензіи на графа д'Артуа… Ему поручено даже арестовать его и онъ ничего не имѣетъ противъ.
Анри, въ полномъ восторгѣ отъ искренности и добрыхъ намѣреній народа, объясняетъ своимъ собесѣдникамъ, которые ничего въ этомъ не понимаютъ, всю теорію министерской отвѣтственности. Этого слова еще не существовало. Но нельзя иначе резюмировать ту длинную рѣчь, которую Анри сказалъ по этому поводу [28].
Если его не поняли, то, по крайней мѣрѣ, его выслушали съ снисхожденіемъ, которое успокоило его вполнѣ на счетъ участи монархіи. И онъ продолжалъ свой путь, всецѣло отдавшись плѣнительному видѣнію, которое въ тотъ день являлось Мунье:.. "Статуя Людовика XVI возвышалась среди тлѣющихъ развалинъ Бастиліи и прославляла короля, возстановителя евободы Франціи…".
Однако, какая галлюцинація! Развѣ цареубійство не витало уже надъ этими улицами, надъ этими площадями, надъ этими перекрестками, по которымъ двигалось это шествіе? Отчего же эта толпа, которая душила депутатовъ своими нѣжностяки, отчего была она вооружена? Начиная съ шщали, до желѣзной палви, все пригодилось этимъ мужчинамъ, женщинамъ, монахамъ, которые ревѣли: "Да здравствуетъ нація"!.. Вдругъ раздался ружейный выстрѣлъ по ту сторону Сены. Пуля попала въ женщину, шедшую около дверцы кареты короля, ѣхавшей по площади Людовика XV. Наконецъ, добралисъ до Ратуши. Боролю пришлось подниматься по ступенькамъ, мѣстами краснымъ отъ крови, подъ стальной сводъ торжествующаго массонства.
Вся эта толпа и депутаты направилась въ Notre Dame чествовать эту побѣду, а несчастный Людовикъ XVI, измученный своею ролью "Ессе homo" ("Ce человѣкъ"), сътрехцвѣтною кокардою на груди, подъѣзжалъ къ Версалю.
Прокатилась первая волна… Казалось, обрѣтенъ былъ миръ. Но на завтра волна принесла тѣла Фулона и Бертье. При своемъ отливѣ, она унесла съ собой, для нѣкоторыхъ, первую иллюзію.
22 іюля оставило неизгладимый слѣдъ въ жизни Анри. Онъ разговаривалъ съ Лалли, своимъ старымъ товарищемъ по училищу Harcourt, когда въ Версаль прилетѣлъ сынъ несчастнаго Бертье, умоляя собраніе спасти его отца отъ смерти, уже плѣнника народа. "Запыхавшись, растерянный, несчастный обнималъ колѣни Лалли, восклицая:- вы, по крайней мѣрѣ, сжальтесь надо мною, вы, который знаете, что значитъ видѣть убійство своего отца"…
Почти одновременно пришло извѣстіе о совершившемся уже убійствѣ, со всѣми ужасными его подробностями… отрубленная голова… вырванное сердце… на куски изорванное мясо…
Мирабо былъ циниченъ. Эти преступленія были для него лишь "гнойными прыщами свободы"… Барнавъ же только анализировалъ пролитую кровь. Вирье былъ возмущенъ и съ негодованіемъ протестовалъ.
"У Франціи есть законы, — восклицалъ онъ нѣсколько дней позже, когда Собраніе требовало введенія исключительнаго суда, весьма выгоднаго для палачей и въ ущербъ жертвамъ. — У Франціи есть законы, судьи, исполнительная сила… Соединить все это въ однихъ рукахъ, значитъ, возстановить деспотизмъ… Первая обязанность, которую на меня возложили мои довѣрители, это — упроченіе свободы… Деспотизмъ толпы — самый пагубный изъ всѣхъ деспотизмовъ…" [29].
Анри вдругъ, разомъ, точно понялъ, что такое будетъ революція. Его прямота овладѣла имъ. Вчерашній простякъ превратился въ пророка будущаго. Онъ резюмировалъ его однимъ словомъ.
Но и для него, какъ для многихъ честныхъ людей этого Собранія, которые считали тотъ день потеряннымъ, когда не было разрушено что нибудь, свѣтъ могъ быть только перемежающимся. Извѣстно безумное засѣданіе 4-го августа, которое самъ Мирабо называлъ "оргіею". Вездѣ подобало быть оргіи: на улицахъ оргія грубаго тупоумія, въ другихъ мѣстахъ оргія рыцарскаго тупоумія.
Этотъ печальный звонъ старыхъ порядковъ нигдѣ не раздавался такимъ усиленнымъ перезвономъ, какъ у подошвы Альпъ. Въ Дофине горѣло семдесятъ замковъ. Мѣстные крестьяне воображали, что этимъ они выражаютъ свое сочувствіе всѣмъ рыцарскимъ безразсудствамъ, совершеннымъ въ ихъ пользу 4 августа.
Ради этого Пюпетьеру пришлось поплатиться за всѣ жертвы, которыя владѣлецъ его принесъ отъ добраго сердца своимъ вассаламъ. Для защиты отъ шаекъ поджигателей и грабителей Анри оставилъ въ своемъ замкѣ только управлдющаго Журне съ женою. Журне замѣстилъ собою Перрэня и, подобно ему, далъ бы себя разрубить на части, защищая входъ къ его господамъ.
Однажды, вечеромъ, въ окрестностяхъ Пюпетьера появилась одна изъ такихъ гнусныхъ шаекъ, и скоро эта обезумѣвшая толпа "Тысячеголовый Робеспьеръ", какъ называлъ ее Бальзакъ, направилась къ замку по узкому и каменистому ложу ручья.
"Среди гвалта и крика слышались, — разсказываетъ m-lle Вирье, — жалобы и стоны одного несчастнаго священника, стараго друга семейства Вирье, котораго тащили на штурмъ замка. Казалось весьма заманчивымъ, чтобы во время нападенія на замокъ священникъ сказалъ рѣчь о правахъ народа".
И вотъ толпа достигла уже стѣнъ ограды. Эта стѣна не представляла собой иной защиты, кромѣ головъ съ раскрытыми пастями старыхъ водосточныхъ трубъ, которыя вѣками изрыгали грязную воду, скопившуюся за стѣной. Что касается оружія, то все оно заключалось въ нѣсколькихъ средневѣковыхъ мечахъ, которые валялись въ башнѣ подъ кучей заржавленныхъ наручей. Правда, у Журне было еще ружье и охотничій ножъ. Почемъ знать, можетъ быть онъ съ удовольствіемъ бы употребилъ ихъ въ дѣло! Но несчастный, потрясенный послѣдними событіями, лежалъ въ параличѣ.
Жена его, такая же храбрая, какъ и онъ, прибѣжала на первый шумъ. Она прошла черезъ маленькій дворъ, отдѣлявшій замокъ отъ стѣны воротами. Черезъ рѣшетчатую калитву она спросила, что нужно. Въ ту же минуту къ лицу священника приставили заряженный пистолетъ… "Говори, чтобы открыли или я тебя убью!", крикнулъ одинъ изъ злодѣевъ. Несчастный священникъ упалъ безъ чувствъ. Не отвечая на вопросъ осаждаемыхъ, вся толпа навалилась на дверь. Дерево выдерживаетъ. Но вотъ изъ деревни силою тащутъ кузнеца. Ему велятъ открыть замокъ. Онъ его открываетъ. Но едва отворилась дверь, какъ толпа очутилась лицомъ съ лицу съ г-жей Журне. Отважная женщина заграждаетъ входъ. На нее сыпятся удары, ругань. Ее собираются столкнуть въ ровъ съ водою. "Ахъ! я лучше сама въ него брошусь, — говоритъ героиня-сторожиха, — если я не въ силахъ спасти замка!"
"И вотъ она, — говоритъ m-lle Вирье, — взлѣзаетъ на стѣну оранжереи и собирается броситься въ воду, увидѣвъ, что весь этотъ народъ вторгается къ намъ". По счастью ее удерживаетъ священникъ, пришедшій въ себя.
Но во время этой сцены дворъ взятъ, часовня осквернена, Распятіе сорвано [30], двери въ архивы сломаны, въ погреба тоже.
И началось пьянство, кто кого перепъетъ, — было выпито и съѣдено все, что только можно было выпить и съѣсть. Затѣмъ все было свалено въ кучу: картины, книги, пергаменты, документы, граматы, разныя семейныя бумаги. Изъ всего этого былъ разведенъ костеръ, вокругъ котораго разбойники плясали до тѣхъ поръ, покуда, мертвецки пьяные, не свалились въ пепелъ, изрыгая въ послѣдній разъ: "Да здравствуетъ свобода!". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Благодаря этой вакханаліи, замокъ не подвергся огню. Но на другой день несчастный священникъ умеръ, а кузнецъ сошелъ съума. Въ припадкѣ безумія, ему все казалось, что онъ у воротъ Пюпетьера и онъ всячески отбивался отъ тѣхъ, кто его туда притащилъ!.. "Нѣтъ, — кричалъ онъ, — это не я… это они… вотъ они…" и онъ бросался на колѣни, прося прощенія у своихъ господъ, упреки которыхъ въ неблагодарности ему слышались до послѣдняго вздоха.
Вирье былъ правъ. Самый отвратительный деспотизмъ — это деспотизмъ толпы.
Съ тѣхъ поръ какъ совершилось сліяніе сословій, m-me де-Роганъ съ возраставшимъ негодованіемъ слѣдила за вторженіемъ этого новаго деспотизма. Съ удовольствіемъ сказала бы она, какъ сказала одна важная дама депутату изъ дворянъ avant la lettre [31]: "Послѣ перехода въ третье сословіе я уже не браню свою прислугу".
Послѣ страшнаго разочарованія 14 іюля стало еще хуже. Ей не только была отвратительна эта торжествующая чернь, но она съ удовольствіемъ бы завесила окно своей кареты, чтобы ее даже вовсе не видѣть. Дома, гдѣ все обращено было къ солнцу, кажутся негодными для жилья, когда подуетъ вѣтеръ. Франція въ настоящее время была для m-me де-Роганъ такимъ домомъ. Ея единственною мыслью было его покинуть.
Уже многіе другіе, близко стоявшіе къ престолу, выѣхали въ Бельгію и Германію. Принцъ Конде, графъ д'Артуа, m-me де-Полиньякъ подали примѣръ къ бѣгству, которое должно было оказаться столь гибельнымъ. На взглядъ герцогини де-Роганъ они одни были правы. Францію слѣдовало наказать, а слабость короля, безобразія въ провинціяхъ, повсемѣстныя возмущенія настоятельно требовали иностраннаго вмѣшательства. Единственнымъ вѣрнымъ средствомъ для спасенія монархіи считалась необходимость вызвать это вмѣшательство.
Однажды, утромъ, въ августѣ, герцогиня де-Роганъ явилась къ m-me Вирье и объявила тономъ, въ которомъ слышалась и прежняя нѣжность, и суровость настоящаго:
— Надо уѣзжать, моя милая… Положимъ, не надолго… Все это не можетъ долго длиться… Ахъ! если бы г. Вирье (такъ она звала теперь Анри) понималъ свой долгъ!..
M-me де-Роганъ попадала подъ вліяніе своихъ идей, какъ и своихъ страстей. Анри долженъ былъ понимать свой долгъ съ ея точки зрѣнія. Анри долженъ былъ думать какъ она, что честь перебралась по ту сторону границы и что всякій порядочный человѣкъ долженъ былъ послѣдовать за ней туда.
Но герцогиня разсчитывала, что старое слово сохранило свое первоначальное значеніе, тогда какъ во время Революціи слова мѣняютъ свое значеніе. Для людей, сгрупировавшихся около короля, честь была въ Версали, для революціонеровъ Парижа она была въ Ратушѣ, а эмигранты въ свою очередь считали ее своимъ исключительнымъ достояніемъ.
Для Анри, между тѣмъ, не существовало сомнѣній. Честь была на томъ посту, куда ее забросили конвульсіи его отечества, а не въ рыцарскомъ приключеніи, которое рекомендовали король и его братья. Отсюда его геройская твердость для сопротвиленія, дѣйствительно геройская, потрму что она закалилась на безконечной печали его жизни.
M-me де-Роганъ обѣщала забыть прошлое, если дѣти ея послѣдуютъ за нею въ изгнаніе. Тогда m-me Вирье пришлось открыть герцогинѣ; рѣшеніе, принятое Анри. Съ обагреннымъ сердцемъ кровью, со слезами на глазахъ она объявила своей благодѣтельницѣ, что Анри предпочитаетъ "ужасы самой отчаяяной борьбы и ея фатальную развязку тому, что онъ считаетъ бѣгствомъ".
По самой сущности своей сила не знаетъ оттѣнковъ, для нея не существуетъ утонченныхъ, нѣжныхъ, деликатныхъ чувствъ, въ которыхъ могли бы слиться долгъ и привязанность. M-me Роганъ увидала въ откровенности молодой женщины только новое сопротивленіе.
"Въ этотъ день, — говоритъ Анри, — я имѣлъ несчастье убѣдиться, что пріемная дочь, которую я уступилъ моей благодѣтельницѣ въ ущербъ моему личному счастью, была у нея на такомъ дурномъ счету, какъ и я"…
Ни одной жалобы не вырвалось у этой удивительной женщины. Въ этой борьбѣ двухъ душъ, чѣмъ болѣе одна ожесточалась, тѣмъ болѣе другая смягчалась… Но m-me Роганъ ни въ чемъ не могла найти спокойствія необходимаго, чтобы здраво отнестись къ своимъ дѣ;тямъ. Однимъ почеркомъ пера она измѣнила свое завѣщаніе относительно Анри и его жены. И въ этомъ завѣщаніи она прибавила:
"…Я наканунѣ далекаго путешествія. Предпринимаю его, какъ мнѣ кажется, по волѣ Божьей… Если мнѣ суждено умереть, отдаю душу мою въ руци Божіи". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сдѣлавъ это, m-me Роганъ нѣсколько успокоилась, но, по словамъ m-me Вирье, душа ея еще какъ будто болѣе ожесточилась.
Анри, между тѣмъ, ожидалъ реакціи. Онъ надѣялся на послѣднее прощаніе. Онъ разсчитывалъ, что все, что осталось отъ любви въ этомъ рѣдкомъ женскомъ сердцѣ, испытавшемъ материнскую любовь только къ нему, все разомъ проснется… Онъ съ отчаяніемъ будетъ стучаться въ это сердце. Если бы даже ему пришлось валяться у ногъ герцогини… если бы даже ему пришлось заставить ее наступить на него — онъ не дастъ ей уѣхать, проклиная его.
Но вдругъ въ отелѣ де-Роганъ перестали говорить объ отъѣздѣ.
Тѣкъ не менѣе, однажды, въ концѣ августа, когда Анри пробрался въ улицу Varenne, чтобы повидаться съ женой, онъ увидалъ во дворѣ запряженную почтовую карету герцогини. При помощи Брагонъ, старика швейцара, лакеи Фламанъ и Ришаръ выносили чемоданы, которые привязывались на верхъ кареты. Со слезами, старикъ Брагонъ сообщилъ Анри, что герцогъ де-Роганъ уже выѣхалъ изъ Парижа и будетъ ожидать свою супругу въ Бургундіи, у ея лучшаго друга, графини де-Жокуръ. Не давъ ему досказать, Анри, какъ съумасшедшій, взбѣжалъ по лѣстницѣ.
Онъ прошелъ по этимъ салонамъ, нѣкогда столь блестящимъ, теперь пустыннымъ. Въ глубинѣ отдаленной комнаты была m-me Роганъ, невозмутимо отдававшая послѣднія приказанія, Анри хотѣлъ поцѣловать ей руку. Она ее отдернула…
— Вы хотите остаться? — спросила она его. — Это безповоротно?
Анри ничего не отвѣтилъ.
Негодованіе, которое она такъ долго сдерживала, разразилось со всею силою.
Она обвиняла Анри въ предательствѣ относительно короля, въ томъ, что онъ жертвуетъ имъ ради своего честолюбія, что онъ участвуетъ въ Собраніи только ради личныхъ видовъ… что онъ хочетъ выкляньчить себѣ также, какъ его друзья, постыдную популярность… что онъ безчестный подданный и недостойный сынъ…
Какъ могъ онъ оставаться спокойнымъ? Вотъ какъ онъ это объясняетъ:
"…Я думалъ, что настанетъ время, когда она сама оцѣнитъ, что я не поддался ей… Мнѣ казалось, что послѣ этихъ часовъ невыразимыхъ страданій, она снова раскроетъ мнѣ свои объятія… и скажетъ мнѣ, что если бы я поддался ея просьбѣ, я былъ бы недостоинъ ея нѣжности"…
Во время этой ужасной сцены вошла жена Анри и бросилась на колѣни передъ герцогинею, умоляя ее о пощадѣ или, по крайней мѣрѣ, о милости ее сопровождать.
Повелительнымъ жестомъ она заставила встать молодую женщину:
— Нѣтъ, — сказала она, — ваше мѣсто около вашего мужа… Оставайтесь въ этомъ домѣ… Я желаю, чтобы этотъ домъ былъ всегда вашимъ…
Этимъ все и кончилось.
M-me де-Роганъ уѣхала съ смертельной раненой душой, оставивъ позади себя совершенное отчаяніе.
"Несчастная мать, — писалъ Анри, — ея ошибки стоили ей жизни… намъ они стоили счастья"…
Весь этотъ разсказъ находится въ показаніи графа Вирье при слѣдствіи о 5 и 6 октября ("Procédure criminelle instruite au Châtelet de Paris sur les faits arrivés à Versailles dans les journées des 5 et 6 Octobre. V, 2, p. 213)."…Убѣжденный, говоритъ графъ Вирье, что событіи 5 окт. імѣютъ непосредственное отношеніе къ предъидущимъ событіямъ, которыя я пережилъ, считаю своею обязанностью для возстановленія истины, въ силу данной мною клятвы, начатъ свой разсказъ о томъ, что мнѣ по этому поводу извѣстно, съ самаго начала. 17 іюля и т. д."
"Я напомнилъ о вѣрности королю, который, несмотря на ошибки министровъ, остается нашимъ единственнымъ, законнымъ монархомъ. Это повидимому тронуло офицера, но въ особенности тронуло его то, что король уступилъ общему желанію, бросившись въ объятія націи". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Засѣданія 23 и 28 іюля 1789 г.
Укравшій это Распятіе, по словамъ m-lle Вирье, мучился угрызеніемъ совѣсти. Послѣ Революціи онъ имѣлъ намѣреніе возвратить его. Но оказалось столько украденнихъ Распятій, что онъ не могъ узнать, которое было изъ Пюпетьера и отослалъ m-me Вирье другое, несравненно болѣе красивое. "Ахъ, сударыня, — воскликнулъ при видѣ его старый Риттеръ, который вернулся къ своимъ прежнимъ господамъ, чтобы умереть у нихъ, — если мы и въ проигрышѣ съ людьми, надо сознаться, что мы выиграли на Господѣ Богѣ".
Такъ называли депутатовъ, которые присоединились къ третьему сословію до письма короля.