Изреченіе Ламартина. — Анри и его друзья на слѣдующій день послѣ 6 октября. — Всеобщее бѣгство. — Письма Анри къ Мунье. — Клубъ безпристрастныхъ. — Анри и Лафайеттъ. — Роды Тарже. — Засѣданіе 13 апрѣля. — Назначеніе Анри предсѣдателемъ Собранія, — Его паденіе съ кресла. — Пораженіе умѣренныхъ. — Слѣдствіе Шатлэ. — Мирабо и Вирье.
"Для того, чтобы принять на себя отвѣтственность за революцію, надо быть или сумасшедшимъ, или злодѣемъ, или Богомъ"… Говорятъ, это изреченіе принадлежитъ Ламартину, который могъ бы прибавить еще: или поэтомъ.
Въ Анри жилъ поэтъ. Онъ поэтически отдался революціи, прислушиваясь къ таинственнымъ созвучіямъ жалобъ и надеждъ.
Благороднымъ и прекраснымъ казалось ему равенство, потому что оно отдавало справедливость всѣмъ и каждому. Онъ видѣлъ свободу мысли и слова, видѣлъ господство идеи христіанства — въ братствѣ. Но никто столько не страдаетъ отъ зла вѣчнаго противорѣчія между идеаломъ и дѣйствительностью, какъ поэтъ. Чѣмъ выше онъ возносится, тѣмъ болѣе жизнь старается принизить его.
Самыя дорогія теоріи Вирье, его самыя дорогія надежды, были разбиты въ роковые дни 5 и 6 октября. Для него была цѣлая вѣчность между радостными криками, какими привѣтствовали депутатовъ при ихъ вступленіи въ Парижъ, послѣ Бастиліи, и тѣми постыдными рѣчами, какими сотіровождалось возвращеніе короля. Для Вирье, отнынѣ, разочарованіе превратилось въ рану его сердца, въ морщину его чела. Оно убѣдило его, что онъ долженъ искупить, что онъ долженъ воздать должное, хотя бы съ опасностью для личной жизни, той правдѣ, которая ему явилась.
Въ то время, какъ разочарованіе разомъ угнетающе подѣйствовало на многіе характеры, Вирье выросталъ подъ измѣною своихъ надеждъ. И въ Собраніи конституціонной группы, которую Мунье созвалъ на другой день послѣ 6 октября, онъ явился готовымъ на все.
Въ этомъ Собраніи, Бергассъ, Лалли, Клермонъ-Тоннеръ и ихъ друзья допрашивали другъ друга, должны ли они продолжать "одобрять своимъ присутствіемъ тѣ преступленія, которыя совершались на глазахъ у нихъ"…
Очевидно, эти люди были полны сожалѣнія и угрызеній совѣсти отъ неизбѣжнаго сознанія, что они виновники непоправимыхъ катастрофъ. Ихъ сегодняшнее отчаяніе можно было сравнить только съ ихъ вчерашиею самонадѣянностью. Большинство стояло за отставки массой… "Это являлось средствомъ возбудить провинцію противъ Парижа". Эти люди воображали, что количествомъ можно будетъ отстоять побѣжденныхъ!
Одинъ или почти одинъ, Анри рѣшился назвать настоящимъ именемъ "дезертирства" это бѣгство съ поля битвы.
Было ли то предчувствіе 21 января, когда, говоря о Карлѣ I, онъ сказалъ, что "бѣжавъ изъ парламента, преданные люди несчастнаго короля отправили его на эшафотъ"… Сильно заключилъ свою рѣчь Анри… "Если бы даже намъ предстояло быть унесенными моремъ, наша обязанность остаться здѣсь. Что касается меня лично, то воспоминаніе о покинутыхъ палатахъ Англіи и о происшедшихъ отъ этого печальныхъ послѣдствій подскажетъ мнѣ, какъ мнѣ дѣйствовать…"
Но эти слова остались безъ отклика.
Вирье увидѣлъ съ грустью, что требованія о выдачи паспортовъ увеличивались. Мунье и Лалли уѣзжали первыми… "Они считали бы, — говоритъ Малуе высокопарнымъ языкомъ того времени, — себя оскверненными, если бы остались на театрѣ такихъ жестокостей…"
Продолжая метафору, можно сказать, что статисты уходили потому, что наступала драма. Къ этой драмѣ не подходила сельская декорація Версаля. Для того, чтобы достичь пароксизма ея ужаса, ей нуженъ былъ Парижъ, его улицы, его толпы, его окровавленныя площади.
Въ Тюльери, въ залѣ манежа собирались депутаты. На этомъ клочкѣ земли, теперь забытомъ, учредительное Собраніе убило монархію, не оставивъ для Конвента ничего, кромѣ убійства короля.
Съ перваго же дня, эти люди, съ отъѣздомъ болѣе двухсотъ монархистовъ, предоставленные самимъ себѣ, принялись такъ рьяно за свою мрачную дѣятельность, что отъ Анри отлетѣло всякое довѣріе, даже слѣдуетъ сказать, всякое снисхожденіе.
"Будьте увѣрены, — пишетъ онъ Мунье, — что я вхожу въ положеніе вашей души… Оно должно быть мучительно. Вы должны быть глубоко угнетены тѣ;мъ, что покинули Собраніе… Чѣмъ больше было участіе въ дѣлахъ прошлаго, которыми настоящее злоупотребляетъ, тѣмъ менѣе имѣешь права бросать тѣхъ, которые были сбиты съ толку".
"Отчего, говорите вы, не можете вернуться безъ Лалли? Развѣ не возвращаются на поле битвы оттого, что рядомъ былъ убитъ товарищъ по оружію?"
Мунье сознавалъ, по отношенію къ себѣ, всю справедливость этихъ благородныхъ словъ. На что послужило ему бѣгство? Едва онъ прибылъ въ Гренобль, онъ былъ заочно приговоренъ съ повѣшенію.
Въ провинціи, какъ и въ Парижѣ, Франція стала добычей своего рода самопроизвольнаго зарожденія преступности. Она приближалась къ цареубійству, пройдя черезъ все самое гнусное. Подъ кистью Давида, казнь сыновей Брута превратилась въ кровавый намекъ на будущность королевской семьи. Въ театрѣ, каждый вечеръ, вся чернъ 5 октября апплодировала въ "Карлѣ IX" оскорбленію королямъ.
Это была такая публика, что на дверяхъ приходилось вывешивать объявленіе, "чтобы заставить ихъ снимать ихъ грязныя фуражки"…. [44].
Вотъ они, эти щитоносцы демократіи, когда-то столь элегантной и изящной, будуаровъ Парижа и Версаля! Изъ салона она перешла въ переднюю, оттуда на улицу. А съ улицы попала въ стоки. Теперь она вылѣзала изъ нихъ опозоренная, оскверненная. Въ ней нѣтъ болѣе ума, она изрыгаетъ только ругательства. Въ этой безстыдницѣ въ ситцевомъ казакинѣ, Анри не узнавалъ того обожаемаго кумира въ изящномъ утреннемъ костюмѣ важной дамы.
"Атмосфера, въ которой онъ живетъ, кажется ему зараженною. Преступленія и негодяи, которые отовсюду лѣзутъ, оскверняютъ его очи, отвратительны его разуму, возмущаютъ его сердце" [45].
Она сдѣлалась безобразна, эта демократія, до такой степени, что самъ Мирабо пятится отъ нея.
"…Лучше междуусобная война, — говоритъ онъ, — чѣмъ эта топкая грязь…".
А между тѣмъ, послѣднимъ средствомъ, въ то время какъ Мирабо говорилъ это, считалась необходимость вытащить его изъ этой грязи и сдѣлать министромъ. Изъ всѣхъ непріятностей этого рѣшительнаго кризиса въ жизни Вирье это была наибольшая.
"…Представьте себѣ,- писалъ онъ, — герцогъ де-Ліанкуръ только тѣмъ и занятъ, чтобъ сдѣлать Мирабо министромъ… Представьте себѣ министромъ человѣка, котораго подозрѣваютъ въ подстрекательствѣ къ убійству королевы и который во всякомъ случаѣ… графъ де-Мирабо!.. На дняхъ мнѣ пришлось объясняться съ Шателе по поводу разговора, который я имѣлъ съ нимъ изъ-за престолонаслѣдія и который я передавалъ вамъ въ свое время".
"Вчера Мену выдалъ герцога Орлеанскаго и хотѣлъ его вызвать изъ Англіи въ оправданіе себя. Но Собраніе постановило этого не дѣлать… Вѣчная нерѣшительность. Страна разлагается, кровь течетъ…".
"Два дня назадъ, — продолжаетъ онъ на другой день, — на пикѣ носили голову одного булочника. Его умерщвленіе было ужасно. Смерть этого несчастнаго сдѣлала то, что въ тотъ же день былъ внесенъ и утвержденъ законъ о мятежахъ…".
Но что значили постановленія Собранія для убійцъ, которые изрубили на куски де-Барра, которые убили Бельзенса въ Канъ, которые бросили въ прудъ Монтессона и его жену, для всѣхъ тѣхъ изъ всей Франціи, душою которыхъ становился клубъ Якобинцевъ? [46]. Въ свои щупальцы якобинцы захватили отнынѣ Парижь и провинціи, чтобы, смотря по надобности, производить мятежи, пожары, грабежи, убійства. Якобинцы занимались "политикою вертепа", какъ выразился Сіейсъ. "Посягательство на жизнь, — говорилъ онъ, — считалось самымъ обыкновеннымъ средствомъ". Тотъ, кто нападалъ на эту грозную силу, нѣкоторымъ образомъ обрекалъ себя на смерть.
Вотъ еще одна поразительная черта характера Анри: въ минуту борьбы въ немъ исчезалъ поэтъ. Тогда оставался только человѣкъ дѣла.
Однажды вечеромь, когда у герцога Ла-Рошфуко, Малуе, Ла-Туръ-Мобургъ, Буффлерсъ, выражали свое отчаяніе по поводу безсилія парализовать адскую пропаганду якобинцевъ, Вирье, внезапно прервавъ безплодныя пререканія своихъ коллегъ, объявилъ, что слѣдуетъ основать контръ-клубъ, цѣлью котораго было бы разрушать повсемѣстно, какъ въ Парижѣ, такъ и въ провинціи, козни Робеспьера и его присныхъ.
Въ нѣсколькихъ словахъ, Вирье изложилъ планъ задуманной имъ ассоціаціи. Она будетъ сколкомъ съ организаціи, указанной Вейсгауптомъ его иллюминатамъ, которая размножаетъ свои дѣйствія при помощи людей, входящихъ въ сферу ея вліянія.
Послѣ горячаго спора, предложеніе Анри было принято еднногласно. Новый клубъ получилъ названіе "Клуба Безпристрастныхъ".
Что касается его программы, то она заключалась въ слѣдующихъ словахъ: "Спасать королевство, избѣгая всякихъ крайностей. И скорѣе погибнуть подъ развалинами престола, чѣмъ сдаться". Изъ Парижа былъ сейчасъ же отправленъ манифестъ въ провинцію, чтобы передать этотъ лозунгь.
Увы! Его никто не понялъ. Вирье, Клермонъ-Тоннеръ, Малуе уже не существовали для толпы. Подъ своей программой они только схоронили остатокъ своихъ надеждъ [47]. У Клуба Безпристрастныхъ, въ теченіе его кратковременнаго существованія, былъ всего одинъ хорошій день, это — когда Лафайетъ и Вирье обмѣнялись клятвою: одинъ — сохранить монархію, другой — не требовать никогда возстановленія какого бы то ни было злоупотребленія. Но повѣрилъ ли кто-нибудь ихъ искренности?
За умѣренными была всегда та большая вина, что они не внушали никому страха. Уже во времена Монтэня имъ приходилось выносить "отъ всѣхъ рукъ". Такъ же было и съ Вирье и его друзьями. Слѣва ихъ ожидалъ кинжалъ, справа — эпиграмма.
Особенно доставалось отъ сотрудниковъ "Actes des Apôtres" — Тарже, президенту конституціонной комиссіи. "Преждевременные роды, предстоявшіе г. президенту мертворожденной конституціи", служили ежедневной темой для ихъ остроумныхъ варіацій. То они отправляли цѣлые возы соломы подъ окна Тарже, чтобы шумъ экипажей не помѣшалъ ему въ его разрѣшеніи отъ бремени, то появлялся бюллетенъ о счастливомъ событіи, сопровождавшійся эстампомъ, будто бы полученнымъ изъ Лондона, гдѣ каждому изъ сторонниковъ конституціи была дана своя роль [48].
Тамъ было изображено: Тарже на ложѣ страданій. У ногъ его копошится герцогъ д'Эгильонъ, одѣтый повивальной бабкой; герцогъ прелестенъ въ своей юбкѣ изъ камлота и въ ситцевой кофтѣ, чепецъ à la Marly какъ нельзя болѣе ему въ лицу. Епископъ Отэнскій (Талейранъ) съ сокрушеннымъ сердцемъ поддерживаетъ родильницу въ своихъ пастырскихъ объятіяхъ… Совсѣмъ подлѣ него Малуе играетъ на гармоникѣ, стараясь отвлечь Тарже отъ страданій, а Клермонъ де-Тоннеръ помогаетъ ему въ его благочестивомъ занятіи….
Что касается Вирье, то онъ тщетно предложилъ свое бюро жертвоприношеній патріотовъ, какъ ложе страданій для Тарже, его не приняли, и онъ съ грустью снова садится за свой маленькій столивъ, чтобы принимать въ пользу ребенка, которому надлежало народиться, старыя пряжки, старыя шляпы, однимъ словомъ, всякій хламъ, который толпа вздумаетъ возложить на жертвенникъ отчизны [49].
Все было хламомъ — увы! — въ это время для новаторовъ, даже католическая религія, которую Анри, по слѣдамъ отца Жерль, 13 апрѣля 1790 г., старался заставить признать за религію государства,
Говорятъ, "людямъ нужны или четыре стѣны тюрьмы, или четыре Евангелія"… Вирье разсчитывалъ, что, избавившись отъ Бастиліи, Франція возьмется за Евангеліе.
Онъ ошибся.
Собраніе, по предложенію герцога Ла-Рошфуко, объявило, "что оно не имѣетъ, и не можетъ имѣть никакой власти надъ совѣстью", и отказалось вдаваться въ какія-либо дальнѣйшія разсужденія. Для революціи насталъ моментъ "Снятія со Креста", какъ выразился Манюэль.
Тѣмъ не менѣе, Анри не считалъ себя побѣжденнымъ. Онъ хотѣлъ обратиться къ націи по поводу равнодушія ея представителей. А "Нація" какъ разъ и поджидала его у дверей.
Слова, только что произнесенныя имъ, привели толпу въ изступленіе. Его оглушаютъ проклятія, ругань, крики смерти, на него лезутъ съ дубинами. Изъ этой свалки онъ спасается весь оборванный, съ окровавленнымъ лицомъ, и все это за то, что по своей обычной отвагѣ онъ не уступилъ этому отребью людей, "всегда готовыхъ принять фонари за законъ" [50].
Съ этой поры пораженіе умѣренныхъ стало неустранимымъ. Послѣднее приключеніе должно было въ этомъ убѣдить Вирье и его друзей.
Въ тотъ день, 29 апрѣля 1790 г., центры послѣднимъ усиліемъ добились назначенія Вирье президентомъ Собранія. Справа и слѣва были взбѣшены этимъ успѣхомъ. На Вирье цѣлятся съ обѣихъ сторонъ, и начинается борьба, лицемѣрная, коварная.
Поводомъ для нея служитъ жалкая придирка къ словамъ.
Требуютъ, чтобы Вирье далъ клятву, что никогда не протестовалъ противъ декрета Собранія, санкціонированнаго королемъ. Вирье клянется.
Раздается крикъ осужденія какъ съ крайней правой, такъ и съ крайней лѣвой.
Развѣ не протестовалъ онъ еще вчера противъ декрета, который отказался признать католическую религію за религію государства?
Этотъ декретъ, возражаетъ Вирье, "еще не былъ санкціонированъ королемъ".
Но что значитъ имѣть резоны для разъяреннаго собранія?
Трибуны присоединяются къ крикамъ депутатовъ.
Раздается слово — клятвопреступникъ. Въ отчаяніи, что его не слышатъ, возмущенный, что сомнѣваются въ его честности, Вирье уступаетъ грозѣ и уходитъ съ своего мѣста, и снова честь и разумъ оказались во власти злыхъ и глупцовъ.
"…Мой блескъ, — пишетъ онъ на другой день Мунье, — былъ сіяніемъ метеора. Онъ длился всего съ минуту. Вихрь налетѣлъ на меня съ двухъ сторонъ… Со стороны аристократовъ за то, что они уже давно были мною недовольны… Со стороны бѣшеныхъ за то, что въ предсѣдательствѣ меня предпочли Мирабо… Не желая, чтобы меня могли заподозрить, что я виляю для того, чтобы сохранить за собою кресло, которымъ я, не будучи честолюбивъ, такъ мало дорожу, я подаю въ отставку… Въ ней отказали… Я подтвердилъ ее письмомъ, за которое себя одобряю вполнѣ"…
Дѣйствительно, у него оставалось одно только честолюбіе — поднять тѣ жемчужины, которыя выпадали по одной изъ короны Франціи.
Если будетъ затѣянъ вопросъ о замѣщеніи друтимъ знаменемъ бѣлое знамя, Вирье потребуетъ, "чтобы былъ сохраненъ цвѣтъ перьевъ Генриха IV [51], и чтобы къ нему только прибавили, на одной полосѣ, цвѣта вновь завоеванной свободы".
Относительно избираемости судей онъ потребуетъ "грамоты короля" [52]. Вопросъ объ участіи народа въ выборахъ вотируется благодаря Барнаву. Вирье летитъ на трибуну, занимаетъ мѣсто рядомъ съ "подающими свое мнѣніе" и заставляетъ его замолинуть.
Неужели эти 300 зрителей, — говоритъ онъ по поводу разграбленія отеля de Castries, которому апплодируютъ трибуны, — неужели эти 300 зрителей должны быть нашими судьями? я требую, чтобы эти апплодисменты были прекращены, они — оскорбленіе [53].
Но вскорѣ должны были раздаться другіе апплодисменты и явиться еще болѣе жестокимъ оскорбленіемъ для нравственности и справедливости!
Около года прошло со времени октябрскихъ событій. Депутатъ Шабру представилъ свой отчетъ о слѣдствіи, производившемся по поводу ихъ. Изъ всѣхъ показаній самымъ компрометирующимъ для Мирабо было показаніе Вирье [54].
Послѣ первыхъ словъ оправданія себя, Мирабо обращается въ Вирье.
"…Меня поражаетъ этотъ г-нъ Вирье, — восклицаетъ онъ своимъ громовымъ голосомъ. — Къ чему мнѣ пояснять эту сцену откровенности? Онъ воображаетъ, что я довѣрился ему, и такъ честно выдаетъ… Но развѣ онъ былъ когда нибудь такимъ усерднымъ ревнителемъ дѣйствительной революціи? Развѣ было когда нибудь, чтобы онъ заявилъ себя такимъ искреннимъ другомъ конституціи, чтобы человѣкъ, о которомъ было все сказано, кромѣ того, что онъ скотина, избралъ бы его въ свои повѣренные?"
И, не обращая болѣе вниманія на уничтоженнаго, раздавленнаго Вирье, онъ продолжаетъ оправдываться, чтобы попасть въ Капитолій подъ апплодисменты.
"…Я думалъ, — пишетъ Вирье на другой день послѣ этого засѣданія, — что нужно имѣть дубину Геркулеса, чтобы уничтожить эти злоупотребленія… плечи Атласа, чтобы поддержать міръ, который рушится".
См. "Исторія французск. общества во время революціи", бр. Гонкуръ.
Письмо къ Мунье.
Вскорѣ по прибытіи Собранія въ Парижъ клубъ Друзей конституціи переименовался въ клубъ Якобинцевъ.
27 янв. 1790 г. монархическому клубу угрожала первая опасность, но Байльи удалось разогнать толпу. 28 марта онъ былъ осажденъ, разогнанъ и чернь съ камнями преслѣдовала его президента г. Клермонъ-Тоннера.
Actes des Apôtres. T. VII, стр. 38.
Actes des Apôtres, ibid.
Сюло.
21 октября 1790 г.
6 мая 1790 г.
10 октября 1790 г.
Слѣдуетъ припомнить, что въ одномъ разговорѣ съ нимъ этотъ трибунъ вычеркнулъ изъ права престолонаслѣдія всѣхъ членовъ старшей линіи въ пользу герцога Орлеанскаго.