Отецъ пустыни и дочь Франціи. — Поведеніе герцогини де-Роганъ и ея друзей послѣ оправданія кардинала. Повсюду добродѣтель. — Свобода и дворяне того времени. — Графъ де-Хага. — Герцогиня де-Бурбонъ и St.-Martin. — Стишки на де-Буфлерсъ. — Предсказаніе Фридриха Великаго Лафайетту. — Аббатъ Бебе. — Виконтъ де-Вирье. — Графъ де-Дижонъ. — Графиня де-Вирье въ изображеніи m-me Лебренъ. — Портретъ Анри де-Вирье.
Пронесшійся шквалъ унесъ съ собою въ страшномъ безпорядкѣ и трагическія, а также и свѣтлыя, праздничныя воспоминанія. Кое-какіе запоздалые стишки еще носились надъ событіемъ, которое наканунѣ еще всѣхъ увлекало. Кардинала, сосланнаго въ Chaise-Dieu, пѣвецъ превратилъ въ "отца пустыни", m-me де-ла-Моттъ — въ дочь Франціи изъ-за лиліи, которою ее отмѣтили [11]. Этимъ все и ограничилось.
Двери салона m-me де-Роганъ, закрытыя со смерти де-Валь, можетъ быть, помимо ея желанія, раскрылись вновь. Оправданіе кардинала служило поводомъ для посѣщеній стараго отеля въ силу духа моды. Принцы и принцессы изъ дома Конде [12], изъ дома Субизъ, Гемене, прибывали въ улицу Вареннъ, а съ ними все, что было связано съ ними узами дружбы или крови.
Если они вчера и стояли въ длинныхъ траурныхъ одѣяніяхъ въ рядахъ просителей передъ членами парламента, сегодня они мстили за это, празднуя оправдательный вердиктъ въ безумномъ весельѣ, къ которому пріемная мать Анри готова была присоединиться.
Уже давно герцогиня де-Роганъ отказалась оверсалиться, по выраженію маркиза де-Мирабо; теперь она обвиняла королеву въ паденіи монархіи. Королева вводила такіе странные порядки въ Версали! Такого же мнѣнія были и пmesdames", которыя, несмотря на свое вліяніе и милости, какими онѣ пользовались, во всемъ винили Марію-Антуанетту съ самаго восшествія ея на престомъ. Тѣ самые люди, которые такъ долго нападали на фаворитовъ, накинулись съ чувствомъ такого же оскорбленнаго цѣломудрія на легкомысленные поступки королевы.
Увы! То было время, когда скандальность облачалась въ добродетелъ. Все было нравственно въ этихъ салонахъ, гдѣ смѣялись смѣхомъ Вольтера, гдѣ проповѣдывалась мораль Руссо. Подобно наядамъ, которыхъ миѳологія селила въ нѣдра глубокихъ водъ, подобно нимфамъ лѣсовъ и полей, добродѣтель, въ концѣ того столѣтія, была душою изысканнаго слога, проклятій, утопій, увлекала людей, которые, казалось, были бы менѣе всего склонны увлекаться этою новою религіею.
Какъ предшественница ея, миѳологія, она увлекала тѣмъ, что олицетворяла всѣ человѣческія страсти въ образѣ божества. Каждый могъ такимъ образомъ поклоняться своимъ излюбленнымъ чувствамъ. Совершенно также для Анри, его мечты все болѣе и болѣе воплощались въ эти великія слова человѣчества и филантропіи, обоготворенныя обществомъ атеистовъ.
Эти великія слова заслоняли собою тѣ ужасные призраки Вильгельмсбада, — не то, чтобы масоны казались ему теперь менѣе преступными въ своихъ замыслахъ, но они представлялисъ ему менѣе опасными съ тѣхъ поръ, какъ къ нимъ присоединилосъ столько честныхъ людей.
Нечего и говорить, что общество тогда значительно измѣнилось. Не утрачивая своего легкомыслія и прелести, направленіе общества приняло другой оборотъ.
Философія стала шутливою и остроумною, геометрія походила на мадригалъ, политика облачилась въ гуманность, и все это было проникнуто строгими правилами и давними традиціями.
Вмѣстѣ съ m-me де-Роганъ, Анри явился теперь противникомъ "хитростей" Двора, вмѣстѣ съ нею онъ отрѣшился отъ прошлаго, чтобъ увлекаться будущимъ, которое являлось такимъ радостнымъ въ изложеніи политической экономіи.
Это все были точки соприкосновенія Вирье съ его благодѣтельницею. Ихъ сердечная близость превратилась въ духовную, пытливымъ умомъ изучали они все, что вносилось новаго изъ безчисленныхъ томовъ "Энциклопедіи" въ нравы и французскій языкъ.
Химія, чтобы не сказать — алхимія, проникла въ отель де-Роганъ и находилась подъ покровительствомъ де-Вирье.
Въ то время, какъ въ салонѣ занимались добываніемъ бриліантовъ, въ саду занимались аэронавтикою, — философія пользовалась верховной властью среди гостей герцогини. Одни, по словамъ m-elle де-Вирье, были за д'Аламбера, другіе за Руссо; у Фенелона, Малебранша, Бондильяка и даже Конфуція тутъ были адепты. На столахъ въ безпорядкѣ валялись правила святыхъ вмѣстѣ съ трактатами китайской морали, "и не рѣдко бывало, — прибавляетъ m-elle де-Вирье, — что мудрость крайняго Востока становилась выше нашей"…
По странному совпаденію эта древняя мудрость входила снова въ моду въ то самое время, когда въ Европу проникли либеральныя теоріи Новаго Свѣта, и при появленіи молодой свободы, обворожительной, страстной, подъ руку со старикомъ Франклиномъ, раскрывались всѣ двери, смолкали всѣ лозунги съ тою беззаботною французскою любезностью, которая передъ женщиною способна забыть свои самые дорогіе предразсудки.
Самъ король, первый, былъ примѣромъ, за нимъ всякій стремился поухаживать за прекрасною чужестранною,
Король и подданные, точно тотъ человѣкъ, который, какъ говоритъ Сепоръ, "сочинялъ пѣсенку о счастьѣ быть обманутымъ женою…", старались прибавить къ ней лишній куплетъ. Франція, такъ долго бывшая прелестною страною маленькихъ скандаловъ, подготовлялась къ превращенію въ отвратительную страну крупныхъ событій…
Эта переходная пора интересовала всю Европу. Одни изъ государей, какъ императрица Россійская, маркграфъ Байрейтскій, король Прусскій, оповѣщались о томъ, что дѣлалось въ Парижѣ, Іосифъ же II и король шведскій прибыли туда сами. M-lle де-Вирье разсказываетъ, что графъ де-Хага былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ сторонниковъ равенства въ числѣ гостей герцогини де-Роганъ.
Вмѣсто того, чтобы помѣститься въ Версали въ отведенномъ для него помѣщеніи, онъ поселился у Туше, купальщика. Между Парижемъ и Версалемъ онъ не ѣздилъ иначе, какъ въ каретѣ-купэ. При немъ состоялъ всего одинъ лакей. Даже его пріемъ, желалъ-ли онъ того, или нѣтъ, явился насмѣшкою надъ торжественностью и величіемъ Версаля.
Его никто не ожидалъ, и въ день его пріѣзда король охотился въ Рамбулье. Когда королева предупредила Людовика XVI о пріѣздѣ графа де-Хага, онъ вернулся съ такой поспѣшностью, что пришлось послать за слесаремъ, чтобы открыть гардеробные шкафы, и довѣриться комнатному гарсону для совершенія туалета его величества. Бошомонъ разсказываетъ, что едва удерживались отъ смѣха при появленіи короля въ разныхъ башмакахъ: одинъ былъ съ краснымъ каблукомъ, другой съ чернымъ, одинъ съ золотой пряжкой, другой съ серебряной. Королева спросила его, не костюмированный-ли у нихъ сегодня балъ, и не открылъ-ли король его…
Она, сама того не подозрѣвая, сказала удивительно мѣткую вещъ: дѣйствительно, развѣ это былъ не настоящій маскарадъ, этотъ графъ Хага, переодѣтый въ либерала, пропитанный всѣми теоріями дня, заразившійся всеми модными идеями, путешествующій изъ Эрменонвилль въ Монморанси и кончающій вечера въ улицѣ Вареннъ. И когда онъ появлялся, весь проникнутый равенствомъ между нимъ и людьми, которыхъ онъ тамъ встрѣчалъ, падали всѣ преграды. Правда, что это не представлялось большой трудностью для графа де-Хага, ибо и герцогиня Бурбонская, эта странная женщина, которая соединяла въ себѣ всѣ качества сердца и всѣ заблужденія разума, отреклась отъ всѣхъ своихъ прежнихъ взглядовъ въ отелѣ де-Роганъ, съ которымъ она была въ родствѣ. Нерѣдко она появлялась тамъ въ сопровожденіи своего ѳеозофа St.-Martin. Въ то время имѣли своихъ ѳеозофовъ, какъ прежде были свои геометры, свои философы. Saint-Martin, какъ и вездѣ, гдѣ онъ бывалъ, присвоилъ себѣ престранныя права въ отелѣ де-Роганъ. Почти черезъ пятьдесятъ лѣтъ, m-lle де-Вирье все еще видитъ его передъ собою, педанта, мрачнаго съ виду, увѣряющаго молодыхъ женщинъ, что ихъ разговоръ для него "отдыхъ для ума", ихъ добрыя дѣла "отдыхъ для сердца".
Какое любопытное явленіе, столько умныхъ мужчинъ и женщинъ во власти этого пошлаго, пустого профессора иллюминатства!
Что могло быть общаго между нимъ и милымъ chevalier де-Буфлерсъ, вся исторія котораго была разсказана въ слѣдующихъ стихахъ Вольтера:
Эти стихи относились къ одной прелестной жительницѣ Женевы, и было бы гораздо легче сказать, чѣмъ Буфлерсъ былъ занятъ съ нею, нежели сказать, что могло быть общаго у него съ St.-Martin.
А между тѣмъ оказывается, что съ St.-Martin онъ оплакивалъ участь негровъ.
Буфлерсъ только что прибылъ изъ Сенегала и примкнулъ къ обществу негрофиловъ, у которыхъ былъ свой клубъ въ отелѣ Массіакъ.
Тамъ бывалъ часто и нѣкій chevalier де-Модюи, большой другъ маленькой Стефани де-Вирье, которая постоянно слышала, какъ онъ проповѣдывалъ о чернокожихъ въ салонѣ m-me де-Роганъ.
Знаютъ-ли, что сталось съ этимъ Модюи?.. Онъ былъ зарѣзанъ въ Санъ-Доминго своими друзьями-неграми. Такія дружескія отношенія служатъ вѣчнымъ подтвержденіемъ словъ Фридриха Великаго, сказанныхъ имъ Лафайетту по его возвращеніи изъ Америки:
— Я зналъ одного молодого человѣка, — сказалъ онъ, — который, возвратясь изъ странъ, гдѣ царили свобода и равенство, вбилъ себѣ въ голову ввести эти прекрасные порядки и въ своей странѣ. И что же? Знаете, чѣмъ это все кончилось?
— Нѣтъ, ваше высочество, — замѣ;тилъ Лафайеттъ.
— Онъ былъ повѣшенъ…
Вѣроятно, и по отношенію къ Вирье Фридрихъ Великій съ своими предсказаніями потерялъ бы также напрасно время, какъ и съ Лафайеттомъ. Чтобы убѣдить Анри, пришлось бы замѣнить въ немъ то самоотреченіе, которое идеализировало всѣ предстоящія жертвы, эгоизмомъ, который бы привязывалъ его ко всѣмъ выгодамъ прошлаго. Для Анри надежда была все, сожалѣній не существовало. Его провинціальное воспитаніе познакомило его съ тѣми страданіями, для которыхъ въ салонахъ, имъ посѣщаемыхъ, знали только поэтическую теорію.
Въ его состраданіи не было ничего условнаго. Для исцѣленія дѣйствительнаго страданія, онъ желалъ дѣйствительныхъ средствъ и предоставлялъ другимъ состраданіе какъ забаву.
Состраданію изъ пустыхъ, благозвучныхъ фразъ онъ противоставлялъ искренность, доходящую до суровости.
И таковъ онъ былъ во всемъ. Касалось-ли дѣло филантропіи, политики или искусства, искренность являлась характеристиною всѣхъ его предпочтеній.
Въ силу той же искренности онъ такъ страстно отстаивалъ то, что ему казалось истиною въ живописи во время споровъ по поводу первыхъ картинъ Давида.
Съ тѣмъ же увлеченіемъ, съ какимъ онъ относился къ низверженію злоупотребленій старыхъ порядковъ, онъ преслѣдовалъ и кудлатыхъ амуровъ, которыхъ Ланвре, Ватто, Буше сдѣлали модными богами будуаровъ и сумасшедшихъ домовъ.
Путемъ возврата къ античности, возврата къ природѣ, апостоломъ которой Давидъ являлся въ отелѣ де-Роганъ, Анри надѣялся привести искусство къ его настоящимъ традиціямъ.
Въ мастерской, въ салонѣ, на улицѣ, вездѣ было все тоже.
Во имя возврата въ природѣ Давидъ свершалъ переворотъ въ искусствѣ, во имя возврата къ природѣ нація въ бреду уничтожала на аутодафе все изящное, пріобрѣтенное вѣками. Воспоминанія, обычаи, традиціи — все уничтожалось по очереди. Съ ними должны были исчезнуть и столько прелестныхъ типовъ — аббаты, канониссы, придворные люди, о которыхъ воспоминаніе изглаживается съ каждымъ днемъ.
Вотъ, напримѣръ, аббатъ, пользующійся коммендою, Это — дядя Анри, съ которымъ мы уже познакомились въ Пюпетьерѣ. Онъ постоянный гость салона въ улицѣ Вареннъ. Аббатъ очень малъ ростомъ, до того малъ, что его прозвали "Bébé", въ родѣ того, какъ аббатъ Bernis былъ прозванъ "Бабетъ — цвѣточивца", что не помѣшало, однако, "Бабетѣ" сдѣлаться кардиналомъ и посланникомъ. Но Бебе менѣе честолюбивъ. Добрый человѣкъ, въ полномъ смыслѣ этого слова, при всякой возможности сдѣлать доброе дѣло, онъ сбрасывалъ съ себя свое прозвище, свой маленькій воротникъ облагалъ въ рясу, и возвращался къ своему имени Матіаса. И тогда онъ готовъ былъ исколесить весь Парижъ, не жалѣя ни своихъ короткихъ ножееъ, ни своихъ доходовъ съ аббатства Saint Jean des Fontanes.
Или вотъ этотъ другой добродѣтельный дядюшка, аббатъ де-Вирье, котораго m-me де-Севинье называетъ "lе bien bon", у котораго не много своего личнаго дѣла, и всю-то свою жизнь онъ отдаетъ на служеніе другимъ своимъ родственникамъ: у однихъ онъ менторомъ дѣтей, у другихъ онъ собесѣдникъ или повѣренный по дѣламъ. Призадумаешься, съ кемъ сравнить теперь этихъ аббатовъ прежнихъ дней, которые были тогда такою же принадлежностью семействъ, или ихъ братьевъ, кавалеровъ Мальтійскаго ордена, или ихъ сестеръ-канониссъ, которыя точно существовали только въ помощь тѣмъ, на которыхъ лежала отвѣтственность за семью.
Когда настанутъ тяжелые дни, мы снова встрѣтимся съ этимъ маленькимъ аббатомъ, надъ которымъ въ отелѣ де-Роганъ всѣ подсмѣивались, уже значительно выросшимъ, благодаря своей храбрости.
Какъ бы то ни было, въ то время онъ съ такою преданностью занимался пятью дѣтьми своего кузена, виконта де-Вирье Бовуаръ, который, надо сказать правду, ужь слишкомъ приносилъ въ жертву собственное потомство служенью воспитаннику королевской крови, при которомъ состоялъ [13].
Герцогъ Бурбонскій назначилъ его воспитателемъ къ герцогу Энгьенскому. Онъ вполнѣ былъ достоинъ этой чести. Его благородная осанка, умѣнье держать себя съ достоинствомъ поражали даже изысканную среду отеля де-Роганъ. Не отличаясь особымъ умомъ, онъ считался и въ Парижѣ и въ Версалѣ, а позже и въ Кобленцѣ, за типъ человѣка чести и благородства. Онъ вмѣстѣ съ герцогиней де-Роганъ содѣйствовалъ первымъ шагамъ Анри при вступленіи въ свѣтъ.
Но въ то время, какъ видно, повсюду царила революція. Этому безупречному барину, этому цвѣту благородства, какимъ былъ виконтъ де-Вирье, герцогиня и ея гости предпочитали личность, одѣтую чортъ знаетъ какъ, которая самымъ нахальнымъ образомъ появлялась въ костюмѣ изъ дроге, съ ненапудревной головой, съ подкованными сапогами, подъ величественными украшеніями улицы Вареннъ. Это былъ графъ де-Дижонъ, капитанъ полка королевскаго Пьемонта, братъ графини де-Вирье.
Дижонъ вносилъ въ отель де-Роганъ тотъ же отважный умъ, ту же шумную веселость, то же хорошее настроеніе, которыми онъ славился на большихъ дорогахъ своей Гасконьи. Трудно себѣ представить человѣка болѣе популярнаго. Себѣ патрономъ онъ избралъ своего добраго короля Генриха IV, и не разъ приключенія Дижона напоминали приключенія этого короля.
Однажды, напримѣръ, Дижонъ отправился въ Мармандъ, гдѣ у него была ферма, съ палкой въ одной рукѣ и съ узелкомъ въ другой.
Объѣздъ задержалъ его. У Дижона, конечно, не было при себѣ бумагъ, и вотъ его арестуютъ. Но дождь идетъ, и его отводятъ въ сосѣдній домъ. Какъ разъ это и была его ферма, куда онъ направлялся. Входятъ. Оказывается, что тутъ цѣлый пиръ, фермеръ выдаетъ замужъ дочку. Печальный видъ арестованнаго тронулъ невѣсту, и она пожелала дать ему даже мѣстечко въ концѣ стола.
Поѣли, попили. Настало время подписывать брачный договоръ.
— А вы, — обратилась невѣста къ Дижону, — сумѣете ли подписать?
Всѣ возстали противъ того, чтобы заставлять подписывать какого-то бродягу.
Но молодая дѣвушка настаивала на своемъ и протянула Дижону перо; онъ написалъ: "я даю Марселинѣ, хорошенькой дочкѣ моего фермера, 10 тысячъ ливровъ въ награду за ея доброе сердце".
Надо сказать, что ни Марселина, ни ея отецъ, которые только что поступили на мѣсто къ графу Дижону, не видали въ глаза своего барина, который явился на свадьбу "незваннымъ гостемъ".
Дижонъ, вслѣдствіе своихъ взглядовъ, которыхъ всѣ страшились, не двигался по службѣ, но ему было безразлично — служить ли своему королю капитаномъ, или маршаломъ Франціи.
Если бы король Генрихъ вдругъ воскресъ! Онъ узналъ бы дѣда, своего вѣрнаго компаньона, въ этомъ внукѣ, который любилъ поврать, поразсказать какія нибудь любовныя похожденія и только изъ состраданія къ своей сестрѣ отправлялся доканчивать ихъ куда нибудь въ сторонку.
Рѣдко можно было встрѣтить два существа, менѣе похожія, которыя любили бы другъ друга такъ нѣжно, какъ Дижонъ и m-me Вирье. Онъ приземистый, коренастый, съ рѣзкими чертами, съ короткими волосами безъ пудры, походилъ скорѣе на строгаго гугенота, — онъ сохранилъ даже ихъ взгляды, — чѣмъ на современнаго вельможу, пропитаннаго амброю.
Она-же, напротивъ, по словамъ поэта, олицетворяла собою только душу, сотканную изъ кротости и граціи, въ слабомъ, нѣжномъ тѣлѣ. Изобразить это прелестное лицо могла только m-me Лебренъ своею кистью. Только она съумѣла передать эту простоту, которая къ ней такъ шла, и въ то же время сохранить въ ней видъ важной дамы, подъ этой простой соломенной шляпой съ полевыми цвѣтами. Боспина изъ прозрачнаго газа небрежно повязана на груди; во всемъ столько непринужденности, которая идетъ такъ въ разрѣзъ съ общей аффектаціей времени и такъ гармонируетъ съ грустью этихъ голубыхъ глазъ, которые такъ выдаются на блѣдномъ лицѣ. Красота графини де-Вирье была красота духовная, въ ней свѣтилась серьезная мысль, сознательная, полная созерцанія. Чувствовалось, что душа ея хорошо вооружена для борьбы со всякою скорбью. Улыбка ея, для которой точно съ усиліемъ полураскрылись ея уста, точно говорила, что улыбка эта не идетъ къ судьбѣ молодой женщины.
Въ салонѣ m-me де-Роганъ, благодаря своей любезности, m-me де-Вирье дѣлалась добычею самыхъ скучныхъ людей, и она никогда не показывала имъ виду, до какой степени они скучны. Для такой удивительной женщины не было мелкихъ доказательствъ преданности. Быть можетъ, оттого въ вещахъ крупныхъ она и доводила эту преданность до героизма. Между нею и ея мужемъ была та разница, что она признавала долгъ для ежедневнаго служенія ему, тогда какъ Анри, теряясь въ теоріяхъ, виталъ въ заоблачныхъ высяхъ.
Въ особенности съ рожденіемъ второго сына, названнаго Aymon и заполнившаго собою ту пустоту, которую внесла смерть первенца, фантазіямъ графа де-Вирье не было предѣла. Трудиться на благо человѣчества сдѣлалось его потребностью потому, что отнынѣ будущность традицій, которыя онъ собирался создать для своихъ, являлась обезпеченною. И какъ прекрасно выраженъ характеръ графа де-Вирье на его портретѣ! Глаза его немного грустные, глядятъ прямо противъ себя, точно лезвія шпагъ. На его широкомъ челѣ видно много мыслей, которыя уста его нетерпѣливо жаждутъ выразить. Маленькаго роста, по словамъ тѣхъ, кто его зналъ, онъ вдругъ точно выросталъ, когда заходила рѣчь о несправедливыхъ и когда, увы! слишкомъ убѣжденный въ томъ, что Богъ далъ націямъ возможность исцѣленія, онъ собирался быть ихъ самаряниномъ. Онъ видѣлъ раны и ошибался въ средствахъ. Скорее артистъ, чѣмъ политикъ, онъ преслѣдовалъ свой идеалъ сперва среди утопій, а потомъ среди развалинъ. Судьба его была весьма странная. Изъ него, мученика за истину, сдѣлали сообщника заблужденій, и онъ, думая "проложить себѣ дорогу" вырылъ себѣ яму.
Кто могъ бы усомниться,Что ла-Моттъ изъ рода Валуа,По приговору ока носитъГербъ рода своего.
Принцъ Конде женился на Шарлоттѣ де-Роганъ, отъ которой родился герцогъ Бурбонскій въ 1756 г.
Виконтъ Вирье Бовуаръ, изъ вѣтви рода Вирье, отдѣлившейся за много лѣтъ отъ линіи Вирье-Пюпетьеръ, эмигрировалъ, окончивъ воспитаніе герцога Эвьенскаго. Онъ былъ производенъ въ полковники конногренадеровъ въ Кобленцѣ и умеръ въ концѣ эммиграціи. Это былъ одинъ изъ замѣчательныхъ красавцевъ своего времени.