«Увы, минули дни златые» — подумал Уилт. К заседанию комиссии по финансовым и общим вопросам эта мысль прямого отношения не имела, но не все же забивать голову делами. Пятый год на заседаниях комиссии повторялась та же история. Доктор Мэйфилд вставал и объявлял:
— Мы должны приложить все силы, чтобы дела Фенландского колледжа гуманитарных и технических наук пошли в гору!
— Откуда тут взяться горе? Взгляните на карту: в округе ни одной возвышенности, — возразил доктор Борд. Чтобы совсем не сбиться с панталыку, он предпочитал понимать все буквально. — Колледж был открыт в 1895 году, и с тех пор…
— Вы прекрасно меня поняли, — отрезал доктор Мэйфилд. — Главная беда в том, что колледж дошел до ручки.
— До чьей? — полюбопытствовал доктор Борд. Доктор Мэйфилд повернулся к ректору.
— Я хочу сказать… — начал он, но неуемный доктор Борд продолжил его мысль:
— …Что колледж смахивает не то на шишку на ровном месте, не то на подхалима, который всем подряд лобызает ручки. А может, и на то и на другое.
Ректор вздохнул и подумал: «Скорее бы на пенсию».
— Доктор Борд, — произнес он, — наша главная задача — решить как сохранить структуру учебного курса и штатное расписание в условиях, когда местный комитет народного образования и правительство пытаются превратить Колледж в придаток Министерства по вопросам безработицы.
Доктор Борд поднял бровь:
— Вот как? А я-то думал, наша главная задача — учить. Может, я ошибаюсь, но, когда я выбирал профессию, я собирался преподавать. Теперь оказывается, я должен заботиться о сохранении… как ее?.. структуры учебного курса и штатного расписания. Проще говоря, чтобы у всех преподавателей была работа.
— И у преподавательниц, — вставила заведующая кафедрой кулинарии, которая до сих пор слушала не слишком внимательно. Доктор Борд окинул ее взглядом и вполголоса добавил:
— А также у двух-трех существ неопределенного пола. И если доктор Мэйфилд…
— …Будет продолжать в том же духе, — подхватил ректор, — мы и до обеда не управимся.
Но доктор Мэйфилд продолжал в том же духе. Отвернувшись к окну, Уилт разглядывал новый корпус факультета электротехники и уже в который раз недоумевал: что за пропасть такая эти комиссии? Собираются неглупые люди с университетским образованием, и начинаются споры, ссоры — тоска зеленая. Все только для того, чтобы блеснуть красноречием и утереть нос коллегам. И чем только эти комиссии не занимаются. Прежде Уилт приходил на работу и учил — или, по крайней мере, пытался заинтересовать своим предметом — будущих токарей и слесарей, а то и штукатуров с печатниками. Если это ему не удавалось, то вечером он утешал себя тем, что хотя бы сам чему-то у них научился.
Теперь все по-другому. Даже кафедра, которой он заведует, вместо кафедры гуманитарных наук стала называться кафедрой навыков общения и мастерства самовыражения. Теперь Уилту приходятся часами просиживать на заседаниях комиссий, строчить докладные записки и так называемые методические справки или самому читать столь же бессмысленные документы, состряпанные на других кафедрах. И так во всем Гуманитехе. Заведующий кафедрой строительства, у которого орфография хромала на обе ноги, вынужден был обосновывать необходимость групп штукатуров и каменщиков и накатал тезисы для обсуждения. Тезисы заняли сорок пять страниц. Называлась эта нетленка «Модульное проектирование и использование внутренних поверхностей здания». Свет не видывал бумаги зануднее и безграмотнее. Доктор Борд посоветовал направить этот шедевр в Королевский институт британских архитекторов, дабы автор смог получить дотацию на исследования в области архитектурной семантики — или цементики. Не меньше шума наделала монография заведующей кафедры кулинарии «Диетологический аспект многофазового продовольственного снабжения». Доктор Мэйфилд просил изъять из нее слишком частые упоминания о бабах и о роме, поскольку кое-кто может их неверно истолковать. Со своей стороны доктор Кокс, заведующий кафедрой естественных наук, поинтересовался, как понимать словцо «диетологический». Разве у диеты своя логика? И какого черта Мэйфилд привязался к ром-бабам? Доктор Кокс ест их с детства и не видит в этом ничего зазорного. Доктор Мэйфилд объяснил, что понял это слово не так. А тут еще заведующая кафедрой кулинарии ни с того ни с сего бросилась уверять, что она не феминистка, и пошло-поехало. Что на том заседании, что на этом Уилт только слушал препирательства и удивлялся: отчего нынче все так уверены, будто от перемены названия меняется и суть? Ну назовем мы повара «практикующим кулинарологом», но он ведь так и останемся поваром. И что с того, что газопроводчик станет «специалистом по газоинженерии»? Учился-то он все равно на газопроводчика.
Уилт уже было прикидывал, скоро ли его самого обзовут «педагогом-просветителем», как вдруг до его слуха донеслись лирические рассуждения о проблеме «контактных часов».
— Если мне предоставят сводку покафедрального распределения нагрузки в аудиторных контактных часах, — заливался доктор Мэйфилд, — мы сможем подвергнуть компьютерному анализу те разделы программы, из-за которых нынешнее штатное расписание не отвечает режиму экономии.
Заведующие кафедрами озадаченно молчали. Доктор Борд фыркнул, и ректор угодил в эту ловушку.
— Ну, Борд? — спросил он.
— Так, ничего особенного, — ответил заведующий кафедрой новых языков. — Впрочем, спасибо, что поинтересовались моим мнением.
— Но Вы же поняли, о чем проект доктора Мэйфилда.
— Догадался. Только потому, что работаю здесь не первый год и научился разгадывать словесные ребусы. В данном случае меня смутило выражение «аудиторные контактные часы». Насколько я понимаю слово…
— Доктор Борд? — взмолился ректор, жалея, что не может сию же минуту уволить нахала. — Разве так трудно сказать, сколько контактных часов в неделю имеет каждый преподаватель вашей кафедры?
Доктор Борд для вида полистал записную книжку.
— Ни одного. — сообщил он наконец.
— Ни одного?
— Именно так.
— Вы хотите сказать, что преподаватели вашей кафедры занятия не ведут? Вранье! Если бы…
— О занятиях и речи не было. Доктор Мэйфнлд спросил, сколько аудиторных…
— Черт с ними, с аудиторными. Он имел в виду практических.
— Я так и понял. Но если бы кто-нибудь из моих преподавателей вздумал щупать студентов, я бы не то что часа — и минуты…
— Борд! — зарычал ректор. — И моему терпению есть предел! Отвечайте на вопрос.
— Я уже ответил. «Контакт» означает прикосновение. Значит, «контактный час» — это час, когда кого-нибудь трогают. Проверьте в любом словаре: «контакт» происходит от латинского contactus, неопределенная форма глагола — contigere, причастие прошедшего времени — contactum. С какой стороны ни зайди, смысл один: «прикосновение». При чем тут учеба?
— Господи боже мой! — ректор стиснул зубы. Но доктор Борд не унимался:
— Я, правда, не знаю, какие методические приемы использует на занятиях доктор Мэйфилд. Может, он считает нужным в педагогических целях лапать учащихся, но на моей кафедре…
Ректор взорвался:
— Прекратите немедленно! Всем заведующим подсчитать, сколько часов отводится на занятия по их кафедре, и представить мне справку в письменном виде.
Заседание закончилось. В коридоре доктор Борд сказал Уилту:
— Так редко удается вступиться за чистоту языка. По крайней мере, Мэйфилду я хвост прищемил. А то он совсем рехнулся.
Об этом же Уилт говорил с Питером Брейнтри, сидя час спустя в баре «Кот в мешке».
— Да у нас весь колледж со сдвигом, — рассуждал Уилт, прикладываясь ко второй кружке пива. — Мэйфилд раздумал открывать курсы для аспирантов и отказался от затеи превратить Гуманитех в этакую академическую империю. Теперь он помешан на режиме экономии:
— Не трави душу, — отозвался Брейнтри. — Средства на учебники в этом году сократили наполовину. Фостера и Карстона так допекли, что они раньше времени ушли на пенсию. Если так дальше пойдет, что мне делать с «Королем Лиром»? В аудитории шестьдесят человек, а книг всего восемь.
— Ты их хоть чему-то учишь. Попробовал бы ты преподавать мастерство самовыражения на третьем курсе у автомехаников. «Мастерство самовыражения»! Эти черти знают свои автомобили до тонкостей, а мне кто бы объяснил, что за штука такая — «мастерство самовыражения». Вот на что тратятся денежки налогоплательщиков. И к тому же я больше просиживаю на заседаниях, чем. с позволения сказать, учу. Злости не хватает.
Брейнтри уже не раз видел Уилта в таком настроении и поспешил сменить тему:
— Как поживает Ева?
— «Plus зa change, plus c'est la mкme chose»[1]. Впрочем, не совсем. Она, слава богу, ушла из Комитета по борьбе за право голоса для одиннадцатилетних. Приходили тут два агитатора из ВЕЛОСИПЕДа, так после разговора с ней у них уши в трубочки посворачивались.
— Из ВЕЛОСИПЕДа?
— «Ведомство локализации и сбора информации о педофилах». Ну, о тех, кого раньше называли «совратителями малолетних». Ведомство добивается, чтобы детишкам дали право распоряжаться собой с четырех лет. Нашли кого агитировать — Еву! Я не успел им объяснить, что, судя по нашим четырем близняшкам, «четыре» у нас в семье несчастливое число. Ох, и задала она этим агитаторам? Они уж и не рады были, что заглянули в дом сорок пять по Оукхерст-авеню. Наверно, подумали, что оказались в зоопарке и вели дискуссию с тигрицей в вольере.
— Так этим гадам и надо.
— А мистер Биркеншоу за что пострадал? Саманта кликнула остальных близняшек, и они мигом организовали комитет под названием ПРИЗМА — «Против растления и изнасилования малолеток». Поставили в саду мишень. Соседи вовремя возмутились, а то один соседский мальчонка из-за этих забав чуть сам себя не кастрировал. А ведь близняшки еще только разминались. Достали ножички — знаешь, такие кухонные тесаки — и давай метать в цель. Эммелина с восемнадцати футов попала в мошонку, а Пенелопа с десяти просадила эту хреновину насквозь.
— Хреновину? — вяло переспросил Брейнтри.
— Ну да. Эта штука получилась великовата. Они смастерили ее из старой камеры от футбольного мяча и двух теннисных шариков. Соседи из-за этого пениса прямо взбеленились. А уж мистер Биркеншоу… Я не знал, что у него кожа на конце сходится точь-в-точь, как у этой игрушки. И вряд ли кто на улице знал. Теперь знают. Эммелина напялила на свою поделку презерватив, написала на нем имя Биркеншоу и украсила оберточной бумагой от рождественского торта. А тут налетел ветер и протащил эту хреновину по соседским садам. Дело было в субботу вечером, так что все соседи успели полюбоваться. В конце концов член повис на вишне на углу, возле дома миссис Лорример. Со всех четырех улиц было видно: «Биркеншоу».
— Господи ты боже мой! И что сказал мистер Биркеншоу?
— Ничего особенного. Он никак не придет в себя. Чуть ли не всю ночь после этой истории он провел в полиции — доказывал, что он вовсе не Неуловимый Сверкач. Полиция уже год не может поймать этого эксгибициониста, а тут как раз подвернулся Биркеншоу.
— Они что — с ума посходили? Он же член муниципалитета.
— Теперь уже бывший. И едва ли опять выставит свою кандидатуру. После того, что Эммелина рассказала дамочке из полиции. Она, мол, знает, какой у него член, потому что Биркеншоу однажды заманил ее к себе в сад и показал все свои причиндалы.
— Заманил? — с сомнением спросил Брейнтри. — Знаешь, Генри, при всем уважении к твоим крошкам, я не уверен, что их так уж легко заманить. Они, наверно, большие выдумщицы и…
— Бестии, вот они кто. Говори, не стесняйся. Я не обижусь. Мне приходится жить в одном доме с самыми настоящими ведьмами. Конечно, никуда Эммелину не заманивали. Просто она решила сжить со света киску мистера Биркеншоу за то что та дает прикурить нашей киске. Так что в сад к нему она прокралась за тем, чтобы подсыпать этой твари яду. А там на нее напал Биркеншоу со своим членом. Впрочем, он рассказывает эту историю по-другому. Он, дескать, по обыкновению вышел пописать на кучу компоста. А если девчонке вздумалось подсматривать… Но дамочке из полиции и эта история пришлась не по вкусу. Говорит — негигиенично.
— А где все это время была Ева?
— То там, то сям, — беззаботно отвечал Уилт. — Она так раскипятилась, что обвинила мистера Биркеншоу в том, что он будто бы водит компанию с Йоркширским Потрошителем… Я с трудом добился, чтобы эти слова не попали в протокол. Сказал, что она истеричка. Как говорится, принял огонь на себя. Ну а меня защитила дамочка из полиции. На мое счастье, закон о клевете не распространяется на десятилетних. А если все-таки распространяется, нам придется бежать за границу. А пока я вынужден вкалывать по вечерам, чтобы девчонки могли учиться в этой клятой школе для одаренных детей. Плата за обучение там астрономическая.
— Я думал, вам сделали скидку, раз Ева там работает.
— Работала. Ее выставили за дверь, — произнес Уилт и заказал еще пару кружек.
— Что так? Где они еще найдут такую работящую помощницу? И стряпает, и чистоту наводит, да еще задаром.
— Этой работящей помощнице пришла фантазия обработать микрокомпьютеры средством для полировки металла. Обработала на славу. Не знаю, как нас еще не заставили покупать новые. Я бы не прочь отдать вместо испорченных те, что стоят у нас дома. А то от кабелей и флоппи-дисков проходу нет. Я из-за них не могу даже добраться до телевизора. И стоит мне его включить, какая-то штуковина — матричное печатающее устройство — начинает гудеть, как пчелиный рой. А спроси, ради чего все это? Ради того, чтобы четыре паршивки, не способные ни на что, кроме пакостей, обскакали других сопляков по успеваемости.
— Отстали мы от жизни, — вздохнул Брейнтри. — Компьютеры сейчас — незаменимая вещь. Вон и детишки знают, как с ними управляться, а мы нет. Взять хотя бы термины.
— Не напоминай мне про эту абракадабру. Я, грешным делом, думал, что «триггер» — это такое венерическое заболевание: уж очень похоже на «триппер». Ан нет. Дискеты всякие, файлы. И чтобы заработать на всю ту электронную блажь, я по вторникам даю уроки в тюрьме — рассказываю паршивому уголовнику про Э. М. Форстера[2], о котором понятия не имею, а по пятницам читаю лекции о культуре и государственном строе Великобритании на базе ВВС в Бэконхите. Просвещаю свору американцев, которым нечем себя занять до Судного дня.
— Смотри, чтобы не узнала Мэвис Моттрем, — предупредил Брейнтри, когда они допили пиво и вышли из бара. — Она помешалась, на разоружении. Теперь вон мою Бетти затаскивает в свою компанию. Странно, что еще до Евы не добралась.
— Пробовала, но на сей раз ничего не получилось. У Евы из-за близняшек хлопот полон рот, ей не до демонстраций.
— Все равно про базу лучше помалкивать. А то еще выставит пикет возле вашего дома.
Уилт задумался.
— А знаешь, это было бы неплохо, — сказал он. — Может, соседи перестанут на нас коситься. Они вбили себе в голову, что раз я преподаю в Гуманитехе, то я или убийца-маньяк или левый экстремист. Этот пикет введет их в заблуждение, они посчитают меня ярым бомбопоклонником и сменят гнев на милость.
В колледж они вернулись через кладбище.
В доме № 45 по Оукхерст-авеню этот день складывался для Евы удачно. У нее бывали обычные дни, удачные дни и дни, о которых она говорила: «Ну и денек». В обычные дни все шло своим чередом: по дороге в школу близняшки не очень цапались; отвезя их, Ева отправлялась по магазинам, дома возилась по хозяйству, готовила на обед салат из тунца, штопала, работала в саду, потом ехала за дочками в школу. В общем, без приключений. В «ну и деньки» все шло наперекосяк. Близняшки грызлись до, во время и после завтрака, отчего Генри выходил из себя и Еве приходилось брать дочек под защиту, хотя мужа можно было понять. Гренки застревали в тостере. Ева не успевала завести девочек в школу, пылесос барахлил, смывной бачок не работал. Начинался такой кавардак, что Еву так и тянуло выпить до обеда стаканчик шерри. Но она знала, что от этого будет только хуже: ее сморит сон, а впереди еще столько дел. Зато в удачные дни все шло как по маслу, и к тому же Еву согревала мысль, что девочки делают успехи в школе для умственно одаренных, а значит, смогут получить дотации на учебу в университете, станут врачами, учеными или пойдут, по «художественной части». Какое счастье дожить до того времени, когда такое возможно! У Евы в их годы жизнь была другая: что прикажут, то и делай.
В один такой удачный день Ева даже стала подумывать, не забрать ли мать из дома престарелых в Лутоне, на который они с Генри тратят кучу денег. Конечно же. дальше планов дело не пошло: Генри терпеть не мог старушку и грозил уйти из дома, если она задержится у них дольше чем на три дня.
— Эта старая карга весь дом запакостит и провоняет своими окурками! — орал он так истошно, что миссис Хоггарт, которая в ту минуту принимала ванну, могла познакомиться с его мнением без помощи слухового аппарата. — И вот что. Если я еще раз за завтраком обнаружу, что она подливает в чайник с заваркой коньяк — мой коньяк! — я эту ведьму придушу.
— Не смей так о ней говорить! Она член семьи…
— Семьи? — бесновался Уилт. — Член-то она член, да только не моей, а твоей семьи, чтоб ее… Я же не сажаю тебе на шею своего отца.
— От него несет, как от старого барсука, — парировала Ева. — Жуткий грязнуля. А моя мама, по крайней мере, моется.
— Еще бы ей не мыться! Рыло как у трубочиста. Не только Вебстеру[3] случалось созерцать череп сквозь кожу[4]. Пошел я как-то утром побриться, а…
— Кто такой Вебстер? — перебила Ева, не дав мужу закончить душераздирающий рассказ до появления из-за шторы в ванной миссис Хоггарт в неглиже.
— Никто. Это из одного стихотворения про хрычовку, которая своими голыми сиськами…
— Замолчи! Она моя мать. Когда-нибудь и ты будешь старым и дряхлым и тоже не сможешь обойтись…
— Очень может быть. Но пока что я не дряхлый и прекрасно обойдусь без Дракулы в женском платье, который шляется по дому и курит в постели. Помнишь, как на ней загорелось одеяло? Как она еще дом не сожгла!
Эта перепалка, а также воспоминания о тлеющем одеяле заставили Еву отказаться от своего замысла. В конце концов. Генри был прав, хотя мог бы выражаться и поделикатнее. Ева питала к матери двойственное чувство и хотела поселить ее у себя отчасти из мстительности. Пусть видит, что такое настоящая мать. Поэтому в удачные дни она звонила старушке и расписывала, как чудно ладят близняшки, как у них дома славно, как Генри рассказывал дочкам… Тут на старушку неизменно нападал приступ кашля. А уж в самые удачные дни Ева приглашала мать на выходные — и тут же раскаивалась. Ибо на смену удачным дням приходили «ну и денечки».
Но сегодня она поборола искушение и, вместо того чтобы звонить матери, отправилась к Мэвис Моттрем посекретничать до обеда. Вот только бы Мэвис не стала снова зазывать на демонстрацию «Долой бомбу!».
Именно с этого Мэвис и начала разговор.
— Ты на детей не кивай, — заявила она, когда Ева принялась объяснять, что не может оставить близняшек с Генри, что, если ее упрячут за решетку, дочкам придется плохо. — Начнется война — вообще останешься без детей. Тут же все и погибнут. Из-за базы в Бэконхите первый удар придется по нам. Русские просто вынуждены будут его нанести — для самозащиты. Тогда нам конец.
Ева задумалась.
— Но ведь если нападут на русских, значит, они нанесут удар не первыми, — рассудила она.
Мэвис вздохнула. Еву не вразумишь: с ней и раньше было трудно объясняться, а теперь она, чуть что, прячется за детей.
— Да пойми ты, войны начинаются совсем не так. Поводом может стать любой пустяк, вроде убийства эрцгерцога Фердинанда в Сараево в четырнадцатом году, — Мэвис старалась объяснять как можно доступнее, пригодилась учеба в Открытом университете.
Но на Еву это не подействовало:
— Хорош пустяк — убийство человека! Это гадко и глупо.
Мэвис прикусила язык. Как она забыла, что Еве пришлось иметь дело с террористами и политические убийства она не одобряет?
— Конечно, гадко и глупо. Но я не о том…
— Как, наверно, его жена переживала, — Еве не давали покоя собственные воспоминания.
— Едва ли. Ее убили вместе с мужем, — съязвила Мэвис. Было очевидно, что на судьбы человечества Уилтам наплевать, но Мэвис не унималась: — Я хочу сказать, что причинами всех больших войн были случайные обстоятельства. Какой-то фанатик убил мужа и жену, а в результате погибли миллионы простых людей. Если такое случится в наше время, в живых не останется никого. Все человечество будет уничтожено. Тебе ведь этого не хочется, правда?
Ева уныло разглядывала фарфоровую статуэтку на каминной полке. Ну зачем в такой удачный день ее понесло к Мэвис?
— Но мы-то ничего изменить-не можем, — сказала Ева и бросила на амбразуру Уилта. — Вот Генри говорит, что русские все равно будут производить бомбы. У них и нервно-паралитический газ есть. И у Гитлера был, и если бы во время войны он узнал, что у нас он тоже имеется, обязательно бы использовал.
Хитрость подействовала.
— Твоему Генри только и надо, чтобы все оставалось так, как есть, — вскинулась Мэвис. — Известное дело — мужчина. Вон как они хают женское антивоенное движение. Боятся, что мы заберем над ними власть. Бомба — что-то вроде символа мужского оргазма. Выражение потенции в виде оружия массового уничтожения.
— Вот как? Я и не знала, — удивилась Ева, хотя ей было непонятно, как это штука, от которой гибнут люди, может символизировать оргазм. — Но он же сам был в Движении за ядерное разоружение.
— «Был», — фыркнула Мэвис. — Был, да сплыл. Мужчинам только и нужно, чтобы мы оставались безответными жертвами их похоти.
— Нет, Генри не такой. В смысле, он в постели не очень активный, — бомбы и оргазм все не шли у Евы из головы.
— Это потому, что ты нормальная женщина. Вот если бы тебя от секса воротило, он бы тебя все время тискал. А так он утверждает свою власть, посягая на твои законные права.
— Ну я бы не сказала.
— А я скажу. И нечего спорить.
Тут уж усмехнулась Ева: Мэвис столько раз жаловалась, что ее собственный муж крутит романы на стороне.
— А как же твой Патрик? Ты говорила, он такой неугомонный.
— Был неугомонный, — зловеще произнесла Мэвис. — Скоро эти хождения по бабам совсем прекратятся. Он у меня узнает, что такое климакс. Преждевременный.
— Ну разве что преждевременный. Ему сколько? Сорок один?
— Сорок. Но он в последнее время здорово сдал. Доктор Корее помогла.
— Доктор Корее? Какой кошмар! Неужели Патрик пошел к ней после той жуткой статьи в «Ньюс»? Генри сжег газету, чтобы девочки не увидели.
— Вот-вот, вполне в его духе. Чихать ему на свободу печати.
— Но статейка и впрямь была страшноватая. Может, доктор Корее и права, что мужчина — это только… гм… биологический банк спермы. Но, когда она пишет, что после рождения второго ребенка мужчин следует кастрировать, это уж слишком. Наш кот целыми днями спит и…
— Господи, ну до чего ты наивная. Да не писала она о кастрации. Она только напомнила, как женщины мучаются при родах и как все презирают утративших девственность до брака. И что, если произойдет демографический взрыв, человечество вымрет от голода. Поэтому надо что-то предпринять.
— А я не хочу, чтобы Генри что-нибудь такое сделали, — упрямилась Ева. — Его прямо передергивает, когда говорят о стерилизации. Он считает, что от этого бывают опасные побочные эффекты.
Мэвис опять фыркнула:
— От противозачаточных таблеток тоже. И куда опаснее. А транснациональным фармацевтическим корпорациям и дела нет. У них одна забота — прибыль. Да и заправляют ими опять-таки мужчины.
— Очень может быть, — согласилась Ева. Она много слышала о транснациональных корпорациях, но что это такое — не представляла, а о слове «фармацевтический» вообще не имела понятия. — И все-таки странно, что Патрик согласился.
— Согласился?
— Да, на стерилизацию.
— Разве я сказала, что его стерилизовали?
— Ты сказала, что он ходил к доктору Корее.
— Это я ходила к доктору Корее, — проворчала Мэвис. — Думаю: знаешь что, голубчик, надоели мне твои бабы. Может, доктор Корее поможет. Пошла к ней и не пожалела. Доктор дала такое средство, чтобы муж шлялся поменьше.
Ева остолбенела:
— И Патрик его принял?
— Принимает как миленький. Он обожает витамины, особенно витамин Е. Ну я взяла и подменила пузырьки. Это не то какой-то гормон, не то стероид. Вообще-то эксперименты с ним еще не закончены, но доктор Корее говорит, что он безвреден. Опыты на свиньях прошли прекрасно. Патрик, правда, растолстел и жалуется, что соски немного опухли, но зато теперь он попритих. Вечерами из дому ни шагу. Сидит у телевизора и клюет носом. Так на него не похоже.
— Да уж, — сказала Ева, вспомнив, каким шелопутом был еще недавно Патрик Моттрем. — Но ты уверена, что это не опасно?
— Совершенно уверена. Доктор Корее говорит, что это средство будут давать голубым, которые хотят изменить пол, но боятся операции. От него яички, что ли, ссыхаются.
— Ну это ни к чему. Я не хочу, чтобы у Генри яички ссохлись.
— Не хочешь — не надо, — заметила Мэвис, которая однажды на вечеринке проходу не давала Уилту, а когда ее домогательства не возымели успеха, затаила на него обиду. — Дай ему тогда какое-нибудь зелье, чтобы его разобрало.
— Думаешь, стоит?
— Отчего не попробовать? Доктор Корее понимает в женских проблемах лучше, чем другие врачи.
— Но она, кажется, не совсем врач. Не такой врач, как доктор Бухман. Она чем-то там занимается в университете, да?
Мэвис Моттрем так и подмывало ответить, что доктор Корее ко всему еще и консультант по содержанию скота и, значит, Генри Уилту ее услуги даже нужнее, чем Патрику Моттрему.
— Одно другому не мешает. В университете есть и медицинский факультет. В общем, она открыла клинику и помогает женщинам, у которых какие-то проблемы. Она и тебе поможет, вот увидишь. Такая участливая.
Вернувшись домой и приготовив на обед сельдереевый суп с отрубями, Ева окончательно укрепилась в своем решении. Будь что будет: она позвонит доктору Корее, договорится о встрече и проконсультируется насчет Генри. Нет, сегодня она явно в ударе. Как ловко она уклонялась от неприятных разговоров — о бомбе, о нетрадиционной медицине, о том, что будущее за женщинами, потому что мужчины уже напортачили в прошлом. Собственно, Ева и сама так думала. Отправляясь забирать детишек из школы, Ева даже не сомневалась, что нынче у нее удачный день. Похоже, впереди ее ожидают приятные сюрпризы.
Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому (франц.) — афоризм французского писателя А.Карра (1808–1890). (Здесь и далее прим. пер.)
Форстер Эдуард Морган (1878–1970) — английский романист.
Вебстер, Джон (1580?-1624) — английский драматург.
Скрытая цитата из стихотворения Т. С. Элиота «Шепотки бессмертия»: «О смерти Вебстер размышлял и прозревал костяк сквозь кожу». (Пер. А Сергеева)