В уборной Уилт долго разглядывал себя в зеркало. Так и есть: видок под стать самочувствию. Нос раздулся, на подбородке кровь, шов над правой бровью разошелся. Уилт умылся над раковиной, с содроганием думая о столбняке. Потом он вынул челюсть и внимательно осмотрел в зеркале свой язык. Не так уж он и распух, как показалось Уилту поначалу. Но вкус карболки не проходил. Уилт прополоскал рот и утешил себя тем, что раз эта мерзость так обожгла язык, то микробы-возбудители столбняка наверняка дадут дуба.
Уилт водрузил челюсть на место и снова попытался разобраться, отчего его вечно преследуют недоразумения и неудачи. В поисках ответа он еще раз посмотрелся в зеркало. Лицо как лицо, ничего особенного. Да Уилт и не мнил себя красавцем. Однако за невзрачной наружностью скрывался недюжинный ум. Прежде Уилт втайне величал свой ум оригинальным, по крайней мере незаурядным. Но что с того? Всякий ум не похож на другие, но будь ты хоть семи пядей во лбу, от случайностей не застрахован никто. Беда в другом: Уилту недостает решительности.
— Все ждешь, как карта ляжет, — сказал он своему отражению. — Нет чтобы сдавать самому.
И в тот же миг он понял, что это невозможно. Никогда не стать ему всевластным повелителем, никогда другие не будут плясать под его дудку. Не тот у него характер. Чего ему не хватает, так это нахрапа, привычки входить во все тонкости, соблюдать все формальности, умения приобретать сторонников, обштопывать противников — короче, напряженная борьба за власть ему не по плечу. Более того, он презирал нахрапистых властолюбцев. Они только собой и заняты, а на всех остальных чихать они хотели. Спасу нет от этих мелкотравчатых фюреров, особенно в Гуманитехе. Пора поставить их на место. Как-нибудь он…
Тут размышления Уилта были прерваны. В уборной появился ректор.
— А. Генри, вот вы где. Хочу вас предупредить: мне пришлось позвонить в полицию.
— Зачем? — Уилт испугался. Что-то скажет Ева, когда узнает, что мисс Зайц приписывает ему извращенные наклонности?
— Наркотики в колледже — не шутка.
— А, из-за этого. Поздно хватились. Здесь они давно уже в ходу.
— Вы что — знали?
— Кто же про это знает? Странно было бы, если бы среди такой уймы студентов не оказалось хоть одного наркомана.
И пока ректор отводил душу у писсуара, Уилт украдкой выскользнул из уборной.
Через пять минут, возвращаясь домой, Уилт предавался тем же мыслям, которые одолевали его всякий раз. как он оставался один. И что он все время думает о власти? Ведь палец о палец не ударит, чтобы ее достичь. Да и зачем? Зарабатывает он неплохо. Если бы Ева не тратила столько на школу для одаренных, семья могла бы ни в чем себе не отказывать. По большому счету. Уилту грех жаловаться. «По большому счету». Чушь собачья. Главное — каково у тебя на душе. А на душе у Уилта бывало кисло — даже в те дни, когда он мог не опасаться, что мисс Зайц попортит ему физиономию.
То ли дело Питер Брейнтри. Не мучается собственной ущербностью, не помышляет о власти. Он даже отказался от поста в руководстве колледжа, потому что пришлось бы забросить преподавание. А учить английской литературе Питеру нравится. Поработает — и домой, к Бетти, к детишкам. Дома проверит студенческие сочинения, а потом возится с игрушечной железной дорогой или мастерит модели самолетов. По воскресеньям ходит на футбол, играет в крокет. То же и во время отпуска. Иногда они всем семейством отправляются в турпоход и отдыхают в свое удовольствие — у Уилтов такие вылазки не обходятся без скандалов и злоключений. Уилт отчасти завидовал Питеру и все-таки посматривал на него свысока. Конечно, Питера не за что осуждать, но нельзя же в наше время — да и не только в наше — останавливаться на достигнутом и ждать, что судьба за здорово живешь осыплет тебя милостями. Уилта в таких случаях она осыпала оплеухами — вспомнить ту же мисс Зайц. А когда он начинал искушать судьбу, ему приходилось и того хуже. Куда ни кинь — все клин.
Размышляя на эту тему, Уилт пересек Билтон-стрит и пошел по Хиллброу-авеню. Сразу видно, что здесь тоже обитают люди, довольные своей участью. Вишни стояли в цвету; бело-розовые лепестки усеяли мостовую, как конфетти. Уилт разглядывал ухоженные садики, поросшие яркими желтофиолями. Попадались и запущенные — там жила ученая братия, университетские преподаватели. В садике на углу Причард-стрит мистер Сэндз нянчился со своими азалиями и вереском. Он задался целью доказать равнодушному человечеству, что управляющий банком, выйдя на пенсию, способен обрести блаженство, если посвятит себя выращиванию растений, предпочитающих кислотную среду, на щелочной почве. Самое трудное, объяснял он как-то Уилту, заменить верхние слои почвы торфом, чтобы понизить концентрацию водородных ионов. Уилт ни бельмеса не смыслил в водородных ионах, и все рассуждения мистера Сэндза были для него китайской грамотой. Его занимал сам мистер Сэндз и его странный способ достичь счастья. Сорок лет кряду он предавался любимому, по его словам, делу: следил, как деньги переводятся со счета на счет, как колеблются процентные ставки, как выплачиваются ссуды, как разбираются с превышением кредита. И вдруг как отрезало. Теперь мистер Сэндз взахлеб рассказывает о прихотях камелий и крошечных елочек. Непостижимая перемена. Такая же непостижимая, как преображение миссис Кренли, чье имя однажды трепали в суде, когда слушалось дело о некоем борделе в престижной части Лондона. И что же? Сейчас она поет в хоре церкви святого Стефана и пишет книжки для детей, исполненные беспросветной фантазии и убийственной невинности. Уилт не знал, что и думать. Правда, из этих наблюдений напрашивался вывод: значит, можно в одночасье изменить свою жизнь, изменить до неузнаваемости. И уж если это удается другим, почему бы не попробовать и ему? Уилт приободрился, принял более уверенный вид и твердо решил, что сегодня он близняшкам спуску не даст.
Увы, и на этот раз его ждала неудача. Едва он переступил порог, девчушки пошли в наступление.
— Ой, папочка, что у тебя с лицом? — спросила Джозефина.
— Ничего, — чтобы избежать допроса с пристрастием, Уилт заспешил на второй этаж. Надо поскорее скинуть одежду, пропахшую карболкой, и залезть в ванну. Поднимаясь по лестнице, он наткнулся на Эммелину, которая играла с хомячком.
— Осторожно, папочка, — защебетала Эммелина. — Не наступи на Персиваль. У нее будут детки.
— Детки? — Уилт на мгновение растерялся. — Что за чушь? Как это у него могут быть детки?
— «У нее», а не «у него». Персиваль самочка.
— Самочка? Но в зоомагазине меня уверяли, что эта тварь — самец. Я специально спрашивал.
— Она не тварь, — обиделась Эммелина. — Она готовится стать матерью.
— Пусть выбросит дурь из головы, — заявил Уилт. — Нам дома только демографического взрыва не хватало. А с чего ты взяла, что у нее будут детки?
— Мы ее посадили вместе с хомячком Джулиан — думали, они загрызут друг дружку насмерть. Так сказано в книжке. А Персиваль лежит и не шевелится.
— Смышленый парень, — сказал Уилт, мгновенно представив себя в столь кошмарных обстоятельствах.
— Она не парень. Хомячихи всегда так делают, когда хотят, чтобы их поимели.
— Поимели? — неосторожно переспросил Уилт.
— Ну вот как мама, когда вы в воскресенье утром одни. Мама после этого ходит такая чудная.
— О Боже! — вздохнул Уилт. Эх, Ева, Ева. Угораздило ее оставить дверь открытой! Услыхав столь точные подробности из уст младенца, Уилт обозлился: — Чем мы с мамой занимаемся — не твое дело, поняла? Я хочу, чтобы ты…
— А мама тоже лежит и не шевелится? — спросила Пенелопа, волоча вниз по лестнице коляску с куклой.
— Мне сейчас не до ваших глупостей. Мне надо принять ванну. Немедленно.
— В ванную нельзя, — сказала Джозефина. — Мама моет Сэмми голову. У нее гниды. Как от тебя странно пахнет. А что это у тебя на воротнике?
— И на груди, — добавила Пенелопа.
— Кровь, — в этот короткий ответ Уилт вложил всю свою свирепость. Отпихнув коляску, он прошествовал в спальню. Отчего вчетвером близняшки могут запросто вить из него веревки? Не будь они близняшками, едва ли они так легко сладили бы с ним. Это они у мамочки научились играть на нервах. Раздеваясь, Уилт слышал, как Пенелопа у двери в ванную радостно сообщает Еве о его бедах:
— Папочка пришел. От него пахнет карболкой. Он себе поранил лицо.
— Он брюки снимает. Вся рубашка в крови, — вторила Джозефина.
— Ну теперь держись. — прошептал Уилт. — Сейчас она выскочит, как ошпаренная.
Но Ева крепилась, пока до ее слуха не донесся поклеп Эммелины: папочка, мол, сказал, что, когда маме хочется, чтобы ее трахнули, она лежит и не шевелится.
— Это что еще за «трахнули»? — заорал Уилт. — Сколько раз тебе повторять, чтобы ты такие слова не употребляла? И ничего я про твою чертову мамочку не говорил. Я только…
Ева мгновенно вылетела из ванной:
— Как ты меня назвал??
Уилт подтянул кальсоны и вздохнул. На лестнице Эммелина с обстоятельностью врача описывала повадки хомячих во время случки и утверждала, что получила эти сведения от папы.
— Да не обзывал я тебя хомячихой! Врет она! Я про этих долбанных тварей знать ничего не знаю. Я просто не хочу, чтобы они…
— Вот видишь! — взвизгнула Ева. — Запрещаешь детям выражаться, а сам такое загибаешь! Неудивительно, что они потом…
— А чего они врут? Это хуже, чем ругаться. Кстати, Пенелопа выругалась первой.
— И не смей рассказывать детям про наши интимные отношения!
— Я и не думал даже, — оправдывался Уилт. — Только сказал, что не хочу. чтобы клятые хомяки выжили нас из дома. В зоомагазине утверждали, что эта шальная крыса — самец, а оказалось, что это какая-то трехнутая крысоматка.
— Ах, вот как ты относишься к женскому полу! — голосила Ева.
— Расчудесно я отношусь к женскому полу! Но ведь известно же, что хомячихи…
Ева тут же уличила его в двоедушии:
— Ага! А намекаешь, что женщинам, дескать, только одно и надо.
— «Только одно и надо»! Можешь называть вещи своими именами. Наших грымз ничем уже не удивишь.
— Это ты кого грымзами обзываешь? Своих родных дочерей?! И слово-то какое гнусное.
— Их по-другому и не назвать, — сказал Уилт. — А что касается «родных дочерей», то…
— Не смей, — оборвала его Ева.
Уилт не посмел. Если Ева разойдется, добра не жди. Уилт сегодня и без того натерпелся от бабья.
— Ладно, извини, — сказал он. — Чушь спорол.
— Да уж, — Ева утихомирилась и подняла с пола рубашку. — Кровищи-то! Как же ты умудрился так новую рубаху испачкать?
— Поскользнулся в уборной и упал. — Уилт решил, что о подробностях пока лучше умолчать. — Поэтому и запах такой.
— В уборной? — недоверчиво спросила Ева. — Упал в уборной?
Уилт заскрежетал зубами. Черт его дернул за язык! Что-то будет, если Ева узнает всю правду до конца.
— Ну да, поскользнулся и упал в уборной, — подтвердил он. — Какой-то кретин оставил на полу кусок мыла.
— А другой кретин на него наступил, — Ева запихнула пиджак и брюки мужа в пластиковую корзину. — Завтра по пути на работу отдай в химчистку.
— Хорошо. — сказал Уилт и направился в ванную.
— Погоди, туда нельзя. Я еще не вымыла Саманте голову. Нечего тебе там голиком ошиваться.
— Я залезу под душ в трусах, — пообещал Уилт и, забравшись в душевую, поспешно задернул штору.
Тем временем Пенелопа громогласно сообщала, что хомячихи имеют обыкновение после случки откусывать у самцов яички.
— Почему после, а не до? — бормотал Уилт, по рассеянности намыливая трусы. — Вот уж поистине, хотят и рыбку съесть, и…
— Эй, я все слышу! — крикнула Ева и пустила горячую воду в ванной. Вода в душе мгновенно стала ледяной. С отчаянным воплем Уилт закрутил кран и вылетел из душевой.
— Папочка намылил трусы! — радостно запищали близняшки.
Взбешенный Уилт коршуном налетел на них:
— А ну, засранки, брысь отсюда! А то я кому-то шею намылю!
Ева закрыла горячую воду.
— Хороший пример подаешь, — отозвалась она. — Как не стыдно говорить такие слова при детях.
— Я еще должен стыдиться! На работе голова идет кругом, вечером занятия в тюрьме с этим недоноском Маккалемом, а стоит попасть в родимый зверинец, как…
В дверь громко позвонили.
— Это наверняка соседи. Снова, небось, мистер Лич чем-то недоволен, — сказала Ева.
— А пошел он… — Уилт залез под душ и открыл кран.
На сей раз из душа хлынул кипяток.