— Довольно! Вы рапорт делаете или проповедь читаете? /
— Ваше величество, о государстве радею!
— Ладно. Где донесение у вас?
— Свидетелей троих имею, из солдат. И слышал сам, затаясь вечером в палатке.
Молча, пристально Павел посмотрел ему прямо в глаза.
— Осуждали устав воинский, поминая прежнюю службу, у Потемкина. Сетовали, что, мол, солдат нынче в штиблеты обут, будто барин, а в казарму заперт, точно вор; стало быть, поступлеио с ним как только с банкротом поступают, не иначе как задолжал Отечеству. Задолжал, говорят. — Толстой понизил голос, хоть в зале не было никого, кроме застывшего у самых дверей Репнина. — С шестьдесят второго года, что обещано. Один раз гвардия Россию избавила от прусской дури… простите, ваше величество, повторяю, как слышал.
— Дальше.
— Раз избавила, да не так. А теперь бы, разом, и от иного зла освободиться, как у французов, ассамблею составить, в которой каждый бы голос имел о делах общих.
— Кто слышал это, кроме вас?
— Этих слов — никто. С солдатами они про устав говорили, а это меж собой. Я из палатки отослал тех, что привели меня.
— Хорошо. Бумаги о сем не пишите. Идите. Выходя с деревянным лицом, негромко сказал вытянувшемуся Репнину:
— Спасибо, Николай Васильевич, маневры проведены вами образцово.
В коридоре ему не хватило воздуха. Плечом опершись о стену, обернулся, не смотрит ли кто, вытер пот с висков. Медленно, тяжело ступая, добрался до лестницы, сипло выдохнул грохнувшему в пол прикладом караульному:
— Графа Аракчеева во двор.
Дождь все не кончался, и Алексей Андреевич, увидев государя в окно, вышел к нему с накидкой, но, встретившись взглядом, вытянулся, обвесив на руке клетчатую ткань.
— Что полагаете вы о благонадежности солдат полка вашего?
— Государь, дух потемкинский не сразу выбьешь, но на маневрах этих доволен я исправностью, старанием большинства.
— О Чиркове что скажете?
— Не припоминаю. Видно, без выговоров у меня ходит.
— А Рахманов?
— Этот плечо тянет. Трижды тростью вправлял его в строй, разумеет тяжело.
— Плечо тянет? Сквозь строй, обоих! Немедля!
Втянув голову в плечи, Аракчеев исподлобья глянул на императора, развернулся четко, шлепнув штиблетами по воде, и, разбрызгивая лужи, зашагал к крыльцу.
…Выйдя за караул, Павел закинул руки за спину, сгорбился. Брел, не разбирая дороги, исхоженными бессчетно местами, уголком глаза примечая багрец разбросанных по кустам ягод, свежую зелень мха у края топи. На торопливые шаги сзади обернулся резко; стиснув зубы, вгляделся и замер, уставясь в землю меж кончиками носков сапог.
Нелидова почти бежала; спутник ее, повинуясь взмаху женщины, отстал в полусотне шагов.
— Ваше величество!
— Да, Катя.
— Там забьют насмерть этих несчастных преображенцев! Вы даже не сказали Аракчееву, сколько раз их прогнать сквозь строй!
— Екатерина Ивановна, ваше ли это дело?
— Государь, когда я вижу горе, я иду к вам. И, пока встречаю людей, ждущих милосердия, буду вас мучить, чтобы вы не отвергали их! Будьте добры, будьте собой, ведь истинное в вас — доброта!
— Катя, вы думаете, мне не больно? Я грешен, но, отпустите вы мои грехи или нет, я не властен сделать милость справедливостью,
— Они виновны?
— Очень.
— Так простите их!
— Катя, вы губите…
— Что? Державу?
— Нет. Так вам… угодно, чтобы их помиловали?
— Господи!
— Хорошо. Они будут отправлены в Томский полк.
Вздохнув торопливо, глубоко, Нелидова., повернувшись, крикнула ждавшему ее брату:
— Аркадий! Останови казнь, они прощены! — И шагнула, словно в воду, зажмурив глаза, к Павлу, приникла к его руке.
. * * *
В непогоду Гатчинский дворец казался мшистым валуном, вздыбившимся из топи. Все комнаты продувались уносившими мгновенно тепло сквозняками; кутаясь во все теплое, что находилось под рукой, становились неразговорчивыми, раздраженными дамы, проклинали тесноту, холод и чад от печей кавалеры. Один император казался счастлив; в обучение войск после удачно прошедших маневров о½ вникал меньше, случалось, два-три вахт-парада подряд не делал никому выговоров. Довольный своей армией, Павел с удовольствием перечитал дважды жалобу кончанского[8] строптивца.
Так ничего и не понявший Суворов плакался на здоровье и чинимые ему досмотром коллежского советника Николаева неудобства. Мнил еще себя выше подозрений, будто закдн не один для всех. Павел с удовольствием начертал на письме резолюцию «оставить без ответа». Может быть, прежняя, потемкинская армия и была хороша для своего случая, да только какие великие победы были ею одержаны? Турок разбили, польских повстанцев, пугачевские шайки — так ведь и все на том! Армия собрана была для насущного дела: отвоевать у Порты Очаков, Перекоп, выжечь гнезда, из которых вылетали по весне на южнороссийские земли хищные осы, потому и порядка в ней было не более, чем у Потемкина в спальне. А войско — лицо государства, довольно поглядеть на строй английской гвардии и толпу янычар, чтобы сказать, в какой державе каковы нравы! Новая российская армия уже иная, не потемкинская; если бы хитроумный Тугуг не подписал с французами предательского договора, еще весной она бы показала себя республиканцам — что же, дайте срок… Главное — эта армия есть. От военных чинов идти должно уважение к дисциплине, умение подчиниться беспрекословно и командовать разумно, согласно уставу.
А в России и многое иное. Народ следует приучить к рачительности, выправить понятие его о достойном облике дома, поля, внешности человеческой. В звериной шкуре ходить — может показаться и удобнее, чем в мундире; но одетый в аккуратный мундир человек наверняка носовой платок имеет и умыться не забудет, за столом обшлагом губы не утрет и рукой с тарелки кусок не ухватит. Детвора, что ныне любуется, дыхание затаив, как проходят, чеканя шаг, ровные шеренги новой российской армии, может быть, поймет со временем, что пристойно жить на выметенной чисто мощеной улице, в аккуратных, черепицей крытых домах, а не средь навозных луж в разбросанных как попало курных избах. И когда помыслят так, станут достойными подданными, разумеющими благо свое и государства неразрывным.
Приметив из окна высокую, с округленным передком, карету, директор императорских театров князь Мещерский поднялся не спеша из-за мраморного столика на резных ножках, махнул рукой вскинувшему на него от бумаг глаза антрепренёру:
— После!
В коридоре, у дверей ложи, оказался он мгновением прежде, чем приехавший — молодой человек в прекрасно сидящем темно-вишневом кафтане.
— Добро пожаловать, Христофор Андреевич!