Я, обладающий слишком живым воображением, представляю эти сто женских килограммов вверх тормашками. Мне становится страшно, я противен сам себе тем, что довeл еe до этого.
И мне ведь известно, что ни одна женщина, как бы ни обещала, не встанет на голову!
Но - кто их знает? А - вдруг?
Это всe равно, что смотреть на человека, который с карниза десятого этажа грозится спрыгнуть.
Не спрыгнет, хвалится!
А - вдруг?
Но Бог с ними, с женщинами.
...Когда йогу надо, чтобы его никто не увидел, он встаeт на голову.
Когда ему надо, чтобы все его заметили, он встаeт на голову.
Он умеет это делать на расстоянии.
То есть - как?
Очень просто.
Вчера звоню ему. Говорю: извините, сколько можно тянуть? Или да, или нет! Мне нужна определeнность!
- Понимаете... - сладко-извинительно начинает он - и я сквозь стены и пространства вижу! - вижу, что он встал на голову. На чeрный матовый стол. Ноги вольготно скрестил. Разговаривая, прихлeбывает чай.
- Сукин сын, - молча шепчу я и кладу трубку.
Если и вы встанете на голову, его это не смутит. Он знает, что вы упадeте через час или через два, а он может так хоть год. И даже всю жизнь.
Но всю жизнь - ему невыгодно.
Выгодно - временами. Когда надо.
Это можно выдать за экстравагантность.
Но и за гражданскую позицию.
И даже - ! - за консерватизм.
За всe, что угодно.
Ненавижу.
Нет, не йогов.
Они тоже - люди.
Йог протягивает мне приветственную длань и подмигивает.
- Ты ведь наш? - тихо спрашивает он.
- Нет! - говорю я. - Нет. Йок!
И встаю на голову.
К. КРАЙНИЙ
Во времена государственных антиалкогольных репрессий стоял я как-то перед Новым годом в очереди, надеясь чего-нибудь к празднику раздобыть. Очередь - человек тысяча, не меньше. У входа в магазин всe кишмя кишело: ругались, лезли, дрались, продирались, кого-то хитроумно подняли и запустили прямо по головам - и он пополз, отбиваясь и отругиваясь, к заветному прилавку. В конце очередь была тиха, люди молча и терпеливо переминались. В середине тоже переминались, но уже с нетерпением, изредка переговариваясь, постоянно заглядывая вперeд. Ощущение было, что очередь совсем не движется, но я знал, что это не так. Только что я прислонялся к столбу у забора, а вот уже не могу прислониться, столб - за спиной остался. Впереди - заснеженный бугорок; я стал занимать себя мыслями о том, что скоро окажусь у бугорка, а потом - у разбитого ящика, на котором присела отдохнуть старушка, а потом у той вон глубокой поперечной колеи, которую оставила проезжавшая здесь в распутицу тяжeлая машина - может, лет пять назад... А там и дверь близка. Время от времени кто-то говорил, что он знает абсолютно точно, что утром Нюрке-продавщице завезли сто пятьдесят ящиков водки и, если она не укроит, хватит всем. "А ты сам видел?" - спрашивали его. "Нет". - "А откуда знаешь?" - "Оттуда!" - сердито отвечал знающий человек - и спрашивающие совершенно эти ответом удовлетворялись.
И вдруг среди временного полного затишья в нашем околотке раздался тяжкий вздох, и мужчина средних лет в сереньком пальто и коричневой шапке, с лицом бритым, приличным, уныло произнeс - с тоской и твeрдой уверенностью:
"Не достанется нам водочки!"
Тут же на него закричали все, кто был рядом. Его обзывали, ему говорили: "Не каркай, ворона!", его высмеивали, а человек, знающий про сто пятьдесят ящиков, предложил даже его из очереди выгнать, чтобы людям под праздник настроение не портил.
Конечно, никто этого делать не стал - в очереди самый робкий и слабосильный человек становился монолитен и убрать его из очереди можно было лишь ценой его смерти (что в те времена иногда и случалось).
Я удивился: чего это они так? Ну, вздохнул мужчина, ну высказал предположение, - почему такой дружный отпор, почему такое дружное озлобление?
И лишь позже, размышляя, я пришeл к выводу, что народ в своeм чувствовании и чутье часто мудрее наблюдателя-единоличника. Наблюдатель, обладая способностями и натренировавшись, может по внешности угадать и профессию человека, и социальное его положение, и даже имя, и даже что у него на сердце и что под сердцем лежит, но не угадает наблюдатель главного кто этот человек по глубинной своей сути, к какому неповторимому типу он принадлежит.
Прав оказался мужчина в сереньком пальто: водки нам не досталось. Она кончилась, когда мы были уже в дверях. Прорицателя со зла даже побить хотели - но он исчез.
Это был - Крайний.
Крайний не обязательно тот, кто всегда стоит в конце какой-либо очереди. Но перед ним, как правило, кончается то, за чем очередь стоит.
Впрочем, даже это - не родовой признак. Ему может доставаться через раз. И даже почти всегда. И всe равно он - Крайний.
Когда ищут кого-то, если случилось нечто неприятное и на ком-то надо злобу выместить, - находят, как известно, крайнего, то есть самого безобидного, безответного, на кого удобно свалить вину. Стрелочника, как ещe в народе говорят. Но и этот крайний не всегда - Крайний.
Есть крайние по случаю, есть невезучие, но Настоящий Крайний - тип совершенно особенный, потому что он является им осознанно, с полным пониманием; в отличие от рядовых крайних, которые часто - жертвы обстоятельств, он ни в коем случае не жертва, он Крайний почти принципиально, хотя на рожон лишний раз не лезет.
К примеру, вспомним советские времена: от какого-то подразделения какого-то учреждения требуется один человек на поездку в подшефный колхоз ковыряться в грязи и холоде, собирая, допустим, капусту. Долго спорят, кому ехать, каждый приводит свои резоны, почему ехать не может, вспоминают, кто когда и сколько ездил, и наконец решают бросить жребий: сворачивают бумажки, из которых одна с крестиком. Крайний обычный, крайний-фаталист покорно ждeт своей очереди - и даже с некоторым юмором показывает всем крестик, говоря: "Так я и знал!". Настоящий же Крайний не согласен быть игрушкой Судьбы. Он обычно не доводит до жребия, а, когда наспорятся до хрипоты, молвит:
- Ладно уж. Я поеду.
И все радуются, благодарят его, хвалят: замечательный человек!
Он к этим похвалам, надо сказать, не равнодушен.
Ибо у Крайнего своеобразное честолюбие, он почти подвижник в своeм деле - и ему даже бывает досадно, если кто-то рядом окажется более Крайний, чем он.
С ним нельзя говорить о болезнях.