Кто обуял твой дивный ум?
то он как будто не замечает, что здесь восторженно-романтическая характеристика героя, наделенного дивным умом, несколько не вяжется с громкими укоризнами ему и его действиям. Пушкин и сам был недоволен своим стихотворением. Через несколько лет после его создания он писал А. И. Тургеневу: "Вы желали видеть оду на смерть Наполеона. Она не хороша". Приведя все-таки в своем письме несколько "самых сносных" строф (четвертой и пятой - тех, в которых Наполеон обрисован наиболее цельно и в самых романтических красках), Пушкин добавляет к ним и последнюю строфу стихотворения:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Твою развенчанную тень!
Хвала! ты русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал...
Впрочем, Пушкин и тут оговаривается, что эта строфа, "ныне не имеющая смысла" - это его "последний либеральный бред", что он "закаялся" и "написал на днях подражание басни умеренного демократа Иисуса Христа" (речь идет о стихотворении "Свободы сеятель пустынный", в котором отразилось разочарование Пушкина в западноевропейском революционном движении; неудивительно, что он тогда же разочаровался и в "вечной свободе", завещанной Наполеоном). Таким образом, Пушкин извлекает теперь из своего стихотворения одну только его "романтическую" составляющую, предпочитая не упоминать об его "одической" части, восхваляющей победу России в Отечественной войне. Как видно, за время, прошедшее со смерти Наполеона, его образ подвергся в русском обществе значительному переосмыслению. Романтический культ Наполеона возрос и укоренился, а о героических подвигах свободолюбивой России после подавления ею революций в Западной Европе напоминать уже было немного неуместно. Тем не менее Пушкин не меняет здесь своего главного вывода, обобщающего его размышления об исторической роли Наполеона, вывода о том, что он "русскому народу" "высокий жребий указал" (эта оценка уже не будет меняться у Пушкина и в дальнейшем). Пушкин первым в России пропел хвалу Наполеону, причем концовка его стихотворения (немного неожиданная после звучного перечисления "обид" и "стяжаний", причиненных "тираном") показалась, несмотря на весь последующий наполеоновский культ, настолько шокирующей, что и через восемьдесят лет после этого А. Кирпичников, автор статьи о Пушкине в Энциклопедии Брокгауза и Эфрона, писал, что в стихотворении "Наполеон", и особенно в его последней строфе, "поэт проявил такое благородство чувства и силу мысли, что все другие русские лирики должны были показаться перед ним пигмеями".
Еще большее благородство чувства и силу мысли поэт проявил в другом произведении, посвященном Наполеону: неоконченном, но очень примечательном стихотворении "Недвижный царь дремал на царственном пороге", также вошедшем в эту Антологию. Оно написано с заметно большим поэтическим вдохновением, чем более раннее стихотворение "Наполеон", может быть, потому, что сам образ Наполеона к тому времени прояснился и приобрел большую цельность в сознании Пушкина. Исторические роли теперь распределены совсем по-другому: Наполеон становится "наследником Вольности" (хотя и остается ее убийцей), а законный монарх Александр занимается тем, что жестоко подавляет европейские революционные движения. Столкновению этих двух образов и посвящено это произведение, не печатавшееся и даже, скорее всего, не распространявшееся при жизни Пушкина. Пушкин как бы переворачивает ход исторических событий: его стихотворение начинается с описания действий Александра, смирившего "ветхую Европу" и уничтожившего ее свободу, и лишь потом появляется некий призрак, дух Наполеона, смутивший гордое спокойствие "владыки севера". Наполеон здесь обрисован уже в самых романтических тонах:
То был сей чудный муж, посланник провиденья,
Свершитель роковой безвестного веленья,
Сей всадник, перед кем склонилися цари,
но все-таки, как и ранее, Пушкин именует его "хладным кровопийцей", то ли не в силах окончательно перейти от привычного осуждения к набиравшей ход идеализации, то ли сознательно пытаясь придать этому образу большую глубину и неоднозначность. Но роль Александра здесь уже решительно переосмыслена: его размышления об итогах своей деятельности - это самая яркая и значительная часть стихотворения:
Давно ли ветхая Европа свирепела?
Надеждой новою Германия кипела,
Шаталась Австрия, Неаполь восставал,
За Пиренеями давно ль судьбой народа
Уж правила Свобода,
И Самовластие лишь север укрывал?
Давно ль - и где же вы, зиждители Свободы?
Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы,
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу
Вот Кесарь - где же Брут? О грозные витии,
Целуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу.
Помнится, и Ломоносов призывал Швецию "целовать Елизаветин меч", но какая разница между этими двумя воинственными обращениями к Западу! Ломоносов в своем призыве был прост и серьезен, а Пушкин - горько саркастичен. Жалкая судьба европейских народных движений, подавляемых Россией, вызывает у поэта сострадание, но остановить здесь Александра, как и остальных "законных монархов", может только колоссальная фигура Наполеона.
9
Позднее эта фигура стала еще больше и значительнее. Пушкин все-таки был современником Наполеона, и его отношение к нему не могло уже претерпеть значительных изменений. Другой его современник, Вяземский, еще меньше поддавался новым веяниям, "наполеоновский мессианизм" называл "безобразным учением", и говорил, что "видеть в Наполеоне I преобразователя и воссоздателя нового человечества" - это такое "отемнение", что "за исключением политического, никакое другое зелье и обморочение произвести его не могут". Совсем иначе отнеслось к Наполеону поколение, для которого его блистательная судьба превратилась из современности в страницу истории, яркую и захватывающую. Для Лермонтова Наполеон - это "муж рока", избранник судьбы, исполинская, титаническая личность. Романтическое клише о возвышенном герое, непонятом толпой, накладывается у Лермонтова на очень существенные для него личные представления о роковом одиночестве гения и его трагической обреченности. Антиномия "гений и толпа" - это, может быть, самый важный лейтмотив поэзии Лермонтова, и своей кульминации он достигает в его позднем стихотворении, посвященном Наполеону.
15 декабря 1840 года прах Наполеона был перенесен с острова Св. Елены в Париж, где прошла торжественная церемония его захоронения. Это, на первый взгляд, довольно незначительное событие, вызвало в России такую волну откликов, в том числе и стихотворных, как будто речь шла о чем-то крайне близком и родном для нашей страны. Казалось, русские были оскорблены в лучших своих чувствах. "Не троньте пустынной могилы", восклицает А. И. Подолинский в это время. "Не трогайте костей Его", вторит ему Е. П. Ростопчина (кстати, Лермонтов в своем стихотворении, говоря о Наполеоне, тоже употребляет форму "Он"). А. С. Хомяков, основатель славянофильства, несколько месяцев кряду склоняет Н. М. Языкова сказать что-нибудь "славными стихами" "о прахе Наполеона", после чего не выдерживает и сам сочиняет несколько стихотворений на эту тему. Тютчев в своем более позднем цикле "Наполеон" иронизирует над "мертвецом", "вернувшимся из ссылки". Но громче всех раздался голос Лермонтова, написавшего "Последнее новоселье", стихотворение гневное, яростное и негодующее (оно приведено здесь в Антологии).
Лермонтов и раньше много писал о Наполеоне. Его первые стихотворения о нем передают восторженное увлечение мальчика грандиозной фигурой Наполеона и выглядят как самый искренний романтический культ, основанный на наивном обожании своего кумира. Лермонтов и сам, похоже, примеряет на себя судьбу Наполеона:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей.
Ключевое слово здесь - не "торжества", а "гибели". Судьба Наполеона, глубоко поразившая Лермонтова, превращается в его сознании в грозный символ обреченности гения, обреченности неизбежной, как бы высоко ни поднимался этот гений над толпой. На эту самую "толпу", не понимающую и отторгающую от себя одинокого гения, и обращена вся мощь лермонтовского негодования. Позднее лермонтовские оценки Наполеона становятся более трезвыми и умеренными, но гневные инвективы против бессмысленной черни нисколько не утрачивают своей остроты. Насыщено ими и "Последнее новоселье". Здесь Наполеон несколько парадоксально сближается с Пушкиным - еще одним непонятым и непринятым гением. Знаменитая "Смерть поэта" строится по тому же принципу, что и "Последнее новоселье": в одном случае толпа становится палачом "Свободы, Гения и Славы", в другом - "веру, славу, гений" растаптывает в пыли. В чрезвычайно болезненной реакции Лермонтова на равнодушие и враждебность черни по отношению к "герою" или "гению" есть, видимо, заметный след и каких-то личных обид. Трудно теперь уже понять и представить, чего он сам ждал от этой черни, какого признания и почитания; но эта смертная обида окрашивает не только его отношение к судьбам Пушкина, Наполеона или Байрона, но и все его собственное поведение, вплоть до последней роковой дуэли.
За десять лет до "Последнего новоселья" Лермонтов пишет стихотворение "Св. Елена", в котором весьма категорично утверждает о Франции, что "порочная страна не заслужила, чтобы великий жизнь окончил в ней". Можно представить себе, как возмутило его намерение французского правительства перенести прах Наполеона в Париж. Первые слухи об этом дошли до Лермонтова в Петербурге, когда он находился в офицерской тюрьме, арестованный за дуэль с Барантом. Тут же, в тюрьме, Лермонтов пишет "Воздушный корабль" фантасмагорию, изображающую, как император, "очнувшись из гроба", плывет ко "Франции милой", и видит там одну измену и предательство. Когда же перезахоронение Наполеона в Париже стало свершившимся фактом, Лермонтов воспринял это как свидетельство крайней нравственной деградации французов, сперва обожествлявших своего героя, затем отрекшихся от него и предавших его, и наконец использовавших его прах для того, чтобы потешить свое мелкое национальное тщеславие и самолюбие. Желая высказаться по этому поводу, Лермонтов пишет "Последнее новоселье", где грозно заявляет:
Мне хочется сказать великому народу:
Ты жалкий и пустой народ!
Эта характеристика восходит, по-видимому, к заметке Пушкина "Последний из свойственников Иоанны д'Арк" (1837), в конце которой ее автор говорит о французах: "Жалкий век! жалкий народ!". Схожее выражение употребляет Пушкин и в стихотворении "Полководец" (1835) по поводу еще одного отступничества: "О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!", причем оно, в свою очередь, является цитатой из парижского письма Батюшкова (которое Пушкин, очевидно, читал в рукописи). Рассказывая о своем вступлении в Париж в 1814 году, Батюшков сообщает о том, как с криками "A bas le tyran!" ("долой тирана") толпа пытается повалить памятник Наполеону на Вандомской площади; описав это, Батюшков восклицает: "Суета сует! Суета, мой друг! Из рук его выпали и меч и победа! И та самая чернь, которая приветствовала победителя на сей площади, та же самая чернь и ветреная и неблагодарная, часто неблагодарная! накинула веревку на голову Napolio!". "О чудесный народ парижский! - народ, достойный и сожаления и смеха!" - так замыкается круг.
Но Лермонтов, в отличие от Батюшкова, не ограничивается одними ламентациями. Последовательно и обстоятельно он излагает все провинности французов перед Наполеоном, спасшим свою нацию от якобинской диктатуры и одевшим ее "в ризу чудную могущества и славы":
А вы что делали, скажите, в это время,
Когда в полях чужих он гордо погибал?
Вы потрясали власть, избранную, как бремя,
Точили в темноте кинжал!
Среди последних битв, отчаянных усилий,
В испуге не поняв позора своего,
Как женщина, ему вы изменили,
И, как рабы, вы предали его!