На битву ль бешеный призыв?
Иль голос зависти смущенной,
Бессилья злобного порыв?..
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает, вам обидна
Величья нашего заря,
Вам солнца Божьего не видно
За солнцем русского царя.
У самого Лермонтова эта ода, видимо, тоже вызывала смешанные чувства. Самый простодушный пассаж из нее он в конце концов вычеркнул:
Так нераздельны в деле славы
Народ и царь его всегда.
Веленьям власти благотворной
Мы повинуемся покорно
И верим нашему царю!
И будем все стоять упорно
За честь его, как за свою.
В советских изданиях Лермонтова эта строфа не публиковалась или же приводилась только в примечаниях. Монархические и имперские настроения поэта, отобразившиеся здесь, в самом деле вызывали некоторое замешательство в стане советских литературоведов, которые объясняли их "воздействием шовинистических настроений, царивших в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, а также в лейб-гвардии гусарском полку". Но Лермонтов выражал подобные взгляды еще задолго до поступления в военную школу.
В 1831 году, когда Лермонтов обучался на "нравственно-политическом" отделении Московского университета, до него дошло известие о восстании в Варшаве. В Университете одновременно с ним учились не только люди, сыгравшие позднее значительную роль в русской культуре (Белинский, Герцен, Огарев, Станкевич, Гончаров), но и множество поляков, которые очень живо откликнулись на варшавские события. Большинство студентов Московского университета, этого рассадника оппозиционности, поддержало своих польских друзей, настроенных тогда крайне резко и враждебно по отношению к русскому правительству. Лермонтов, однако, не разделил с ними эти взгляды и настроения. Как раз в ту пору он пишет драму "Странный человек", в которой, среди прочего, изображает студенческую дружескую пирушку. В ней участвует Вышневский, герой, которому Лермонтов явно симпатизирует (ему, в частности, поручена такая важная для автора реплика, как следующее сетование: "когда-то русские будут русскими?"). Этот же Вышневский с воодушевлением произносит: "Господа, знаете ли: пойдемте служить все в один полк; пойдемте против поляков, ей-богу, теперь у меня такая охота порезаться с ними". Этого наивного призыва нет в окончательном тексте; вместо него там появилось пространное рассуждение о значении победы над Наполеоном для русского самосознания: "Разве мы не доказали в двенадцатом году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира! Мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам! Ура! господа! здоровье пожара московского!".
В "Княгине Лиговской", написанной Лермонтовым уже значительно позже, Печорин, главный герой романа и alter ego автора, прерывает свое обучение в Московском университете и поступает в гусарский полк, чтобы принять участие в польской кампании. На войне он "отличался, как отличается всякий русский офицер, дрался храбро, как всякий русский солдат" и "любезничал со многими паннами". Так же как и многие другие начинающие авторы, Лермонтов, в свое время вместо Польши отправившийся в Петербург на ненавистную военную службу, сознательно слегка выпрямляет свою биографию в литературном творчестве. Для нас здесь, однако, важно само его побуждение принять личное участие в подавлении польского мятежа. Как мы помним, в том же 1831 году такое же желание выражал и Пушкин; было бы весьма забавно, если бы их устремления сбылись, и они оказались бы братьями по оружию, бок о бок участвующими в штурме мятежной Варшавы.
Но они были братьями и по другому оружию, еще более разящему и действенному в России. В 1832 году Лермонтов создает поэму "Измаил-Бей", самую большую и значительную из своих ранних кавказских поэм. Третья часть этой "восточной повести" открывается строфой, которая, по мнению одного из лермонтоведов, является "косвенным откликом на польское восстание 1830-1831 годов - откликом, близким к пушкинскому":
Какие степи, горы и моря
Оружию славян не покорялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда не покорялись?
Смирись, черкес! и Запад и Восток,
Быть может, скоро твой разделят рок.
Настанет час - и скажешь сам надменно:
Пускай я раб, но раб царя вселенной!
Настанет час - и новый грозный Рим
Украсит Север Августом другим!
Мотив Рима, очень важный здесь, несмотря на мимолетность своего появления, общее "имперское" звучание этой известной строфы - все это заставляет усомниться, что более ранний отрывок "Опять вы, гордые, восстали..." относится к польским событиям (если только Лермонтов не написал эту строфу иронически - что также вполне возможно). Лермонтову не довелось участвовать в штурме Варшавы, но на Кавказе он воевал, и обе эти мятежные окраины Российской Империи оказались неразрывно слиты в его сознании. Как пишет Лотман, "Типологический треугольник "Россия - Запад - Восток" имел для Лермонтова специфический оборот: он неизбежно вовлекал в себя острые в 1830-е гг. проблемы Польши и Кавказа". "Один из углов этого треугольника выступал как "конкретный Запад", а другой как "конкретный Восток" в каждодневной жизни лермонтовской эпохи". Это характерно не только для Лермонтова; Лотман приводит несколько примеров такого соединения в русской литературе польской и кавказской тематики. К названным им именам Пушкина и Пастернака можно добавить еще и имя Льва Толстого; в повести "Хаджи-Мурат" один из его героев, барон Ливен, говорит: "La Pologne et le Caucase, ce sont les deux cauteres de la Russie" ("Польша и Кавказ - это две болячки России").
Лермонтов предчувствовал свою гибель, и в поздних, предсмертных своих произведениях он стремился подвести какие-то итоги, сводя воедино, расширяя и переосмысляя главные мотивы, прозвучавшие в его творчестве. За несколько месяцев до смерти он пишет балладу "Спор", обобщающую его размышления об исторической судьбе России, о Востоке и Западе. Как и у Чаадаева, у Лермонтова Россия противополагается и Западу и Востоку; она именуется "Севером" и выступает как Восток для Запада и Запад для Востока. Главное же отличие России и от Востока, и от Запада - возрастное: русская культура выступает как культура юная, только что вступившая на историческую сцену (характерно, что Лермонтов также связывает это пробуждение России к исторической жизни с 1812 годом). Позже это сравнение стало почти общим местом: скажем, Владимир Соловьев в 1876 году в Египте чувствует себя "между окаменевшим Востоком и разлагающимся Западом" ("entre l'Orient petrifie et l'Occident qui se decompose"; следует отметить, что Египет в восприятии Соловьева выступает как некий мистический заместитель, или скорее предтеча России). Восток и Запад, эти два потока мировой истории, сходятся в России, которая, по мысли Соловьева, призвана примирить их в себе. Позднее о примирении уже речи не было, но антитеза осталась; у Андрея Белого, например, встречается и такая категоричная декларация: "Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным давно разложился!".
В этом противопоставлении России и Востоку, и Западу Лермонтов, как и Чаадаев, стал первооткрывателем. Я уже рассматривал здесь лермонтовское стихотворение "Умирающий гладиатор", в котором обрисован "европейский мир", который клонится к могиле "бесславной головою":
И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины,
И рыцарских времен волшебные преданья
Насмешливых льстецов несбыточные сны.
В более позднем стихотворении "Спор" Лермонтов обращает свой взгляд и на Восток, который, по его мнению, еще раньше, чем Запад впал в старческую немощь. "Спор" напоминает "Переход русских войск через Неман" Батюшкова; только в нем изображается уже не Запад, погруженный в глубокий сон и пробужденный от него русскими войсками, а Восток, Кавказ. Баллада Лермонтова строится как спор горных вершин, Эльбруса и Казбека:
"Не боюся я Востока!
Отвечал Казбек,
Род людской там спит глубоко
Уж девятый век.
Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин