Лишь только Мазепа и Гордиенко переступили порог сеней, как в лицо им пахнул порыв холодного ветра, кружившего мириады снежных хлопьев. Мазепа нахлобучил на лоб шапку, запахнулся покрепче в керею и, сделав рядом с Гордиенко несколько шагов, произнес негромко:
— Ну, что же случилось? Говори.
— А то, что гетмана Демьяна не стало в Батурине.
— Как так? Что ты говоришь! — Мазепа даже невольно остановился.
— Не стало гетмана в Батурине, арестовали его ночью старшины, да и отправили в Москву.
— Да за что же?
— Говорят, за зраду.
— Но как же они осмелились?
— А видно, нас с тобой не побоялись, имели, значит, добрую опору.
— Нет, нет! Не может того быть! — вскрикнул Мазепа с приливом небывалой энергии. — Это наговоры, слухи! Не может этого быть! Не может!
— А вот ступай скорее к гетману: там все узнаешь.
Не чуя земли под собою, Мазепа поспешил к гетману.
Он шел так быстро, что даже не замечал снежной метели, бившей ему прямо в лицо. Снег засыпал ему грудь, но возмущенный, взволнованный Мазепа не замечал ничего. Весть, сообщенная Гордиенко, была ужасна, и если она была действительно справедлива, то грозила разбить в один миг все долгие труды Мазепы. Мазепа не шел, а мчался к гетману.
У Дорошенко он застал уже Кочубея и еще несколько старшин. Лица всех были встревожены; Дорошенко взволнованно шагал из угла в угол.
— Ты слышал? — обратился он к нему сразу же, лишь только Мазепа показался в комнате, — Многогрешного арестовали и отправили в Москву.
— Ясновельможный гетман, я не верю этой чутке, этого не может быть! — возразил настойчиво Мазепа.
— Ха, ха, ха! Не может быть! — вскрикнул горько Дорошенко. — Да вот же универсал этих старшин, вот они сами объявляют, что арестовали Многогрешного за зраду, какую он умыслил вместе с Дорошенко, и отправили его на суд в Москву, — и Дорошенко указал Мазепе на бумагу, лежавшую на столе.
Мазепа остановился как вкопанный среди светлицы.
Так, значит, эта новость была справедлива! Итак, если Москва за сношения Многогрешного с Дорошенко обвинила первого в измене, значит, она не доверяет Дорошенко, значит, кто-то восстановил ее против него. Но кто же? Кто? — Самойлович! — мелькнуло вдруг как-то сразу в голове Мазепы, и глухое бешенство овладело им. — Да, да, Самойлович! И как это он, Мазепа, предусматривая все, забыл о нем? А этот проклятый крот рылся, рылся в темноте и вот теперь подрыл так стройно воздвигнутое здание. Но откуда он узнал о союзе Дорошенко с Многогрешным? Ведь все дело велось так тайно, так хитро. А, да не все ли равно откуда? — суть ведь в том, что он узнал, донес и расстроил великолепно затеянное дело. Расстроил, да, расстроил! Для Мазепы уже не оставалось сомнения в том, что теперь дело соединения с Москвою расстроилось навеки.
Эта мысль, казалось, овладела и всеми находившимися в покое.
Все угрюмо молчали. В этой мрачной тишине раздавался только шум тяжелых шагов Дорошенко.
Но вот гетман круто повернул и остановился против Мазепы.
— Что делать? — произнес он отрывисто.
Мазепа молча потупил глаза, — на этот вопрос не было никакого ответа.
— Я напишу письмо в Москву, я расскажу им все, для чего ссылались мы с Многогрешным.
Из груди Мазепы вырвался подавленный вздох.
— Нельзя же так пропадать человеку, — продолжал горячо Дорошенко, — Демьян — честный казак и неповинен ни в какой зраде, не на зраду намовлял я его, а на доброе дело к вечной славе христианской. Пускай Москва казнит тех Иуд, что гетмана своего оклеветали, а гетману пусть возвратит его доброе имя и булаву.
— Что ж, напишем, — ответил Мазепа, — только, думается мне, что теперь уже лист наш не поможет ничем гетману Демьяну.
На другой день Дорошенко написал в Москву пространное письмо, в котором страстно оправдывал Многогрешного, клялся Москве в чистоте своих намерений и просил ее назначить суд над предателями старшинами. Но, как и предсказывал Мазепа, письмо это не достигло желанного результата, а даже наоборот, страстное заступничество Дорошенко за Многогрешного набросило еще большую тень на последнего.
Вскоре в Чигирин пришло известие о том, что Многогрешного обвинили в Москве в сношениях с Дорошенко с целью подчинить Украйну Турции и вовлечь Москву в погибельную, кровавую войну, и что вследствие этого тяжкого обвинения Многогрешного присудили к смертной казни и, только благодаря просьбе царевичей Петра и Иоанна, заменили смертную казнь ссылкой в Сибирь. Известие это произвело потрясающее впечатление на Дорошенко и на всех окружающих. Кроме того, что судьба Многогрешного возбуждала во всех глубокое сожаление, известие это окончательно подтверждало предположение Мазепы, что теперь уже Москва не примет ни в каком случае Правобережной Украйны под свой протекторат.
Впрочем, через несколько дней пришло из Москвы и официальное подтверждение этого предположения. Прибывший из Москвы гонец привез Дорошенко письмо, в котором ему объявлялось, что Москва ни в каком случае не может принять Правобережной Украйны, так как не желает нарушать мирного договора с ляхами, и советует Дорошенко оставаться верным королю, его законному государю.
Хотя все чигиринцы уже со времени ареста Многогрешного ожидали подобного ответа, но все-таки в душе их еще теплилась слабая надежда, — теперь же всякая надежда была уничтожена: ужасная истина стояла перед глазами.
Мрачное уныние водворилось в Чигирине. Веселье, шутки, смех — все сразу угасло.
Мазепа стал угрюм и неразговорчив. Галина смутно понимала причину всеобщего угнетения, но, видя немое страдание Мазепы, она старалась всеми силами хоть сколько-нибудь утешить его.
— Голубка моя, дорогая, — говорил Мазепа, когда она нежно ласкалась к нему, — посыпятся теперь на нас тяжкие беды со всех сторон.
И беды не замедлили появиться.
Не прошло и трех недель после получения отказа из Москвы, как в Чигирин пришло известие о том, что Ханенко уже выступил из Крыма, что Собеский со своей стороны уже подвигается к северной границе Украйны. Почти одновременно с этим известием пришла с левого берега весть о неудачном восстании, поднятом Гострым и Марианной. Вслед за этой вестью через две недели пришла, наконец, и весть, сразившая Дорошенко, как громовым ударом: это была весть об избрании Самойловича гетманом Левобережной Украйны.
Теперь надежда на помощь левобережных братьев была утеряна. Злейший враг Дорошенко, Самойлович, употребил бы все зависящие от него средства, чтобы погубить его, и ни за что бы не протянул ему руки помощи, да Дорошенко и не принял бы ее. Все в Чигирине понимали это, и потому весть об избрании Самойловича произвела на всех такое же впечатление, как первый удар похоронного колокола.
Одна только гетманша скрывала в глубине своей души небесную радость. Эта весть звучала для нее райской музыкой: она возвещала ей скорое спасение и торжество ее дорогого коханца. Фросе надо было употреблять невероятные усилия, чтобы скрывать свою радость, тем более, что Дорошенко, возмущенный возвышением своего ненавистного соперника, начал снова как-то ревниво и подозрительно следить за ней.
Все кругом погрузились в какое-то мрачное отчаянье. Под влиянием этого последнего удара все словно оцепенели. Даже Мазепа утратил свою обычную энергию. Гордиенко молчал, гетман осунулся в несколько дней. Все видели только один исход, но хотели хоть на несколько дней отдалить его от себя.
Между тем надо было действовать. Украйна стояла теперь среди готовых к бою врагов. Правда, наступившая перед Масляной распутица и снежные бури еще оберегали ее от вторжения врагов, но такая погода могла продержаться месяц, не больше, а там далее, при первом веянье весны, в Украйну должны были хлынуть со всех сторон вооруженные полки. Надо было готовиться к встрече недобрых гостей, нужно было искать подмоги.
Но где? У кого?
Темный, но властный призрак стоял перед всеми и, словно глубокая бездна, манил к себе оцепеневших от отчаяния людей.
Однажды в сумрачный, ненастный день, когда мокрый снег валил с неба на черную от грязи землю, в хату Остапа вошел Мазепа. Он вошел, молчаливый, мрачный, и, сбросивши не спеша мокрую керею и шапку, остановился у дверей.
В хате было как-то грустно и неприютно. Орыся качала на руках дремавшего ребенка и украдкой утирала набегавшие на глаза слезы. За столом сидели Остап и Гордиенко и угрюмо молчали; словно прибитый морозом бледный цветочек, сидела у окошка Галина; она, видимо, высматривала Мазепу. При звуке стукнувшей двери дивчина вся вздрогнула: первое движение ее было броситься к Мазепе навстречу, но, увидевши его расстроенное лицо, она только молча устремила на него тревожный, вопросительный взгляд. При виде Мазепы все почувствовали какой-то холодок в сердце, — по лицу его видно было, что он пришел недаром.
С минуту длилась пауза, долгая, мучительная.
— Ну, панове, свершилось! — произнес наконец глухо Мазепа, не глядя на присутствующих.
— Что? — спросили разом Остап и Гордиенко и приподнялись с мест.
— Послали уже в Царьград послов к султану.
В хате послышался тяжелый вздох.
— Эх! — вскрикнул с горечью Гордиенко и, ударив с силой кулаком по столу, опустился на лавку. — Значит, уже конец всему, — крышка!
Все молчали.
Мазепа подошел к столу и также опустился на лаву.
— Что ж было делать, друже, — заговорил он каким-то беззвучным голосом, — сам видишь, — скрута. Остается искать помощи только у невер.
— Помощи! — вскрикнул с горечью Гордиенко. — Да какая это помощь будет, увидим еще!
— Другой нет. Сам знаешь, не того хотели мы… А теперь… Эх, что там толковать: не хоче коза на торг, та ведут!
— А кто ведет? — продолжал запальчиво Гордиенко. — Кто ведет, говорю тебе? Кто расстроил згоду с Многогрешным? Кто погубил его? Кто донес обо всем Самойловичу? — и, переменив сразу тон, Гордиенко произнес мрачно: — Я говорю вам, в Чигирине есть шпион.
— Есть, — ответил так же мрачно Остап.
— А кто же он?
— Тот, кого радует избрание Самойловича.
— Так если он вовлек нас всех в погибель, что делать с ним? — и, перегнувшись над столом, Гордиенко произнес зашипевшим от злобы голосом: — Первому смерть!
— Тс… на Бога! — вскрикнул поспешно Мазепа, дотрагиваясь до руки Гордиенко. — Ни слова о том, до часу никому. Нам надо сохранить гетмана, а одно это слово убьет его, и мы останемся снова, как без пастыря стадо.
— Будут теперь пастыри — вовки–сироманцы… Уберегут стадо, — продолжал с озлоблением Гордиенко. — Все равно, нам уже осталась теперь только смерть.
— Ну, что ж, коли смерть — так и умрем все.
Галина все время прислушивалась к разговору, с бледным лицом и расширенными глазами, при последних словах Мазепы она вся вздрогнула и с громким воплем: «Нет, нет, и я умру с тобою!» — бросилась к Мазепе.
Упав перед ним на колени, она прижалась к нему головой и залилась горючими слезами.
— Голубка моя, дорогая моя, что с тобою? Успокойся! — заговорил Мазепа, ласково проводя рукою по ее шелковистым волосам, по вздрагивающим от рыданий плечам.
— Нет, нет! — повторяла сквозь слезы Галина, еще горячее прижимаясь к Мазепе. — Умру с тобою разом, не оставлю тебя.
— Ну, так что ж? И умрем разом: коли умирать, так всем, как один. — И Мазепа горячо прижал к себе головку любимой девушки.
Между тем события подвигались вперед со стремительной быстротой. Предложение Дорошенко было охотно принято. Султан принимал Украину на основании договора, составленного еще раньше и чрезвычайно выгодного для казаков. В своем письме Дорошенко умолял султана прислать немедленно казакам помощь против ляхов. Он уверял, что теперь настал самый удобный момент напасть на Польшу и разгромить ее вконец. Просьба Дорошенко была немедленно исполнена. Тотчас же султан отправил письмо королю польскому, в котором требовал, чтобы все польские войска были немедленно отозваны из пределов Украйны, так как народ казацкий поступил теперь под протекторат Оттоманской империи. Если же поляки не исполнят его требования, то султан грозил выступить против них «со всем своим непобедимым воинством, которое многочисленнее звезд и мужественнее львов… — Выбирайте, что хотите, — заключал султан свое послание, — либо мир, либо к бою будьте готовы».
Отправив посольство в Польшу и не дожидаясь ответа на свою грамоту, султан приказал всем своим войскам собираться немедленно в Адрианополь и готовиться к походу, а также отправил приказ и крымскому хану, как только просохнут дороги, спешить в Украйну к Дорошенко на помощь против Ханенко и ляхов.
Ответ польского короля на султанскую грамоту был крайне уклончив. В нем высказывалось крайнее изумление Польши по поводу того, что Турция называет Украйну своей собственностью, тогда как Украйна была и есть от века веков наследием польских королей, а Дорошенко не кто иной, как польский подданный. Поэтому король объявлял султану, что Польша сама уладит дружественным образом свои недоразумения с Дорошенко и надеется, что Турция не станет по этому поводу нарушать существующий мир.
Следствием этого письма было то, что великий визирь послал письмо подканцлеру польскому, в котором высказывал сильное изумление по поводу безосновательных притязаний Польши на Украйну. Он объявлял Польше от имени султана, что так как им не угодно было покончить все дело миром, то падишах в самом непродолжительном времени выступает из Адрианополя и во главе многочисленнейшего войска направляется к польским рубежам.
В Чигирине знали об этих переговорах и так же деятельно готовились к войне.
Настала весна. Закапали с крыш светлые капли; зашумели мутные и болтливые весенние ручьи; пригрело ясное солнышко выглянувшую из-под снега прошлогоднюю травку, оживило оно каждую нарождающуюся былинку, но не принесло радости в Чигирин. Каждый день ожидали там решительного известия из Константинополя о времени выступления войск.