Мазепа долго не мог поверить своему счастью, не мог поверить, что это она, его дорогая, его коханая Галина здесь, рядом с ним, жива и невредима. Галина плакала как дитя, целовала его руки, его кандалы, снова припадала к его груди и лепетала сквозь слезы какие-то счастливые, бессвязные слова. Наконец, когда первые порывы безумной радости улеглись и Мазепа с Галиной уселись подле костра, Галина рассказала Мазепе, каким образом она исчезла из Чигирина.
Оказалось, что казак, принесший будто бы письмо от Мазепы, был не кто иной, как один из клевретов Тамары. Лишь только Галина вышла с ним из дома и хотела направиться в писарню, он сообщил ей, что здесь, в замковом саду, находится один странник, который может прочесть ей это письмо. Галина охотно согласилась обратиться к нему и побежала вместе за казаком. Там, в глубине сада, действительно оказался странник; по описанию Галины Мазепа сразу догадался, что это был Горголя. Когда Галина подбежала к нему, он опрокинул ее на землю, заткнул ей рот платком, и не успела она вскрикнуть, как ее связали по рукам и ногам и бросили в мешок. Что было дальше, — Галина не могла вспомнить, вероятно, она тут же потеряла сознание. Очнулась она уже гораздо позднее и поняла, что лежит все в том же мешке на дне воза, который медленно двигается по какой-то ухабистой дороге. Сверх Галины была навалена какая-то тяжесть, которая, впрочем, не причиняла ей вреда, так как рот ее был развязан и воздух свободно проникал в ее грудь. Не больше как через час воз остановился, Галину освободили из мешка, и тут-то она снова обмерла от ужаса, когда увидела, что перед ней стоит Тамара. Негодяй приветствовал ее злобным хохотом и самыми ужасными обещаниями. Галину привязали к его лошади, и они поскакалй, окруженные казаками, куда-то через густой лес. Тут-то Галина поняла, что настал ее последний час, и решилась умереть; мысленно попрощалась она с Мазепой, и так как у нее не было ничего другого под руками, то она решилась удавиться одной из лент, вплетенных в ее косу.
Несколько раз прерывала Галина свой рассказ слезами, а Мазепа только молча сжимал холодную ручку Галины, боясь выдать словом волнение, которое душило его.
Уже Галина готова была привести в исполнение свой план, но Господь послал ей неожиданное спасенье. На отряд их напали татары; несмотря на уверения Тамары, что он везет невесту Мазепы, они захватили в плен и его, и Галину, и бывших с ним казаков. Своими словами Тамара только сыграл Галине неожиданную услугу, но не защитил себя. Татары, узнав, что она невеста Мазепы, и рассчитывая, конечно, на богатый выкуп, окружили Галину сильным надзором, но вместе с тем доставили ей и значительные удобства. Надежда вернулась в сердце Галины; главная опасность — достаться в руки негодяю Тамаре — была устранена. Но Господь явил ей еще большее милосердие.
Когда татары пробирались со своими пленниками через степь, запорожцы напали на них, разбили их наголову, захватили всех христианских пленников и привели их с собою сюда. Таким образом Галина и очутилась здесь. От Галины же Мазепа узнал, что и Тамара находится тут, но до возвращения Сирко содержится в глубоком леху под стражей.
Между тем ночь обняла всю землю. Утомленные дневными тревогами пленники и казаки улеглись на покой; все заснуло кругом.
У догорающего костра остались только Мазепа и Галина. Кругом все было тихо. С широкой степи доносилось мелодичное перекликание перепелов и коростелей. Над головами Мазепы и Галины величаво плыла глубокая звездная ночь. И счастье, такое же глубокое и мирное, как эта величественная звездная ночь, переполняло сердца коханцев. Теплые, радостные слезы беспрерывно выступали на глаза Галины. Прижавшись друг к другу, они вели между собой тихую, счастливую беседу. Каждому хотелось высказать все то, что он пережил за это время, чем настрадалась его душа. Мазепа рассказал Галине об ужасной казни Марианны, о всех событиях, происшедших во время отсутствия Галины, и о всем том, что пережил он.
Уж край неба покрылся легким румянцем, когда Мазепа и Галина разошлись наконец и забылись легким счастливым сном.
Так прошло несколько дней. Сирко не возвращался, а потому Мазепа оставался в том же положении. Впрочем, ему расковали руки, но возложили на него, как на пленника, всевозможные работы. Работы эти Мазепа исполнял с величайшим удовольствием. Это временное унижение доставляло мир и внутреннее удовлетворение его измученной душе.
На десятый день к вечеру среди пленных распространилась весть, что кошевой Сирко возвратился с запорожцами на Сечь. Действительно, вскоре к Мазепе подошел казак и сообщил ему, что Сирко требует его немедленно к себе.
При этом сообщении Галина побледнела как полотно и судорожно сжала руку Мазепы.
— Не бойся, голубка, верь мне, что все будет хорошо, — произнес твердым голосом Мазепа и, крепко обняв Галину, последовал за казаком.
Сирко сидел у себя в светлице; склонившись головою на руки, он думал какую-то грустную думу. На столе перед ним горели свечи, и оттого тени на его лице казались еще чернее и еще рельефнее выступали линии перерезывавших его лоб морщин.
Казак отворил дверь хаты, объявил кошевому, что пленник Иван Мазепа приведен, и вышел, оставив Сирко и Мазепу вдвоем.
Мазепа молча поклонился и остановился у дверей. Сирко устремил на него строгий, суровый взгляд и не ответил ни словом на это приветствие.
— Так вот до чего довело, пане казаче, ваше братание с басурманом! — произнес наконец с глубоким вздохом Сирко. — Свой же брат, христианин, христианский народ на поклон татарскому хану везет! Гай, гай! — Сирко печально кивнул головой. — Много уж перепало горя на долю нашей бедной отчизны, но до такого позора я не думал дожить!..
Мазепа потупил невольно глаза.
— Пане кошевой, — произнес он тихо. — Не моя в том вина. Я противился всеми силами… Я молил гетмана, чтобы он не посылал их, но…
— А если бы гетман приказал тебе брата своего зарезать, ты бы тоже не осмелился нарушить его приказ? — перебил его едко Сирко. — Ха, ха! На славу служишь ты, на славу!
Мазепа, немного оправившись, заговорил о том, что пережил он сам, когда вез этих несчастных пленников, как несколько раз решался он возвратиться с полдороги и как только жалость сердечная к несчастному гетману удерживала его от этого поступка.
Сирко слушал его молча, с угрюмым лицом.
— Ох, пане кошевой! — вздохнул глубоко Мазепа. — Видал ли ты человека, попавшего в водоворот, видал ли ты, как он бьется, как хочет вырваться оттуда, а волны захлестывают его, а течение влечет за собой? Теперь передо мной все ясно, как на ладони, а тогда ужас, смятение, жалость наполняли душу и не давали возможности рассудить голове. А еще и то подумай, пане кошевой, что мог я уже тогда сделать, — со мною ведь были только татары. Конечно, мог я уйти, мог бы бросить их сам, но… сам каюсь, — преступная думка свила в моем сердце гнездо… Я хотел хоть сам добраться до Крыма…
— Зачем же ты торопился в Крым?
— Чтобы отыскать там мою несчастную Галину.
— Галину? Внучку моего друга Сыча? Да разве она снова погибла? Я слышал, ты отыскал ее тогда.
— Отыскал и снова было утерял, но теперь Господь милосердый явил мне снова свою милость!
И Мазепа рассказал Сирко, как он нашел было Галину, как ее снова украл негодяй Тамара и как теперь, благодаря особой милости Божией, он встретился здесь с Галиной.
С живейшим интересом слушал Сирко Мазепу. Он искренно любил старого Сыча и чувствовал глубокую отеческую нежность к Галине; чувство это еще усилилось, благодаря трагической судьбе, постигшей семью Сыча.
— Так она здесь, Галина? — произнес он живо, когда Мазепа окончил свой рассказ.
— Здесь, пане кошевой, ее отбили у татар твои запорожцы, и негодяй Тамара здесь… Хочу просить у тебя об одной милости: если мне суждена смерть, то хоть перед смертью окажи мне ее: дозволь мне самому рассчитаться с этим Иудой, сто раз наступавшим на мою жизнь, погубившим Сыча, которому я обязан жизнью…
— Так, знаю… Я хотел его посадить на кол, но пусть будет по–твоему! — Сирко встал и зашагал по хате, задумчиво покручивая свой ус. Видно было, что он обдумывал что-то. Мазепа молча стоял, ожидая решения Сирко.
— Слушай, казаче, — произнес он наконец, останавливаясь перед Мазепой и опуская руку на его плечо. — Тяжко виновен ты перед отчизной, но верю, что ты послужишь ей на пользу и именем ее прощаю тебя. Живи же здесь с нами. Что же до Галины, то послезавтра, в воскресенье, мы обвенчаем вас.
На другой день, рано, Сирко прибыл с старшими запорожцами в укрепление, где помещались все освобожденные от татар пленники. Расцеловавши крепко Галину, он нежно усадил ее подле себя и приказал привести на площадь Тамару. И казаки, и бранцы, слышавшие уже о злодействах этого негодяя, заполнили всю площадь, ожидая суда кошевого. Через несколько минут на площади показался небольшой кортеж: посредине шел Тамара, закованный по рукам и ногам; бледный, дрожащий, он едва передвигал ноги. Когда же его поставили перед Сирко и взгляд его упал на Мазепу, последние силы оставили его…
— Милосердья… милосердья, — пролепетал он цепенеющим языком и, упав на колени, протянул руки.
— Нет тебе милосердья, Каин, Иуда! — произнес сурово Сирко. — Ни у нас, ни на небе! Вот твой судья, — указал он ему на Мазепу, — проси его, если повернется на то твой язык.
Тамара понял, что над ним прочли его смертный приговор. Он хотел сказать что-то, но язык уже не слушался его. Бледный, дрожащий, с прилипшими ко лбу волосами и отвислой губой, он был так гадок в эту минуту, что Мазепа невольно отвернулся в сторону.
— Нет той пытки на свете, которая стоила бы тебя, Иуда, — произнес он сквозь зубы, — но ты был казаком: бери саблю и защищай свою жизнь! — С этими словами Мазепа швырнул Тамаре саблю и обнажил свою. Казаки расковали Тамаре ноги и руки; еще раз хотел было он броситься к ногам Мазепы, но, встретив его строгий взгляд, понял, что для него все уже кончено, и схватился дрожащими руками за саблю.
Бой продолжался недолго. Через минуту Тамара уже лежал на земле с разрубленной головой.
— Возьмите его, — произнес сурово Сирко, обращаясь к казакам, — и выволочите его подальше в степь. Пусть волки и дикие звери растерзают этот нечистый труп. А ты, Мазепа, созывай всех казаков к себе на свадьбу. Да пусть Галина выберет себе и свитылок и дружек, много есть теперь у нас, слава Богу, красавиц дивчат. За посаженого батька примите меня, а посаженой матерью будет наша славная матка — Запорожская Сечь.
Услышав эту новость, Галина вся зарделась от радости и бросилась целовать руки Сирко, но последний обнял ее и, крепко поцеловав в губы, передал с рук на руки Мазепе.
— Бери же ее, — произнес он торжественно, — и храни теперь, как зеницу ока: видно, сам Бог хотел, чтоб вы достались друг другу, когда свел вас здесь, на Запорожской Сечи.
Вечером, поздно, когда Мазепа собирался уже ложиться отдохнуть, за ним пришел казак и объявил ему, что пан кошевой требует его к себе. Предполагая, что Сирко хочет поговорить с ним насчет завтрашнего дня, Мазепа охотно и весело последовал за казаком; но Сирко встретил его крайне встревоженно.
— Вот что, друже мой… Пронюхал Самойлович, что ты находишься у нас на Запорожье, и прислал сюда своих казаков, требует, чтобы я немедленно отправил тебя к нему. Но ты не тревожься, — произнес он торопливо, заметив, что Мазепа хочет сказать что-то, — тебя мы не выдадим.
— Спасибо тебе, батьку, — проговорил с чувством Мазепа, — но на этот раз исполни волю Самойловича и отпусти меня.
— Никогда! — вскрикнул было запальчиво Сирко. — Товарища я не выдам.
Но Мазепа продолжал поспешно:
— Не бойся за меня, пане кошевой; Самойлович не сделает мне никакого зла, он приглашал меня уже много раз перейти к нему на службу, но не мог я до последней минуты покинуть Дорошенко; теперь же, когда сам Господь вручил обе булавы в руки Самойловича, мне больше нечего делать у несчастного гетмана моего; продолжать дальше борьбу и бесполезно, и безумно; нам надо употребить теперь все усилия, чтобы скрепить обе булавы в одной руке, хотя бы и в руке Самойловича; но надо также, чтобы на стороже подле него стоял верный человек, который следил бы за ним и в случае чего оповещал бы братчиков в Сечи о грозящей беде.
— Твоя правда, друже, — ответил с чувством Сирко, обнимая Мазепу. — В таком случае поезжай к Самойловичу, не стану удерживать тебя.
Так как по обычаям Запорожья женщина не имела права вступать в Сечь, то решено было венчать Галину и Мазепу в степи.
С раннего утра на зеленую степь, облегавшую Запорожье, начали собираться разодетые, разукрашенные по–праздничному и старые, и молодые сечевики.
На зеленом, цветущем ковре поставили аналой и светильники, старичок священник и диакон облеклись в свои лучшие, светлые ризы. Перед аналоем разместились Сирко с запорожскою старшиной, а кругом них на далекое пространство выстроились рядами все запорожские казаки. Вскоре звук веселых свадебных песен возвестил собравшимся о том, что молодые уже выехали из городка, а через несколько минут показался и свадебный поезд.
На разукрашенном лентами, цветами и дорогими тканями возу ехали Галина и Мазепа, окруженные веселым роем дружек. Сирко говорил правду: среди отбитых пленных нашлось множество молодых дивчат, которые все пожелали быть дружками у Галины. Вокруг воза лихо гарцевали на конях свадебные бояре.„
Запорожцы приветствовали поезжан громкими криками и ружейными выстрелами. Наконец, когда шум и крики умолкли, Мазепа взял Галину за руку и подвел ее к аналою.
Чудное зрелище представляла в эту минуту озаренная солнцем цветущая степь. Подавленные торжественностью минуты, все молчали, словно застыли в одной общей молитве. Тихо теплились у аналоя восковые свечи, словно слетевшие с неба звезды; синеватыми струйками выплывал из кадильниц благоухающий дым, медленно поднимаясь к лазурному безоблачному куполу неба, и явственно раздавались в безмолвной тишине святые слова, произносимые священником.
Галина стала женою Мазепы.
Два дня пировали запорожцы. На степь выкатили бочки с горилкой, медом и вином. Гремела музыка, не умолкая, гремели мушкеты, ружья и гарматы. Бешеная пляска не прекращалась с вечера до утра.
Не помня себя от счастья, Галина провела эти два дня словно в каком-то сладком чаду. А на третий день Мазепа с молодой женой выехал из Запорожья.
Прошло с десяток лет после описанных нами событий. В Батурине, в новом доме, приютившемся в роскошном саду, шло семейное торжество. У Василия Леонтьевича Кочубея, занимавшего уже у гетмана Самойловича должность генерального судьи, праздновали крестины дочки его Матроны. Восприемниками ее были: генеральный писарь Самойловича — Иван Мазепа и жена хорунжего надворной гетманской команды Остапа — Орыся. Тут же присутствовали и сам хорунжий, и супруга Мазепы Галина, и постаревший уже бобыль Гордиенко, и другие новые соседи — казаки. Хотя над головами собравшихся пролетело довольно времени, но все они мало изменились, — счастье и спокойная жизнь охранили их от его влияния. Несмотря на пышный кораблик, покрывавший голову Галины, она казалась все тем же прелестным девушкой–ребенком, каким Мазепа увидел ее в первый раз в степном хуторке. Но теперь в ней было еще больше тихой, прелестной женственности; от пережитых в давние годы бурь и тревог на лице ее остался навсегда какой-то оттенок задумчивости и печали, и это делало ее личико еще более обаятельным и прелестным. Веселая Орыся, несмотря на свое значительное семейство, осталась все той же бойкой щебетухой–молодичкой, оживлявшей своим присутствием всякую компанию, в которой появлялась она. Только пани Кочубеиха изменилась больше других, — из полненькой, но робкой девушки она превратилась в пышную и гордую пани судьиху. Все три семьи жили в самой тесной дружбе, и торжество одной являлось торжеством и другой.
Когда обряд был совершен и шумные беседы о семейной радости Кочубея поулеглись, а новорожденная была уже обильно вспрыснута здравицами, разговор мало–помалу перешел к воспоминаниям.
— Вот, Господь Бог привел нас снова собраться за радостным ковшом и с утешенными счастьем сердцами, — произнес с чувством Мазепа, — да и все кругом радуется и оживает: снова на правом берегу зародилась жизнь, и побеги ее кинулись вглубь и покрыли руины распускающимися ростками. Но мы, друзья мои, должны помянуть тех, которые не дожили до этих дней…
— Так, правда! Осушим же, братья мои, келехи за всех павших на брани! — поднял вслед за Мазепой кубок и Кочубей.
Когда кубки были опорожнены, Кочубей наполнил их снова и провозгласил дрогнувшим голосом:
— Выпили мы, панове, за всех, а теперь выпьем еще за упокой славного рыцаря нашего Богуна, погибшего от руки вероломных злодеев!
— Вечная ему память! — ответили все тихо и, привстав, осушили кубки.
Перед каждым выплыли воспоминания о прошедшем, перед каждым воскресали и носились незримые, незабвенные тени…
Мазепа печально наклонил голову; давно забытый образ Марианны встал перед ним… Воображение перенесло его в глубокую мрачную темницу… И сердце его сжалось от боли и тоски…
Несколько минут сидел так Мазепа, поглощенный охватившим его воспоминанием. Но вот он почувствовал на своей руке чье-то легкое прикосновение и, подняв голову, встретился с бесконечно любящим, ласковым взглядом Галины. Подавленный вздох вырвался из его груди, прикосновение это возвратило его к жизни, он крепко сжал дотронувшуюся до него нежную руку, и сердце его наполнилось сладким сознанием близости дорогого, любимого существа…
— Эх, что приуныли, панове? — прервал наконец молчание Гордиенко. — Много мы горя перевидали, пора нам стряхнуть его с плеч… Выпьем за то, чтобы впредь нам его не видать!
Все опорожнили кубки и крепко обняли друг друга.