Опять же, за детьми... Короче говоря,
"сторонний наблюдатель"
всегда найдет предмет для изученья.
Я наблюдаю время. Я слежу
за ним, как за врагом. Оно и есть
наш самый стойкий, самый старый враг
(после самих себя, конечно).
Неумолимая, дурная сила,
которая ежесекундно принуждает
нас делать выбор. Быть или не быть?
С рожденья самых дальних предков
обречены мы выбирать
меж неизвестным и неясным.
Причем, ошибок не исправить. Часто слово,
еще не полностью слетело с языка,
а я уже мечтаю, чтоб оно
и вовсе не звучало. Поздно...
Я время не люблю. (Я ненавижу
его узду и кнут. "Телегу жизни"
в двадцать четыре Пушкин написал
в Михайловском, он молод был
и он ошибся, мы - лошади,
не седоки в телеге жизни.
Думаю, что где-то лет через десять,
взнузданный долгами,
расходами жены, семьей, журналом,
он с этим бы не спорил.) Может быть,
затем и любим мы читать романы,
что как бы соучаствуем в побеге
из-под надзора строгих сторожей.
Затем же мы ведем записки
и пишем в юности стихи...
У времени свои проблемы.
Я думаю, оно не вольно
в своем движении. Всегда
ползет рывками: то ускорясь,
так, что не замечаешь дней,
так, что уже подозреваешь,
что их и не было, то вдруг
едва шевелит плавниками
средь ила повседневных мелочей.
(ноябрь)
VIII
Черным снегом набухло на севере низкое небо позднего декабря. Короче стали улицы, но выросли расстояния. Тьма поднялась за моей спиной. Я увидел воздух - густой и неподвижный. Тусклым шаром собрался он вокруг единственного фонаря, оставив улицу близкой ночи и сумеречному космосу.
Ночь взошла следом за мной. Я не звал ее с собою и не я привел ее. Но вышло так, что пришла она за мной и теперь для всех, кто спросит, - почему пришла ночь? - ответом будет, - он привел ее, - хоть это не ответ даже тому, кто пожелает узнать, - как пришла она? Впрочем, и таких слов мне не услышать. Они молчат, спрашивая, и отвечают молча. Ответ для них очевиден, а вопрос не имеет смысла. На любой вопрос отвечают здесь: "Он виноват" и кивают в мою сторону, подтверждая свою уверенность.
Они неправы. Неправота их мелочна и мстительна. Она подобна ледяной крупе начинающегося бурана, что режет мне глаза. И как перед этим снегом, я бессилен и беспомощен перед ней. Мои слова гаснут в свисте ветра, который не только бьет в лицо, вызывая стынущие слезы, но заметает мои следы на этой земле. Вот швыpнул он последние клочья воздуха в ночное небо, и низкие его тени метнулись по острым, выметенным гладко сугробам.
- Новый караул пришел, товарищ сержант, - в глазке шевельнулись губы часового.
- Спасибо, Бучинский. - Антон, прислушавшись, различил строевой шаг караула. Заступал второй взвод его роты. Это значило, что кормить будут неплохо и днем дадут поспать. Антон научился спать на столе, кладя ноги на батарею. Так было теплее и удобнее, если разговор об удобстве тут возможен.
Ожидая визита начальников караула - старого и нового, он вложил тетрадь и ручку в томик Хлебникова, который взял с собой, собираясь на гауптвахту. Все это хозяйство сунул в карман шинели, а саму шинель повесил на батарею. Антон опасался не строгости нового начальника караула, а посещения "летучего голландца" - дежурного по части, который мог прийти на смену караулов. Было бы жаль отдавать им Хлебникова, уж больно долго искал его Антон. Нашел же почти случайно.