(декабрь)
Мне раз приснилось (это было
не так давно, чтобы забыть),
как в длинном узком коридоре
хранятся книги (почему
не в комнате, или не в зале,
не спрашивайте). Стеллажи
тянулись в синем свете ламп,
холодной стройностью пугая
вошедшего, но я на них
не мог найти
ни номеров, ни алфавита,
ни прочих признаков системы.
Системы не было, а книги
хранились там без переплетов.
Тетрадки сшитые стояли вперемежку,
шокируя разнообразием форматов
и гарнитур. И вот, зачем-то начал я
их складывать. Тетрадь к тетради.
Работы было много, но она
мне не казалась сложной.
Ведь невозможно спутать Данта
ни с кем, а Фауст, хоть и был
рассеян, как евреи Титом,
но словно сам ложился лист к листу.
Я собирал за полкой полку.
Уже сложился Гессе, Бунин
и Фолкнер подошли к концу,
Шекспира пьесы стопками лежали,
(Одну считал я спорной и не мог
припомнить автора - Шекспир или Марло)
Сервантес Сааведра занял место
на полке вслед за Антуаном
де Сент Экзюпери, когда я понял,
почти что перед самым пробужденьем,
что ритмы авторов, их стиль, язык,
(Последнее-то, впрочем, очевидно)
диктуются им временем. В буквальном,
а не в каком-то переносном смысле.
Не колебаньем "жизненного стиля",
как это говорится у Ортеги,
а временем
физической величиной.
Быть может только Пушкин и Шекспир
(Или Марло, не знаю, не держал
свечи над письменным столом,
когда над "Бурею" работал
один из них) не стали
рабами времени. Они сумели