А ведь у Мора были и ироничные последователи вроде Джонатана Свифта, а также Самьюэл Батлер с его злым романом «Нигде» (Erewhon – искаженный перевертыш nowhere). И российские антиутопии-предупреждения появились одновременно с идеями реализаторов. Смеялся над этим Щедрин в «Истории одного города», резко писал Достоевский в «Бесах». То, что было непонятно марксистам, трезво сообразил простой имперский цензор Соколов, предлагая разрешить «Утопию» к печати. «Современные социалисты и коммунисты, – написал он, – едва ли могут гордиться этим первоисточником».
Возлюбив Мора всей своей целеустремленной душой, агитпроп постановил: больше никаких утопий не надо, мы решили все вопросы человечества. Мор должен сохраняться на вечные времена. Прочие утопии регистрировались в картотеке на Лубянке. Туда прикладывались образцы шрифтов пишущих машинок, на которых утопии писались. По шрифтам находили независимых утопистов и размещали в Лефортовской тюрьме. Там утопистам было удобнее мечтать о светлом будущем.
Поскольку жизнь за границами советской Утопии была лучше, стали строить железный занавес, дабы внутри люди думали, что снаружи еще хуже, чем у них. Употребляли огромные средства, чтоб помешать жизни вокруг, разрушить ее. Экстримизм меры не знает. Вот уж, поистине, от утопии до террора один шаг.
Приезжая в Советский Утопюз, интуристы с удивлением узнавали, что тут, как заметил Мор, «даже и не слыхивали о всех тех философах, имена которых знамениты в настоящем известном нам мире». И – утопийцы «не разбирают вопроса об истинном счастье». А чего разбирать: если сидишь в счастье, то не чирикай.
Рассуждать о будущем блаженстве стало частью аппарата пропаганды. Настоящее было серым, но доказывалось, что жертвы необходимы ради внуков и правнуков. Обещали справедливость и равенство для всех, а возвели на набережной в Москве в конце двадцатых годов дом правительства для себя, ставший их тюрьмой. В шестидесятых годах опять решили строить дома нового коммунистического быта, но и это превратилось в склоку коммунальных кухонь. Утопия оказалась «Титаником».
Кстати, происхождение слова «утопить» в русских этимологических словарях отсутствует; посему будем считать, что происходит оно от слова «утопия», и мы, жители Утопии, по-русски – утопийцы, утопяне, утопленники или, проще, утопцы. Мы рождены, чтоб Мора сделать былью.
«Утопия» Мора как Гулаг
Итак, на острове Утопия существует коммунистический труд и коммунистическое распределение продуктов. Мор в карнавальной маске, но вдруг проговаривается, называя утопийцев «глупой толпой», подозревающей начальство острова в плутовстве.
Поступки Мора, государственного чиновника, и его «Утопия» не приводятся к общему знаменателю. Смеясь над утопийцами, в реальной жизни Мор превращался и в полицейского детектива, и в прокурора. В его времена клеймили, ставили у позорного столба, а чаще вешали за разные провинности легко и быстро. Некоторые авторы считают, что Мор ничем не отличался от своих жестоких современников. Он ненавидел протестантов, и казни их методом сожжения на костре считал нормальными. По его распоряжению их сажали в ту тюрьму Tower, где после он оказался сам. Уничтожал он и их дома. В «Диалоге, касающемся ересей» Мор говорил, что сжигает их не от имени Бога, но от имени государства. Впрочем, церковь и власть, борясь с ересью, работали плечом к плечу.
В тот год, когда Мор сочинял «Утопию», его великий современник и инструктор политиков последующих времен Никколо Макиавелли задавал вопрос: что лучше – любовь или страх? И отвечал: лучше и то, и другое, но если приходится выбирать, то страх надежнее.
Гуманизм Мора был своеобразным. Счастье на острове было фасадом, за которым скрывалась унылая реальность: «принципы пользы и удобства», принуждение к труду. «Грязную» работу (например, забивать скот) на острове выполняют рабы. Неужели рабовладение – неотъемлемый элемент благополучия? За каждой общиной закреплены рабы. Им запрещено привозить в город что-либо грязное, чтобы не было плохого запаха. Рабы, по Мору, «получают приказ временно рубить материал на дому и обтесывать и полировать камни». Тут самое изумительное слово «временно», означавшее в советских условиях десять, пятнадцать или двадцать пять лет и – не «на дому».
Мы приходим к неизбежному заключению, что идеальная реализация любой утопии, ее синтез есть трудовой концентрационный лагерь с доской над входом: «Труд делает человека свободным».
Один английский утопист в середине ХХ века предложил для тяжелого труда воспитывать обезьян, которые заменят рабочих. Но в советской системе раньше его решили, что выгоднее рабочих заставлять жить и работать в клетках.
Рабства в чистом виде на Руси и вообще у славян никогда не было. Крепостное право было не многим веселее, но его отменили за полвека до Октябрьской революции. Идея восстановить его в советской республике первому пришла на ум Троцкому. Реализация Утопии началась в его трудовых армиях. Потом появились острова счастливой жизни вроде Соловков и специальные поселения Гулага. И пошло.
Мор – ясновидец. На острове Утопия нет возможности для безделья, все на виду под круглосуточным наблюдением и с охраной. Рабство на счастливом острове – норма жизни. Количество рабов он не сосчитал (пишет «много»). Английские биографы Мора полагают, что только в городах острова имелось 200 тысяч рабов.
Важнейшее открытие автора «Утопии», что рабство – это путь трудового перевоспитания. Процесс происходит исключительно в цепях, а труд – самый тяжелый. Осужденных на казнь, которых приходится перевоспитывать, на острове становится все больше. Исправившихся преступников «народ» может простить и реабилитировать, но таких примеров Мор не приводит. Мы-то знаем, что в реальной утопии рабский лагерный труд выносил на своих плечах идею светлого будущего – зачем же прощать? Рабы закованы в цепи и постоянно заняты работой. «Люди вручную выкорчевывают лес в одном месте, – пишет Мор, – и насаждают его в другом». В общем, «украсим родину садами».
Рабство у Мора – альтернатива смертной казни. «Утопия» вроде бы против смерти: ценность человеческой жизни абсолютна, Бог запрещает убивать. А рабство полезно, и за любой проступок тут заковывают в цепи. Страх в Утопии – могучий фактор государства. Страх чего? Наказания. Страх смерти. Однако мертвый индивид государству не выгоден материально и с точки зрения примера для других, поэтому сомневающихся в дарованном властью счастье судят публично и делают рабами. А вот возмущающихся рабов уже уничтожают, как диких животных.
За тайные разговоры о политике в Утопии полагается смерть. Если житель острова Утопия отправился за границу самовольно, то его выслеживают, возвращают и жестоко наказывают. Если бежишь второй раз, превращают в раба. Власти выкупают иностранцев, приговоренных на родине к смертной казни, и тоже делают рабами. Тяжело больных уговаривают покончить самоубийством (например, умереть от голода) или отравиться. Трупы всех самоубийц-добровольцев выбрасывают в болото.
В Утопии поддерживается постоянный страх прихода чужих, шпиономания достигает апогея. А самим утопийцам война помогает привозить на остров рабов-чужестранцев. Иностранцы, по Мору, стремятся попасть в рабство в счастливую страну. Вспомним десятки тысяч наивных американцев, приехавших в СССР строить коммунизм в 20-30-е годы. Большинство из них оказалось в Гулаге, как и сотни тысяч пленных немцев после Второй мировой войны.
Интересно понимают ситуацию мои американские студенты сегодня, в начале ХХI века. Выяснял я их мнение об экономической целесообразности лагерного труда. Большинство высказалось в том смысле, что труд был, конечно, малопроизводительным, но почти бесплатным и потому эффективным, ведь значительная часть советской индустрии была построена зеками в сравнительно короткие сроки. Другие аспекты никто не упомянул.
Идеальная Утопия осуществилась: концлагеря у советян, у нацистов, у китайцев и вьетнамцев. Создав гулаги, распространили лагерные принципы на все эти страны. Как говорит герой романа Гроссмана «Жизнь и судьба»: «В этом слиянии, в уничтожении противоположности между лагерем и запроволочной жизнью и есть зрелость, торжество великих принципов». Ведь уже почти построили идеальный муравейник в середине ХХ века, чуть-чуть не хватило энтузиазма.
Те, кто муравейник разорил, испортили песню. Их надо бы заковать в цепи.
Бег трусцой из светлого будущего
Передо мной несколько книг из множества советских сочинений о будущем. Выбрал я их не потому, что они хуже или лучше других, а просто потому, что сам их читал в в 50-60-х годах ХХ века. Как тогда представляли себе завтрашний день? Картина встает величественная и прекрасная.
В ярко оформленной книжке журналистов из «Комсомольской правды» М.Васильева и С.Гущева «Репортаж из ХХI века» (1958 год) интервью с ведущими советскими учеными, специалистами в разных областях. Авторы заглядывают «к грани» следующего столетия, то есть как раз в наше время. Не наивность предсказаний тревожит в книге, а разухабистость, которая особенно бросается в глаза на фоне реалий.
Советская страна располагает «гигантскими ресурсами энергии, поэтому проблема экономии топлива в домах снята с повестки», – пишут авторы со слов ведущих партийных экономистов пятидесятых годов. – Нигде не дымят трубы заводов. В Москве-реке «можно пересчитать все камни на дне ее. Стайки серебристых и золотистых рыбок вьются между водорослями». Мысль интересная, тем более, что, кажется, последним видел в этой реке рыбу основатель Москвы Юрий Долгорукий. «Ликвидация жилищной нужды, изобилие комфортабельных гостиниц… Люди стали свободно передвигаться, часто менять местожительства… грузят на вертолет разборный дом и направляются в горы, к морю, туда, где больше нравится». За всю мою советскую бытность я встретил двух людей, которые решили сами полететь к морю. Умельцы получили за это по семь лет лагерей строгого режима.
А в книгах народ уже счастлив и скоро будет купаться в изобилии. Часть изобилия настанет в семидесятые годы, а остальное – в восьмидесятые: в коммуне остановка. Если где-нибудь и есть нищета и безрадостное существование, так это «там у них».
Книгу «Мир через 30 лет: тысяча писем о будущем», выпущенную в 1962 году Госполитиздатом, открывает эпиграф, взятый из речи Хрущева: «Многие люди на Западе все чаще задают вопрос: «Есть ли у человечества будущее?» Хочу ответить таким людям. Да, есть, и оно будет лучезарным». Год спустя Хрущев был смещен за волюнтаризм (читай: за утопизм). Мораль для вышестоящих: обещай, но не пытайся осуществлять все свои вздорные фантазии!
В проектах будущего, опубликованных и до, и после, там и сям натыкаешься на советские проекты осчастливливания населения, оставляющие позади старика Мора: то пятиэтажные блочные дома, то есть хрущёбы (у Мора были лишь трехэтажные), то кукуруза – любимое блюдо всех, от мала до велика (у Мора был только хлеб). И – как доказательство прихода коммунизма – бесплатный трамвай (у Мора давали бесплатно волов).
В четырехсотстраничной книге советского социолога И.Бестужева-Лады и писателя О.Писаржевского «Контуры грядущего» (1965 год) цитаты Хрущева уже изъяты, но будущее обрисовано детально.
У каждого советянина будет отдельная комната со сплошным окном во всю стену, пишут авторы. Через это окно можно загорать, как на пляже. Вместо печки – кондиционированный воздух любой температуры. Вместо умывальника – небольшой бассейн. «Если хочется приготовить обед или ужин самому, – объясняют авторы, – есть электронная плита-автомат: достаточно бросить в одно из отделений такой плиты живую курицу, чтобы через десяток минут, нажав соответствующие кнопки, получить на другом конце плиты хорошо прожаренный куриный шницель. Автомат сам возвещает мелодичным звонком: кушать подано!». Как это, думаю, кондиционер вместо печки? Почему бассейн вместо умывальника? И зачем бросать в автомат живую курицу?
Перечитываю эти книги с грустью, безо всякого осуждения подневольных авторов, сидя в провинциальном городке в Калифорнии. Окна тут, наоборот, маленькие, чтобы солнце не попадало внутрь: загорать вредно. Кондиционер не вместо печки, а спасает от несусветной жары. Американская кухня давно заполнена десятком приборов, хотя у нас о том не ведали. Впрочем, ведь и отдельная комната для каждого являлась нарушением сути муравьиной жизни.
Но где же достать живую курицу? Возможно, коммунизм в Калифорнии еще не построен. Цыплята продаются общипанные. Сосед, профессор биологии, на днях привел меня в лабораторию, где выведены лысые куры, то есть без перьев. Впечатление странное, но птицефабрикам, изготовляющим «ножки Буша», будет удобно. Неограниченный оптимизм по поводу будущего, которое само собой наступит, придумали, конечно, не журналисты. Утопическое мышление санкционировалось сверху, компенсировало убогое существование. Сельское хозяйство, доведенное до отчаянного положения коллективизацией, войной и безмозглым партийным руководством, не могло прокормить страну. Не хватало хлеба, но вышла огромным тиражом книга известного тогда писателя-фантаста А.Казанцева «Богатыри полей», – не фантастика, но «научный прогноз». Автор цитировал академика Вильямса: «Земля будет работать на социализм. Невиданные урожаи в мире способна собирать страна Советов, и я верю, что недалек тот час, когда 100 центнеров с гектара будет средним урожаем моей родины». Заметьте: 100, когда собирали восемь.
Полкниги «Богатыри полей» – о наступающем вот-вот изобилии тут, другая половина – об ужасах там. «Нам, обладателям миллионной армии тракторов, – писал Казанцев, – трудно представить условия существования земледельцев Америки, пользующихся самыми примитивными орудиями труда». С особой ненавистью рассказывал Казанцев об автоматике и роботах, которых он лично увидел на Всемирной выставке в Нью-Йорке. «Вся практика существования капитализма показала, – пишет он, – что капиталистическая система не способна бороться с кризисами в промышленности, преодолевать отставание сельского хозяйства, и не помогут здесь бредни об электронном мозге». «Бредни» – это, очевидно, о компьютерах. Спасительное свойство человеческой памяти – забывчивость. Не перечитай я книгу «Контуры грядущего», и не вспомнил бы, что еще к 1985 году советские граждане должны были работать четыре часа в день, а затем, вскоре, «два-три часа в день». Авторы не сами выдумывали: они прогнозировали «контуры грядущего, держа в руках программу партии». Согласно прогнозам, природных ресурсов, благодаря умелому использованию, стало больше, чем было (!), сибирские реки уже переброшены в Среднюю Азию, продолжительность жизни достигла ста – ста двадцати лет. Социолог и писатель доказывали «абсолютную неизбежность общемирового торжества идей марксизма-ленинизма». «Рак будет не страшнее насморка… Нет больных, что делать больницам?» – потеряв здравый смысл, вопрошали другие авторы. Вот он – золотой век!
Почему же средняя продолжительность жизни человека в бывшем раю опустилась в начале реального ХХI века до 58 лет? Балет «Золотой век» можно увидеть на сцене Большого театра только за валюту, и это не про коммунизм. Реальность мало беспокоила авторов сочинений о будущем. А сегодня забота и в России, и в Америке не о благах будущего, а о том, как спасти от варваров то, что есть.
Похвальное слово умности
Самый остроумный ирландец Оскар Уайльд заметил: «Было бы очень хорошо завести социалистический строй». И продолжал насчет Утопии: «Это та страна, на берега которой всегда высаживается человечество. А высадившись, оно начинает осматриваться по сторонам и, увидав лучшую страну, снова поднимает паруса». Уайльд говорил только о теориях, не о практике. В утопии все послушны, однако возникает непослушание. Ничего не смогли поделать с реальным человеком ни Маркс, ни его русские и иные эпигоны.
Сатира сатирой, но, может, Мор – не утопист вовсе? Это была первая антиутопия, хотя термин родился много позже. Солженицын назвал Мора «прадедушкой коммунизма», а Мор был первым могильщиком коммунизма, антиутопистом, далеким предшественником Замятина, Хаксли, Платонова и Оруэлла, только не так понятым.
Вообще-то, антиутопии встречались в советской стране со злобой. Роман «1984» «Литературная газета» в 1973 году назвала пасквилем на революцию и социализм, заявив, что автор «клеветнически пытался изображать коммунизм как царство «казармы», «уравниловки», «ущемления личности». Переводчик романа на русский был арестован и получил три года лагерей. Мор, у которого всё не менее «клеветнически изображено», в то же самое время восхвалялся.
В соседнем университете у нас в Калифорнии преподает моложавый мексиканский марксист. Борода у него черная и широкой лопатой, как у Карла Маркса, а в кабинете висят портреты Ленина и Сталина. Читал он курс «Социализм», рассказывал, сами знаете о чем, и студенты начали поднимать руки. Лектор предупредил: дайте мне доказать преимущества коммунизма, а потом спрашивайте. Из студенческих вопросов выяснилось, однако, что однобокая модель мира большинству в зале не по душе. На вторую лекцию в класс явились два студента. Курс отменили. У молодых нынче совсем другие проблемы, которые истинным марксистам не снились. Как выразился один мой коллега, марксизм – это музей идеологического антиквариата.
Утопии сочинять легко, и вы тоже можете попробовать, дорогой читатель. Главное тут, наврать с три короба и наобещать белиберды безо всякого стеснения. Но имейте в виду: шутить опасно. Вот Мор пошутил, и что получилось? Я заказал и посмотрел два десятка голливудских фильмов-утопий. Никуда они от Мора дальше клонирования, терминаторов и звездных войн не продвинулись, если не считать шокирующих компьютерных выдумок.
Подождав после 1917 года три четверти века до момента, когда советская утопия утонула, Мор из своего далека произнес: «Ну вот, убедились? А ведь я предупреждал!»
Рай на земле, как видим, опасен. Двадцать первый век, по-моему, – время смерти утопий и мифов. Люди хотят жить сейчас, ибо завтра в тумане. Упрямая реальность, в общем-то, не так уж плоха и без туманных иллюзий даже лучше. Сочинять утопии, если приспичило, лучше с чувством юмора и без практических целей.
Беда только в том, что человечество хлебом не корми, но дай повторять трагические ошибки.
2003, Калифорния